школьной
парты перочинным ножом вырезал три слова: "Россия, милая Россия..." Никто из
активистов десятого "Б" не вздумал прорабатывать Бориса за  порчу  казенного
имущества. Посоветовали закрасить  остро  белевшую  строчку,  чтобы  не  так
бросалась в глаза. Он закрасил,  затушевал,  -  с  товарищами  Борис  всегда
ладил. Но завуч - историк, прежде его не  замечавший,  прицепился.  "Это  не
случайная выходка Силаева",  -  заявил  он.  Сердечный  вздох  тугодума  был
истолкован завучем как  проявление  скрытого  анархизма,  как  склонность  к
беспочвенному пессимизму, "который может завести далеко не  в  ту  сторону".
Силаев выслушивал все это с  интересом.  "Выходка!"  -  настаивал  завуч  на
обсуждениях, значительно намекая на некий  уловленный  им  в  умонастроениях
юноши подтекст, - чего Силаев не желал уже ни слушать, ни сносить. Конфликт,
надолго затянувшийся, ничем не кончился...
     И в летной школе Силаев никому и ничего не  доказал,  хотя  и  пытался.
Словарь  блюстителей  армейского  порядка  довольно  скуп,  но  для  свежего
человека  с   "гражданки",   вчерашнего   десятиклассника,   в   нем   много
неожиданного. "Курсант Силаев разгильдяй!" - схлопотал он  перед  строем  за
плохо прибранную тумбочку. Не показав обиды, в спокойных  выражениях  Силаев
взялся было разъяснять, какое это заблуждение: он из учительской семьи,  где
с детства приучают к порядку, и никто, никогда не называл его разгильдяем...
не убедил. С кем ему особенно  не  повезло,  так  это  с  инструктором.  Его
инструктор Заенков был тем в  жизни  счастлив,  что  не  опоздал,  успел,  -
выскочил из военной школы лейтенантом, получил лейтенантское обмундирование,
лейтенантские знаки различия за день до приказа наркома обороны, по которому
военных  летчиков  по  окончании  курса  стали   аттестовать   как   младших
командиров,  присваивая  им  звание  "сержант".  Год,  как  работал  Заенков
инструктором, а все не мог успокоиться, унять своей  радости,  сам  говорил,
что просыпается по ночам и,  не  веря  себе,  ощупывает  ворот  гимнастерки,
красные квадратики на нем, "кубари".  Ретиво  занимался  спортом,  спринтом,
получал призы и грамоты. На разборы полетов с курсантами  являлся  одетым  с
иголочки. Тонкая кожа белесого, тщательно промытого лица пылает от  ветра  и
солнца, бровки домиком слегка подбриты, от густых светлых волос, разделенных
пробором, отлетает стойкий парфюмерный запах  (инструктора  за  глаза  звали
Душистым). Лучшие часы Заенкова были, конечно,  в  воздухе,  где  так  зримо
проявлялось его превосходство  над  теми,  кто,  как  его  ученики-курсанты,
подпали под приказ и кому теперь до лейтенантского чина служить, как медному
котелку. Прежде чем сесть в кабину "р-пятого", Заенков  обмахивал  бархоткой
пыль с надраенных сапожек, натягивал перчатки желтой кожи, потом  прикреплял
у себя на груди резиновый раструб переговорного  устройства,  "матюгальник",
от которого в воздухе не отрывался, - матерщинником молодой  инструктор  был
ужасным.  Курсант  человек  подневольный,  что  ему  остается:  либо  терпит
площадную брань, либо старается ее не замечать. Силаев по натуре не кисейная
барышня, и не подзаборная ругань сама по себе убивала его, а вот это желание
унизить тех, кто и  так  лейтенанту  не  ровня,  насладиться  превосходством
счастливчика... На беду Силаева, в  нем  что-то  устроено  так,  что  всякая
обида, несправедливость, оскорбление вызывают в  нем  оцепенение.  Потом  он
соберется,  ответит,  даст  отпор,  но  первая  реакция  -  боль   бессилия,
оцепенение. "Выбирай стабилизатор!" - орал на него из своей кабины  Заенков,
немыслимо изощряясь и не подозревая последствий, глубины обратного  эффекта,
силы тормоза, приведенного им в действие. Заенков бесновался,  Силаев,  сидя
болван болваном, раз за разом повторял одну и ту же ошибку. Когда он  ошибся
в энный раз, Заенков, доведенный тупостью ученика до белого каления,  двинул
от себя штурвал  сдвоенного  управления  так,  что  костяшки  правой  кисти,
которой Силаев держал штурвал в своей кабине, расшиблись о стенку  бензобака
в кровь. На земле Заенков подлетел к нему, чтобы  излиться  до  конца.  Стоя
навытяжку перед инструктором  с  глазами,  полными  слез,  Силаев,  стараясь
говорить твердо, заявил: "Я с вами летать не буду!" - "Будешь, трам-тарарам!
- заходился в крике Заенков, удивляясь слезам курсанта и не  понимая  их.  -
Еще как будешь, трам-тарарам! Сначала сто посадок посмотришь, одну  запишешь
себе, а потом я подумаю, допускать тебя к полетам или нет!.." Все было  так,
как сказал Заенков. Из стартового наряда "махала" Силаев не выбирался, летал
урывками, перебиваясь с хлеба на квас, по  всем  элементам  летной  практики
Заенков выставил ему "четыре", что означало профессиональную  непригодность,
необходимость отчисления... а ведь  шла  война.  Может  быть,  потому  и  не
отчислили, что война: средств и сил на  подготовку  летчика  было  затрачено
немало. Не отчислили, допустили к полетам на СБ - с другим инструктором.  "И
отец учитель, и мать учителка?" - встретил его  новый  инструктор.  Курсанта
Силаева никто об этом не спрашивал. Между тем в обращении  инструктора  были
наивность и удивление, знакомые Борису с детских лет, по пионерским лагерям,
где его всегда расспрашивали об этом новые приятели;  вопрос  вернул  его  в
дом, в их  семью,  где  в  последние  годы,  несмотря  на  стычки  с  отцом,
складывалась вокруг него атмосфера внимательности и заботы,  как  это  часто
бывает вокруг  единственных  сыновей,  подающих  надежды.  Штатный  "махала"
как-то приободрился, повеселел; с той встречи, с  того  вопроса  началась  в
жизни Бориса новая, светлая полоса. Его  новым  инструктором  был  лейтенант
Михаил Иванович Клюев...
     Но как мелки, как смешны, ничтожны тыловые мытарства Силаева - в  школе
и ЗАПе - в сравнении с тем, что началось  для  него  июльским  рассветом  на
Миусс.
     С первого дня, с первого вылета, когда не стало Жени Столярова, все зло
земли сошлось для Силаева в холодном звуке "мессер".  Все  его  страдания  и
боль  -  от  немецкого  "мессера",  "худого",  смертного  врага  его   ИЛ-2,
"горбатого". Когда он стал курсантом, его  долго  преследовал  страшный  сон
школяра:
     как будто выпускные экзамены, и он с треском  проваливает  химию.  Ужас
домашних, большой педсовет: выдавать ли Силаеву свидетельство...  Теперь  по
ночам на него надвигались беззвучно мерцавшие пушки "ме - сто девятого",  он
кричал Конон-Рыжему:  "Почему  не  стреляешь?!  Стреляй!"  Голос  отказывал,
летела сухая щепа вспоротого борта, отваливалось прошитое очередью крыло...
     Так они сидели на свежих чехлах командирской машины, уточняя линию  БС,
боевого соприкосновения, и когда уже под вечер цель, наконец,  определилась,
худшее из опасений Силаева сбылось:  Саур-Могила.  Предчувствие,  весь  день
жившее в нем,себя не оправдало.
     Подошел синоптик, худенький младший лейтенант административной  службы,
в портупее, в фуражке с лакированным козырьком и "крабом".
     - Облачность с "мессерами" или без? - громко обратился к  нему  Силаев,
боясь выдать свою мгновенную, острую зависть к синоптику, которому не грозит
Саур-Могила и который вечерком преспокойно отправится на танцы. Тоном голоса
- с легким вызовом, чуть-чуть насмешливым - и замкнутым, холодным выражением
лица  Силаев  постарался  показать,  сколь  безразличны  ему  такие  младшие
лейтенанты  административной  службы,  как  он  ни  во  что  не  ставит  их,
офицеров-сверстников, не умеющих находчиво ответить на шутку боевого летчика
о "мессерах"...
     - ИЛу "мессера" не догнать, - отчетливо проговорил Ком-лев,  поднимаясь
с чехлов и сдувая крошки со своей карты. "Он,  кажется,  меня  осаживает,  -
удивился Силаев. - Меня ставит на место".  В  сильно  потертом,  белесом  на
спине и в локтях реглане, в армейской, защитного цвета пилотке, сидевшей  па
крупной голове капитана несколько кургузо (его синюю, с авиационным  кантом,
"организовала  какая-то  разиня",  как   объясняет   капитан   Комлев),   он
приготовлялся надеть шлемофон. Капитан уважителен к тем, кто  хорошо  делает
свое дело на своем месте. Синоптик, которого капитан  знает  по  Сталинграду
еще студентом-добровольцем, этому правилу отвечает, а он, Силаев, пока что -
нет. Задирать нос, заноситься всегда вредно, а перед вылетом -  недопустимо.
Перед вылетом, считает капитан, в человеке должна преобладать трезвость, - И
от "мессера" ему не уйти, - закончил  Комлев,  натягивая  шлемофон  и  делая
привычный, беглый, моментальный  снимок  окрест  себя,  по  головным  уборам
собравшихся, в надежде обнаружить свою пропажу, синюю пилотку.
     Хлопнул стартовый пистолет: "По самолетам!"
     "Отрекся,  -  подумал  Силаев  о  командире,   так   истолковывая   его
озабоченный взгляд. - Комлев от меня отрекся".
     Со вздохом, с заученной  осмотрительностью,  как  бы  чего  не  задеть,
Силаев на руках опустился в бронированный короб своей кабины.  Перед  ним  -
мотор, не пробиваемое пулей лобовое стекло; по бокам - шесть миллиметров, за
спиной двенадцать миллиметров брони.
     Отзываясь  трубному  реву  мотора,  хвост  удерживаемой   на   тормозах
"семнадцатой" подрагивал, бился о землю.
     Стартуя в паре с Казновым, Борис  знал,  что  в  тот  короткий  отрезок
времени, когда лидер группы Комлев пустит свой самолет в разбег, быть может,
уже оторвется, повиснет над  землей,  набирая  скорость,  а  они,  Казнов  и
Силаев, изготовляясь, будут в последний  раз  пробовать  моторы,  "прожигать
свечи", - в эти секунды стоящий впереди Братуха, как он ни занят, повернется
к нему вполоборота. Повернется, будто  бы  проверяя,  все  ли  в  порядке  у
нерадивого  Силаева.  И  будто  бы  убедившись,  что  -   да,   в   порядке,
удовлетворенно кивнет ему в  открытом,  свободном  для  взлета  направлении,
приглашая его и подстегивая: пошли!.. Он только это и сделает, Братуха. Жест
сообщника, одному ему предназначенный.
     Привычного знака на этот раз не последовало; Борис, ни на кого и ни  на
что не надеясь, из ритма не выбился, взлет их пары не исказился,  все  пошло
как ни в один другой вылет, -  и  медлительный,  долгий,  с  подпрыгиваниями
разбег по кочковатой полосе, и одновременный с Казновым отрыв  от  земли,  и
легкий без нагона и подстраивания  сбор  на  кругу...  эти  быстрые  минуты,
складываясь в единое, завершенное в  надаэродромном  пространстве  движение,
снова, как утром, вызвали в нем прилив  уверенности,  воскресили  развеянное
долгим ожиданием старта радостное предчувствие успеха.
     "Казнов и Силаев - отличная пара", - могли сказать о них на земле.
     Наверняка сказали.
     Торбочка,  подумал  Силаев.  Конон-Рыжий  где-то  прознал,  будто  вещи
пропавшего, если взять их на борт, - хорошая примета, к добру, и  приторочил
внутри фюзеляжа "семнадцатой" парусиновый мешок, надписанный: "Столяров Е.".
Личные вещи Жени отправлены родным,  а  в  парусиновой  торбочке  летают  на
задание  книги,  взятые  Женей  из  дома,   письма,   две   общие   тетради,
заполнявшиеся торопливо и малоразборчиво...
     Длинными тенями редких строений  обозначился  внизу  Большой  Должик  -
степной, без заметной сверху границы, аэродром истребителей.
     Будто закурился пылью тракт, образуя два бурунных  следа,  и  вот  пара
ЯКов прикрытия, по-птичьи поджавши короткие лапки, кренится впереди в  лихом
развороте с тугим струйным следом за кромкой крыльев,  но  и  этот  коронный
номер ЯКов не затмил в глазах Бориса  слитности,  с  которой  взлетали  они,
Казнов и Силаев. Неторопливо отваливая от Большого  Должика  и  удерживая  в
виду резвых истребителей, Борис не отдавал им превосходства, считая  себя  с
ними на равных. ЯКи растаяли где-то вверху.
     "Маленькие", плохо вас вижу", - вслух, требовательно сказал Борис,  как
если бы на "семнадцатой" стоял передатчик.
     Уж слишком они вознеслись,  слишком.  При  таком  прикрытии  брюхо  ИЛа
оголено, беззащитно; на третьем вылете, под Кутайниково,  "мессер"  вынырнул
как раз снизу и оттуда же, в упор ударил...
     - Балуют, шельмы,  -  подал  голос  Степан,  не  одобряя  ЯКов,  быстро
набиравших высоту.
     Силаев сунул планшет под зад, плотней прижался к самолету Казнова.
     Свежесть километровой высоты подсушила лицо, омытое при  взлете  потом,
альпийский ветерок холодил  мокрую  между  лопаток  спину.  Рация  наведения
глухо,  отрывочно  пробивалась  сквозь  писк  и   потрескивания,   скрадывая
расстояние, отделявшее их от заданного места,  приоткрывая  клокотавший  над
передовой котел. До цели  оставалось  восемь-девять  минут,  строй  держался
ровный, - еще не прошла по нему судорога  последнего  приготовления,  когда,
отвлекаясь от боевых  интервалов  и  дистанций,  летчики  включают  тумблеры
оружия, и снова затем подтягиваются, ровняются, чтобы  вскоре  начать  -  до
первого залпа наугад, вслепую, -  импровизацию  противозенитного  маневра...
"Пронесет", - сказал себе Силаев, забыв об удачном,  обнадеживающем  взлете,
который, правда, был хорош, но все же не настолько, чтобы  полностью  унять,
развеять страх  перед  надвигавшейся  Саур-Могилой,  где  двадцать  седьмого
числа, прикованный инерцией и плечевыми ремнями к своему креслу, он отвесно,
теменем сыпался в бездну Миуса, помня - за его спиной Степан - и не понимая,
что с ним... вывалился кулем, рванул кольцо парашюта...
     Сейчас, держась в строю, он, быть может,  и  дальше  шел  под  гипнозом
устрашающей цели, если бы не отвлек  его  мальчишеский  соблазн  взведенного
курка: как бабахнет внизу, подумал он, глянув на клюквенного цвета  пусковую
кнопку, освобождавшую компактно размещенный в люках ИЛа убойный груз, -  как
бабахнет!.. До  сего  дня  не  сжился  он  с  опасным  могуществом,  которым
наделялся, которым обладал, поднимаясь на боевое задание.
     "Комлева небось это не отвлекает", - подумал Борис.
     Курясь слабыми дымами, какие обычно подолгу стоят над выжженным местом,
мерцая разорванным  полукольцом  орудийных  вспышек,  открывалась  по  курсу
Саур-Могила.
     Он не разглядывал ее, видел и  не  видел  сглаженный  ветрами  холм,  с
которым вновь сводила его судьба, - тогдашнее несчастье началось с того, что
он отстал, - теперь он не сводил глаз с Казнова, следил за командиром, ждал,
когда, нацелив тулова своих машин как  нужно,  они  освободят  держатели,  и
"сотки", стокилограммовые фугасные бомбы,  вначале  плашмя,  потом  медленно
заваливаясь на нос, под тупым углом повалятся  вниз.  Но  Комлев  пустил  не
бомбы, а "эрэсы", реактивные снаряды; Борис последовал его примеру:  легкий,
не различимый, примусный шип, разновременный противотолчок в оба крыла...  и
предвкушение переполоха, страхов на земле.
     Видеть, толком разглядеть, как боевые "эрэсы" сокрушают цель, ему  пока
не приходилось. Не мог дождаться - некогда.
     И нынче...
     Показывая ему закопченное брюхо, самолет Комлева  выходил  с  вражеской
стороны на нашу, где огонь не так плотен...  капитан  вытягивал,  уводил  их
из-под опасных трасс, подальше  от  беззвучно  и  неожиданно  вспухающих  на
разных высотах зенитных разрывов, то ли чутьем, то ли опытом увертываясь  от
пристрелявшихся  "эрликонов"  и  облегчая  тем,  кого  вел,  возможность  не
отстать, не оторваться, не потерять друг друга. Комлев над целью не забывал,
помнил о них, - вот что передавалось Борису, вызывая его ответное  старание.
Он пожалел, что идет не рядом, далек от капитана; крепче, крепче прижимал он
нос своей "семнадцатой" к Казнову, резал круг, поддерживая, сохраняя  боевой
порядок...
     И снова струились внизу дымки  пепелища  и  прочерчивали  небо  трассы,
тяготея к параболам, сгущая  и  как  бы  убыстряя  свое  движение  в  точках
перекрещивания, и сильный ветер на высоте  клонил  в  одну  сторону  облачка
зенитных разрывов. Вдруг, в такой близи, что крылья "семнадцатой"  дрогнули,
ударил крупный калибр... мелькнули к хвосту три шаровидных образования цвета
сажи с лимонной жилкой. Он поспешил от них в сторону, но "семнадцатая",  его
новенькая, его умница,  его  пушинка  отзывалась  на  эти  усилия  дремотно,
тяжело... бомбы!  Бомбы  наружной  подвески  и  в  люках  съедали  скорость,
затрудняли маневр. Ахнуло с другого бока, еще  ближе.  Он  понял,  что  -  в
клещах, что "семнадцатая" вот-вот будет накрыта... ничего другого  не  умея,
он рванул рукоять аварийного сброса, единым махом освобождая ИЛ от поднятого
груза бомб. Самолет облегченно вспух, взрыв  зенитного  снаряда  поддал  его
волной, запах пироксилина, смешавшись с горным воздухом  кабины,  перехватил
глотку, он закашлялся, на глазах навернулись  слезы...  но  гул  мотора  был
ровный, ручка сохраняла упругость, и  главным  его  желанием  было  убраться
отсюда как можно скорее. "Только бы Комлев не задержался!" - думал вн, снова
заворачивая на Саур-Могилу. В ногах была  вялость,  он  старался,  как  мог,
поддерживать образованный шестеркой ИЛов круг, не допускать в  нем  разрыва.
Невесомая, вновь покорная  ему,  как  на  взлете,  "семнадцатая"  словно  бы
намекала,  что  миг,  так  грозно  сверкнувший,  не  повторится,  сейчас  не
повторится...
     "Силаев - грамотный летчик", - скажет о нем Комлев,  когда  они  сядут.
Именно в таких словах, не совпадающих, казалось бы, со всем, к чему понудила
и как представила его в глазах других миусская баталия, вплоть до  последних
минут, когда он сбросил бомбы на цель аварийно,  -  именно  в  таких  словах
выразит командир свое изменившееся к нему отношение.
     Он заметил внизу два танка, уступом шедшие на бруствер.
     "Шугану-ка я их, - без злобы, без азарта подумал он. - Все  не  попусту
болтаться..." - и отвалил от Казнова; впервые после  взлета  связь  их  пары
разрушилась. Танк, шедший впереди,  не  сбавляя  хода,  начал  задирать  ему
навстречу длинный ствол. Держа его на примете, Борис круче, круче  заваливал
"семнадцатую", и была в его довороте какая-то неохота, в которой он себе  не
признавался, неуместное раздумье, сомнение, что ли: все кончить, не начав...
Все-таки ("я его полосну, он меня, разойдемся...") -  пошел  в  атаку.  Ввод
получился резким, его подхватило с сиденья, он завис на  пристяжных  ремнях,
уперся головой в "фонарь", чуть не сел верхом на ручку, но опоры не потерял,
приноровился и в этом странном, несуразном положении, почти стоя, валился  с
самолетом на далекий танк. Пушки ИЛа немецкую броню не брали, он бил по ней,
по защитного цвета коробке, по  яйцевидной  башне,  в  надежде  на  ничейный
исход... но с каждым мгновением своего крутого,  под  гул  пушечной  пальбы,
падения, остервеняясь на себя, на этот подвернувшийся танк,  он  уверялся  в
мысли, что ошибся, поддался соблазну... ничьей не будет, скоротечная  стычка
эта - насмерть...
     И тут в мотор ударил снаряд, из-под ног фонтаном брызнуло масло...
     Сон не шел. Силаев ворочался на топчане.
     Звучали в ушах голоса, команды, крики. Светящиеся трассы воскрешались с
такой явью, что, казалось, воздух вокруг него густеет и накаляется.
     Боль в руке исчезла, надежды, которыми он жил весь день и вдохновлялся,
пошли прахом.
     Как они зыбки, предчувствия,
     Грош им цена.
     "А завтра? - спрашивал он себя. - Завтра - все снова?"
     За окном начинало светать.
     "Нужны умение и сила. Сила не дается  взаймы.  Силу  надо  накапливать,
собирать по крупице".
     В тишине забулькали выхлопные патрубки.
     Он ткнулся отяжелевшей от бессонницы  головой  в  подушку,  слыша,  как
металлический  шелест  переходит  в  многозвучный  гул;  моторы,   заботливо
прогреваемые, торопили .летчиков к кабинам, звали на бой...
     А  когда  Силаев  проснулся,  солнце  стояло  высоко,  и   над   крышей
прокатывался гром: истребители возвращались на "пяточок" с задания.
     На табурете, придвинутом к топчану, стоял  остывший  завтрак,  валялись
какие-то открытки. Открытки были цветными;
     румяные пулеметчики под