с. Остатки "месса", которого сегодня завалили. - Он говорил громко.
Борис представил, как высматривает Тертышный в темноте и находит,  угадывает
слушателей, принимающих все это за чистую  монету,  как  будто  Тертышный  в
самом деле  решал  сегодня  плачевную  участь  "мессера"  ("мэсса",  говорил
Тертышный).
     "Я чего-то недопонял, - подумал Борис. - Или, может быть, не в курсе?"
     - Давай без званий: "Виктор - Боря", понял? - в свойском тоне предложил
ему Тертышный. Борис, открывший было рот, смолчал.
     - Вы не знаете нашего старшего лейтенанта, - сказала Раиса,  -  Скряга.
Кащей. Запру, говорит, всех на замок, а  не  поможет,  так  сам  под  дверью
растянусь... Да, правда, он такой, - глянула она на Тертышного, его посвящая
в трудности своего положения, с ним делясь.
     - А я и  рукоятки  из  плексика  сам  набираю,  -  продолжал  лейтенант
разговор с  Раисой,  прерванный  приходом  Силаева,  и  нацеживая  из  фляги
свекольный самогон. - По капле на нос... За кавалеров...
     - Каких кавалеров?
     Борису послышалась игривость в голосе Раисы.
     - За новых.  За  новых  кавалеров.  "Ну,  нет",  -  обмер  от  наглости
Тертышного Силаев, отказываясь от своей доли спиртного.
     - Нам с Раечкой больше достанется, - охотно принял его жертву Виктор.
     - Не много ли будет?  -  Не  осевшая  еще  досада  дневных  мытарств  с
Тертышным так и подмывала Силаева сказать лейтенанту, что он  думает  о  его
способности походя жениться и без зазрения совести закатываться в  общежитие
трофбатчиц в качестве "нового кавалера" - Раисы, разумеется.
     Вместо этого Силаев заявил:
     - Таганрогскую баржу записал на свой счет, теперь "мессера"?..
     - Идите! -  придвинулся  к  нему  Тертышный,  широкой,  жаркой,  как  в
капонире, грудью. - Идите отсюда, младший лейтенант!
     - Почему это я - "идите"?
     - Он непокорный, Витя, - предостерегающе сказала Раиса.
     Ее заступничество было успокоительным, но в сравнении с его ожиданиями,
- таким осторожным, таким нерешительным. "Лучше  бы  ты  не  вмешивалась,  -
подумал Борис, сдерживаясь. - Лучше бы ты молчала..."
     Он медленно поднялся, хлопнул дверью.
     Ранний холод, дохнув Силаеву на сердце, вызвал боль;  он  понимал,  что
мягкий, утренний свет,  грезившийся  ему,  покой  и  солнце  после  дождя  -
несбыточны, с новой силой охватила его  тоска  по  теплу  и  участию  -  так
тягостно без них, что можно задохнуться.
     Мимо крыльца хлюпали  по  грязи  солдаты;  стены  домика  поскрипывали,
звенели оконные стекла - в брешь, пробитую  днем,  входили  танки,  сокращая
километры до Крыма, до Севастополя,  стоявшего  над  морем  еще  под  знаком
свастики.
     Держат  ли  войска  оборону,  идут  ли  вперед,  обязательно  откроется
населенный пункт-твердыня, высотка-бастион, какой-нибудь разъезд, в названии
которого сольется  столько,  что  уже  нет  нужды  называть  весь  фронт,  а
достаточно, к примеру, сказать: Абганерово (Питомник, Рынок, Гумрак),  чтобы
тот же Комлев представил себе весь Сталинград. Миус в памяти Силаева остался
Саур-Могилой,  Донбасс  для  Братухи  -  высота  43,1...  Такие  деревеньки,
станции, высотки - за спиной, на пути, который пройден.
     Но вот 4-й Украинский фронт, развернув свои армии к югу, изготовляясь к
удару, навис над Крымом. Как бы приняв сторону капитана Комлева в его  споре
с командиром  полка,  командующий  8-й  воздушной  армией  генерал-лейтенант
Хрюкин организовал выезд ведущих групп, их заместителей на передний  край  -
для изучения немецкой обороны, для  выбора  путей  подхода  и  атаки  целей.
Комлев повстречал при этом командира пехотного полка майора Епифанцева. "Наш
боевой друг, -  представил  Епифанцев  летчика  своим  комбатам.  -  Помогал
освобождать высотку на Молочной, когда вас еще не было... А вообще-то  мы  с
ним со Сталинграда. Теперь хорошо бы встретиться уже на курортах", - пошутил
Епифанцев, тихий, несуетливый, сосредоточенный на том, что ожидало полк, его
молодых  комбатов.  Летчик-истребитель  капитан  Аликин,  возвратившись   из
поездки, рассказывал товарищам о странном,  вращавшемся  на  высотке  вблизи
передовой засекреченном фургоне, куда он был допущен  в  порядке  исключения
("Пусть летчик повертится вместе с оператором, голова небось  привычная,  не
закружится") -  таким-то  образом  получил  Аликин  представление  о  первом
экземпляре радиолокационной установки "Редут",  поступившей  в  распоряжение
командующего 8-й воздушной армии. Антенны  "Редута"  нацеливались  па  яйлу,
чтобы с началом фронтовой операции блокировать бомбардировщиков  противника,
заблаговременно оповещая о них и наводя наших истребителей...
     Под  прикрытием  снежных  зарядов,  налетавших  той  зимой  на  Таврию,
воздушная разведка зондировала аэродромную  сеть,  средства  ПВО,  вражеские
укрепления в глубине полуострова, отмечая попутно, как быстро возводятся  на
нашей размытой дождями и снегом стороне транспортные магистрали для  подвоза
горючего  и  боеприпасов,  понтонные  мосты  -   предвестники   наступления.
Сведенное к  одному  масштабу  и  склеенные  воздушные  снимки  сложились  в
наглядный лист, карту, которой пожелал воспользоваться,  планируя  операцию,
командующий фронтом генерал Толбухин,  для  чего  карта  была  перенесена  в
столовую и  разложена  на  полу,  поскольку  в  хатке  разведотдела  она  не
умещалась.
     При всем старании разведок, усиленных средствами радиолокации,  будущее
крымского театра, то есть ход, развитие близкого  наступления,  пребывало  в
неизвестности; но для тех, кто, подобно Конон-Рыжему, защищал в сорок втором
году Севастополь и теперь с боями снова шел к  нему,  драма  последних  дней
обороны навсегда связалась с крутыми обрывами  херсонесского  маяка,  и  они
наперед знали: где грянет бой, где будет сеча, так это под Херсонесом.
     Свежим апрельским утром среди канистр и козелков  авиационного  табора,
возникшего в двадцати минутах лета от узкого  перешейка,  ведущего  в  Крым,
обсуждался вопрос: кому поручат  разведать  цели  боем?  Комлеву?  Кравцову?
Карачуну?
     Удачное начало полдела откачало.
     Под станицей  Акимовкой,  на  железнодорожном  перегоне,  где  зениток,
казалось бы, не густо, Комлев  в  один  вылет  потерял  три  экипажа,  шесть
человек. Полк воспринял ЧП болезненно,  парторг  Урпалов,  поднял  вопрос  о
привлечении капитана к ответственности, майор Крупенин его не поддержал. "Не
пороть горячку, - сказал он.  -  Случай  сложный,  надо  разобраться..."  По
сигналу снизу  рядить  о  трудном  деле  взялась  дивизионная  парткомиссия.
"Скажите прямо, почему вы безграмотно управляетесь с группой? - навалился на
Комлева  подполковник,  председатель  комиссии.  -  Возомнили  о  себе?  Все
превзошли?" Комлев, понятно, закусил удила, разговор пошел круто.
     Короче, кандидатура капитана - под сомнением.
     Из штабной землянки, где все решается, первым выходит Комлев.
     Поднимается по дощатым, врезанным в грунт ступеням, как на  эшафот,  ни
на кого не смотрит.
     Все тот же реглан на нем, некогда черепичного цвета, а сейчас  белесый.
Так  же  сдвинута  на  немецкий  манер,  к  пупку,  кобура   с   пистолетом,
перекроенная Комлевым вручную после прыжка с парашютом над Ятранью и  с  той
поры, - без малого три года, - летчика не отвлекавшая.
     Ветрено.
     Сквозь холодные просветы в облаках проглядывает солнце.
     "А там?"
     Там, в Крыму, над целью?
     Комлев щурится. При ясном небе поутру левый разворот не выгоден: солнце
ослепит, прикроет "фоккеров".  В  сухих,  жестковатых  морщинах  возле  глаз
капитана - сомнения выбора. На  первый  случай  кончить  все  одним  ударом?
Отбомбиться с разворота?
     Пустынное  поле  обнесено  капонирами.   Далекий   грейдер   за   ними,
телеграфные столбы без проводки - все, от чего он в этот момент отрешился, и
что, скользнув под крылом, останется на земле, как три года назад...
     Собравшиеся возле КП смотрят Комлеву вслед: вернется?
     Кто знает.
     Ни о ком нельзя сказать наверняка: вернется.
     Двести вылетов на боевом счету Дмитрия Сергеевича.
     В день этого редчайшего для штурмовой авиации события на хвост его  ИЛа
с помощью заготовленной трафаретки легла неправдоподобная цифра "200", а  на
коническом борту усилиями тех же  полковых  живописцев  воспарила,  раскинув
черные крылья, когтистая птица с  мощным  клювом,  и  второй,  после  "Ивана
Грозного", самолет получил персональное имя: "Орлица".
     "Орлица" Героя Советского Союза капитана Комлева. И  о  таком  летчике,
как  он,  нельзя  сказать  определенно:  вернется.  Сказать-то,  собственно,
нетрудно, - сам капитан этого не знает. Смерть его пониманию не поддается; у
него чутье на опасность, он ее осязает,  в  мгновение  ока  схватывая,  что,
например, небо по курсу, загодя, до появления штурмовиков насыщенное темными
разрывами крупнокалиберных снарядов - это, чаще всего,  мера  устрашения.  В
черные купы зенитных разрывов  действительно  входить  жутковато,  на  то  и
расчет, на слабонервных расчет, процент же попаданий невелик,  а,  напротив,
немота, молчание "эрликонов" в момент, когда ИЛы сваливаются в атаку, крайне
опасно, пауза выдает  предварительную  пристреленность  стволов  по  высоте.
Зенитчики, припав к прицелам, ждут, чтобы открыть огонь на  поражение  ИЛов,
тут  своевременно  "нужна  нога"...  Смерть  жадна,  ненасытна,  витает  над
головой, и нет от нее защиты, но смерть - это то, что бывает с  другими.  Ее
обиталище на войне - неизвестность. И ухищрения, к которым прибегает Дмитрий
Сергеевич,  давая  повод  видеть  в  нем  командира-новатора,  сводятся,   в
сущности, к одному: к настойчивой попытке предугадать первый  залп  зенитки,
первый удар немецкого истребителя. Сорвать  покров  неизвестности,  обнажить
врага, его умысел, самому напасть. Три года ведет  он  эту  борьбу.  Мерцают
вспышки высшего подъема, безграничной веры в  себя,  восторженного  сознания
торжества, превосходства над вражеской силой, - мерцают, и вновь  он  унижен
безбрежной тьмой ожидания,  ничего  в  запас,  кроме  вещего  "вынесет",  не
оставляющий. Напряжение сил предельно, борьба идет не на  равных,  исход  ее
каждый раз - неизвестность.
     Южный ветер  задувает  над  степью,  катит  прошлогодние  сухие  травы,
взметает пыль. Ветер порывист, сух, ни близости  моря  в  нем,  ни  ароматов
весеннего цветения. Вернулся, думает Комлев, подставляя  ветру  лицо.  Крым,
вспоминает он свой уход из лесопосадки, свежие, тонкие, без примеси  тавота,
запахи "кандиль-синапа". В Куделиху за три года ни разу не занесло,  в  Крым
же явился вторично, - война, у войны свои дороги. Во  тьме  теряются,  горем
дымятся фронтовые дороги, а все-таки не поддаются,  выправляют  свои  судьбы
люди. Вчера  уполномоченный  особого  отдела  напомнил  записку,  еще  летом
пересланную в полк: "Передайте нашим, Столяров жив". Теперь другая весточка:
среди бойцов, удравших из плена и действующих в  отряде  крымских  партизан,
находится летчик по фамилии Столяров... Не наш ли, не Женя?
     Выспаться бы. Вымыть  голову,  сменить  белье,  растянуться  на  свежей
простыне, как в доме парня, погибшего под Акимовкой, когда гоняли машины,  и
мать парня, усталая, добрая  женщина,  сбилась  с  ног,  только  бы  угодить
командиру ее сыночка. Все тепло, какое выпало Комлеву,  -  по  чужим  домам.
Вернулся.
     На его пути к "двухсотке" - капонир Тертышного.
     Оберегая малиновый рубец на выстриженном  темени,  Тертышный  осторожно
натягивает шелковый подшлемник. ("Тертышный - чей? Вашей эскадрильи?  Как  в
воду глядел! - допекал Комлева  председатель  комиссии,  все  припоминая.  -
Нерадивый  летчик.  Получил  высокое  выравнивание,  в  результате   авария,
поломка, шаромыжник угодил в санчасть. Сколько он там будет валандаться?")
     Сегодня в первый раз после этой неудачи Тертышпый летит на задание.
     - Силаева поставил замом  я,  -  вносит  Комлев  ясность  во  избежание
кривотолков. - Пора Силаеву, пора. Сколько можно проезжать за дядюшкин счет?
А ты не переживай. Не надо. Сходишь  разок-другой  по  району,  восстановишь
навыки, получишь группу. К строю не жмись, - напоминает Комлев, -  целью  не
увлекайся. Выспался?
     - Пришел по распорядку.
     - Не задержался? - сомневается Комлев.
     Тертышный молчит.
     - На выруливании дам по рации  отсчет,  проверь  настройку.  Чувствуешь
себя нормально? Виктор утвердительно кивает.
     - Сегодня никого не убьешь, да вернешься, так завтра война не кончится,
наверстаешь. Понял? - Прикидывая в мыслях вариант с  одним  заходом,  Комлев
смотрит в карту. - Не зная броду, не суйся в воду, - рассуждает он вслух.  -
Зачем нам огонь? Лезть в него не будем.  В  другой  раз  больше  наворочаем.
Предупрежден насчет моста. Саперы навели и притопили в этом  месте  мост,  с
высоты он просматривается слабо. А "семерка", которую ты  получил,  летучая.
Чемпионка по легкости. Для тебя выцыганил, учти, на посадке поаккуратней, не
разгоняй...
     ...Шестерка Комлева прогревает моторы.
     Моторы ревут, как слоны, вздымая комья глины, обрезки жести.
     Летчиков и стрелков, ожидающих возле КП, сдувает с насиженных мест, они
сбиваются в кучу, поднимают воротники своих курток. Спотыкаясь,  рысью-рысыо
спешит к ним  парторг  полка,  старший  техник-лейтенант  Урпалов:  беда  на
стоянке, затор,  боеготовность  группы  не  обеспечена.  С  вечера  самолеты
заправлены  ПТАБами,  а  сейчас  Комлеву  поставлена  задача   проштурмовать
вражескую пехоту. ПТАБы следует срочно выгрузить, фугаски подвесить.
     -  В  порядке  добровольности,   конечно.   -   Урпалов   напирает   на
сознательность: свободных рук нет, а приказывать нельзя, стрелки  и  летчики
находятся в готовности. - Перегрузим по-быстрому, и - в сторону, а, братцы?
     - Что мелочь эта, ПТАБы, что чушки, один черт, товарищ старший  техник,
- отвечают ему. - Была бы цель накрыта.
     - Бомба, главное, чтобы не зависла...
     Экипажи маются с раннего утра: когда? по какой цели? кто поведет?
     Можно бы, впрочем, и отвлечься, размять молодецкие косточки, но  что-то
противится этому в летчиках,  настроенных  на  другую  работу.  Пусть  более
тяжелую, но свою.
     Ведомые Комлева,  выбравшись  из  кабин,  помогают  своим  вооруженцам.
Урпалов, ободренный их примером, усиливает нажим, и резервные экипажи уходят
за старшим техником.
     В перекур Конон-Рыжий забрасывает удочку.
     - Товарищ старший техник, - обращается он к Урпалову, - у меня в Старом
Крыму жинка и дочка малая...
     - Знаю.
     - На пару бы деньков... как считаете?
     - Сначала бомбы перегрузим.
     - О чем речь!.. С сорок первого года, товарищ старший техник.
     - Один, что ли? Я тоже с сорок первого. Тоже в Крыму воевал.
     - Освободим Крым, поедешь. Или на самолете слетаешь. На  ПО-2.  Капитан
Комлев старину вспомнит, сам тебя и отвезет. Он здесь в сорок первом на ПО-2
резвился...
     Подоспела свежая почта.
     - Товарищ капитан, Елена письмами бомбит, -  просит  у  Комлева  совета
Силаев. - Опять два письма.
     Елена - подружка летчика, павшего под Акимовкой, с ней познакомились  в
доме этого парня, когда гоняли самолеты с  завода  на  фронт.  Гостеприимный
дом, трехкомнатная - всем на удивление - квартира. Худенькая Лена робела  их
громогласной, по-хозяйски  державшейся  компании,  ее  блестящие  глаза  под
короткими ресницами светились то простодушием, то тоской.
     - Еще не знает? - спрашивает Комлев.
     - Нет.
     - Сообщи. - Тонкая кожа под глазницами капитана  светлеет.  -  По  всей
форме, тактично... Так, мол, и так,  дорогая  Лена,  -  набрасывает  капитан
примерный текст ответа. - Такого-то числа, в бою, геройски...
     Вслушался в себя, сделал выбор Комлев.
     - Атакуем с одного захода, - говорит он летчикам, собрав их в кружок. -
Силаев, привыкай выруливать с запасом. Все продумал  -  по  газам,  в  такой
последовательности, не  наоборот,  понятно?  На  скорости  через  Арабатскую
стрелку в море и - бреющим...
     По машинам.
     ...Запасаясь для обманного маневра высотой, ИЛы  гудели  к  Сивашам,  к
узкой гряде Арабатской отмели, выступавшей из  воды  вдоль  восточного  края
полуострова. Веретенообразный нос летучей "семерки" Тертышного закрывал  все
впереди, кроме этой островной цепочки, Арабатской стрелки,  и  водной  глади
залива, - зеркальный бассейн парил, белесые клубы испарений прокатывались по
нему волнами; залив и отрезанный ломтик Крыма  ждали  Тертышного,  туда  они
скроются после удара. Взбираясь вместе с  шестеркой  повыше,  он  оттягивал,
отдалял встречу, гадая, что произойдет раньше: залп вражеской зенитки или же
разворот Комлева, увлекающий их вниз, за песчаный барьер, в безопасность.
     С набором высоты, как обычно в солнечное утро, по  кабине,  по  крыльям
время  от  времени  проскальзывали  тени  высоких  облаков,  не  отвлекавшие
Виктора. Вопреки напоминанию капитана, он жался к соседнему крылу,  споря  и
смиряясь с Комлевым, воткнувшим его в середку строя, где  тесновато,  да  не
хлопотно, сомневаясь, потянет ли Силаев как зам. ведущего.
     Два года на войне Тертышный, все  ведомый.  Начал  ведомым,  погорел  -
ведомый, поднялся, наладилось, пошло - опять  ведомый.  Арабатская  стрелка,
приближаясь, несла какое-то ему успокоение.
     "Хай тебе грец!" - перекрестил себя на местный  лад  Тертышный,  силясь
покончить с прошлым, зная, что это невозможно, Наверно, я нетерпелив,  думал
он. Слишком  нетерпелив.  Порвать,  поставить  на  прошлом  крест  -  разом;
жениться - разом; вознестись, все  получить  -  разом...  Но  ведь  обещано,
обещано, и есть примеры... "Хай тебе грец, махновец!" -  петушилась  старуха
хозяйка в селе Веселом, стегая хворостиной борова, залезшего к ней в огород.
Она восклицала "махновец!" точь-в-точь, как  отец  в  подобных  случаях.  Из
Веселого отец со своим эскадроном двинулся на  Крым,  Фрунзе  поднял  их  на
Сиваш... Отец прошел, и я пройду, думал Тертышный. Пройду,  -  повторял  он,
представляя семейную эстафету со стороны, но так, как будто не отец и не  он
ее участники, а другие люди, о которых он прежде читал или слышал - Впрочем,
это столь же мало его задевало, как тени  высоких  облаков,  скользившие  по
крыльям и кабине. Пройдя Пологи,  переваливая  через  Сиваш,  устремляясь  в
отцовском   направлении   дальше,   он   постигал    тяжесть    собственных,
самостоятельных шагов как неизбежность, находя в  неторопливом,  упорном  их
совершении незнакомую, скрытую доселе горькую отраду.  Все  стоящее  требует
терпеливого  усилия,   кропотливости,   накопления,   -   все,   вплоть   до
противоборства манящей, сверкающей внизу морской  глади,  -  противоборства,
которое, наконец, получало разрядку, выход...
     Бросив бомбы, Тертышный в чистом, не замаранном разрывами  небе  мчался
навстречу  гряде,  зная,  что  зенитка  обманута,  веруя,  что  все  позади,
отдаваясь радости желанного сближения с товарищами...
     - Повнимательней, море  скрадывает  высоту,  -  подал  по  рации  голос
Комлев.
     "Мин, наверно, полно", -  решил  Силаев,  замечая  на  волнах  одинокую
шлюпку. В ней сушила весла парочка: голый по пояс белотелый парень и девушка
в глухом свитерке. Сидя  рядком,  они  не  рыбачили,  нет:  "Мы  на  лодочке
катались..." Настигнутые ревом моторов, они, похоже, не  понимали,  чьи  это
самолеты, чего от них ждать.
     "Не гребли, а целовались!" - по-джентльменски, чтобы струя  за  хвостом
не перевернула лодку, взмыл над ними Борис.
     ... - Идут!..
     Моторов еще  не  слышно,  но  кто-то  нетерпеливо  высмотрел  своих  на
горизонте.
     - Два... четыре... шесть, - считают голоса вперебой. - Вся  шестерочка,
порядок.
     Комлев? Кравцов? Братский полк? - уходили почти одновременно.
     Яснеют очертания строя.
     В полнозвучном гудении - спокойствие, на крыльях - отблеск сражения.
     Строгий рисунок, которо