нет?  -  отвечал  вопросом
незнакомец. - У вашего командира, к примеру, какой позывной?
     Дежурный потребовал документы.
     - Первый раз у летчиков, - говорил словоохотливый заезжий,  обнаруживая
под балдахином немецкую, фабричного изготовления финку с готическим вензелем
на ножнах: "Solingen". - До этого приходилось  восхищаться  ИЛами  с  земли.
Пожалуйста, - показал он свое удостоверение. "Капитан Епифанцев...  Командир
батальона..." Вздув огонек от кресала, напоминавшего кастет,  он  затянулся,
оглядывая простор, изрытый ячейками зениток и оживленный скифскими  навалами
шихты. Со стороны огорода вплотную к изгороди штабного домика  был  подтянут
ИЛ. В такой доступной близи от  самолета  капитан,  должно  быть,  находился
впервые. Мог его потрогать, подняться на крыло, сесть, с позволения  хозяев,
в кабину.
     - Шоколад-то вам дают? - спросил комбат, попыхивая самокруткой.  -  Или
так, болтают?
     Сакраментальный вопрос солдатского веча.
     - Килограммами, - отозвался Тертышный. -  Махнем  на  цацку?  Даю  пять
плиток.
     Крыльцо оживилось - летчикам  трофеи  достаются  редко.  Силаев,  слыша
предприимчивого лейтенанта, пожал  плечами.  Дело  в  том,  что  шоколада  у
Тертышного не было и быть не могло.  БАО  не  выдавал  экипажам  шоколад.  В
бортпаек (на случай вынужденной  посадки)  входила  сгущенка,  и  пехота  на
переднем крае это знала. Однажды Силаев сам видел, как средь бела  дня,  под
огнем два солдата вымахнули из траншеи на  нейтральную,  чтобы  вытащить  из
упавшего ИЛа сгущенку.
     Но легенда о шоколаде, которым вскармливают авиацию, не увядает.
     - Ну, как? - лейтенант положил глаз на финку комбата.
     Круто к нему оборотившись, отчего балдахин,  стянутый  у  горла,  внизу
раздулся, пехотинец поднес к уху ладонь: ась? Что вы сказали?..
     Он был контужен.
     Батальон, которым командовал капитан Епифанцев,  трое  суток  удерживал
предполье  высоты  43,1,  терпя  дробящие  удары   немецкой   артиллерии   и
"юнкерсов". Уцелел при этом неполный взвод; комбату, по его словам,  "помяли
котелок", - он осторожно трогал голову, - "грунтом попортило ухо"...
     - Поправляюсь! - громко заверял Епифанцев, с улыбкой  входя  в  штабной
домик. - Хочу вас благодарить, - говорил он, безошибочно признавая в сидящем
за столом бритоголовом офицере командира полка. - Никому так  не  рады,  как
ИЛам и гвардии "катюшам". ИЛы подходят, сейчас по траншеям,  знаете,  шумок,
их по моторам  знают.  Как  бы,  значит,  побратимы,  ради  пехоты  себя  не
пожалеют... Всегда над землей, чуть не на брюхе по окопам лазят!..
     Скулы  его  светились  -  комбат  представил  командиру  полка  бумагу,
рукописный документ, несколько часов назад отдиктованный по  вдохновению  на
передовом НП без запятых и точек, и, не утерпев, улыбаясь щербатым ртом, сам
его  огласил:  "Невзирая  на  ураганный  заградительный  огонь  ЗА   МЗА   и
противодействие ИА противника, - с чувством декламировал Епифанцев, выставив
вперед ногу, - проявляя мужество и личный героизм  на  поле  боя,  восьмерка
ИЛ-2  исключительно  своевременно  прицельно  атаковала   высоту   43,1,   в
результате чего изнуренные войска  воспряли  и  слаженным  ударом  выбили  с
насиженных позиций  хваленые  батальоны  битого  Манштейна...  За  отвагу  и
мужество на  фронте  борьбы  с  немецко-фашистскими  захватчиками  от  имени
Президиума Верховного Совета СССР награждаю орденом боевого Красного Знамени
летчиков-штурмовиков..."
     Для  фамилий  было  оставлено  место.  Картонные  коробки  с   орденами
Епифанцев вытряхнул из сумки для  противогаза,  терявшейся  в  складках  его
маскировочной накидки. Слюнявя карандашик, присел к  столу,  чтобы  со  слов
командира полка внести в документ имена отличившихся.
     Домик быстро наполнялся, разговор шел возбужденный.
     - Что такого, мне под Москвой комиссар медальку в госпиталь привез,  за
двадцать вылетов. Между прочим, все на Р-5 и все днем...
     - То свой комиссар, а то - пехота.
     - Комбат-то орел: два боевых и Невского!
     - Чапаю замухрышку не пришлют.
     - Еще кавкорпус Кириченко, говорят, раскошелится. Говорят,  тоже  своих
представителей выслал...
     - Славяне, треба тачанку!
     - Для орденов?
     - Для брехунов. Всех собрать и зараз вывезти, спасу нет...
     Командир  авиационного  полка,  слегка  от  сюрприза  опешив,  затем  в
достойных выражениях благодарил посланника  за  оперативность  и  дальнейшие
события планировал и направлял уверенно: товарищеский ужин, подключить  БАО,
кое-что использовать из командирского НЗ...
     Церемонию награждения он, главный виновник торжества,  всецело  доверил
Потокину.
     Тут бы армейский фотограф развернулся!..
     Увы! Не  зная  собственного  счастья,  фотограф  укатил  к  саперам  на
"тридцатьчетверке", доставившей капитана Епифанцева.
     Первым подучил награду командир полка Крупенин, за ним Комлев,  Казнов,
Тертышный...
     Как утром на аэродроме, была оглашена фамилия Силаева.
     Худой, в отличие от многих  -  неулыбчивый,  он  откликнулся  на  вызов
спешным шагом, как утром.  Седеющий  бобрик  поджидал  Бориса  благосклонно.
Полковнику, однако, недоставало изящества в исполнении ритуала. Закрепленных
навыков. Заветную коробочку он протянул Силаеву не левой, а правой рукой,  и
лучше бы не поправлялся, потому что, промахнувшись, Борис  вторично  ухватил
руками воздух. Раздался смешок.
     Тертышный нашептывал комбату: "Мы все с  вечера  наметили...  Подобрали
людей, лучшие экипажи..." В другое ухо Епифавцева пел начальник штаба: "Опыт
богатый... впредь будем опираться на "кадры"..."
     У победы много отцов, поражение всегда сирота.
     Пустым делом было бы продолжать Комлеву вчерашний спор с командиром.
     Шаблон потому живуч, что он - верняк, благодетельный верняк, он снимает
с нашего брата бремя ответственности, избавляет от необходимости  рисковать,
расставание с шаблоном - тягостно... пока не понято, как быстро ведет он под
залпы зениток, в волчью пасть "худого". Комлев-то это усвоил...
     Командир полка сохранял подобающую моменту серьезность, был  торжествен
и строг. В таких подношениях судьбы, как ни  редки  они,  как  ни  случайны,
Крупенин усматривал некую  обязательность,  нечто  вроде  всплеска  зеленого
луча, который, говорят, показывается из океанской пучины на радость морякам,
преданным морю. Командир глядел прямо перед собой не мигая.  Ему  такой  час
выпал, и он был счастлив.
     Он же произнес краткую речь от имени награжденных.
     Когда утихли аплодисменты и Потокин, скупо улыбнувшись, объявил  гонец,
с узла связи подоспела телеграмма от командующего и  члена  Военного  совета
воздушной армии.
     Замалчивать подобный знак внимания не годилось, с другой  стороны,  все
как будто  было  сказано,  в  настроении  создался  перелом,  обычный  после
официальной процедуры, стало видно, например, как рассеян полковник Потокин,
досадуя по удаче, его обошедшей.
     Нашелся Тертышный.
     Продвинувшись к столу, он заявил:
     - Меня поздравляет командующий! - и повел вокруг себя  успокоенным,  не
лишенным  торжества  взглядом.  Он  так  пожелал   истолковать   приветствие
генералов.   Алексей   Казнов   переглянулся   с   Комлевым...   Не   только
летчики-сталинградцы поняли Тертышного.
     - Персонально! Точно, Витя!
     - Толкай дальше!
     - Что ордена подбросили с нарочным  товарищем  капитаном,  -  продолжал
лейтенант, - отблагодарили без волокиты, - приятно,  но  всегда  у  нас  так
бывает. Ну, так и ордена не каждый день дают... Товарищу капитану,  конечно,
спасибо, постарался... Праздник для нас... От лица товарищей и от себя лично
скажу: служим Советскому Союзу...
     Шумно перебрались через улочку наискосок - в столовую.
     Деревянный пол столовой был наспех вымыт  и  просыхал,  па  затемненных
окнах белели подсиненные занавески, аромат  свежести  смешивался  с  запахом
выставленных солений, раскрытых плавленых сырков.
     Дожидаясь слова  тамады,  рассматривали  ордена,  не  открепляя  их  от
гимнастерок. Оценивали качество, выделку  с  лицевой  и  оборотной  стороны.
Сопоставляли порядковые номера, надежность подвесок, пружинистость  булавок.
С первым тостом  ордена  пришлось  все-таки  отцепить  и  -  "чтобы  оно  не
заржавело"  -  окунуть  в  наполненные   кружки.   Награда   располагает   к
воспоминаниям.
     - Братуха на заводе беседовал с  конструктором,  лично,  -  рассказывал
Кузя под впечатлением месячной поездки в тыл. - Обещали  поставить  защелку,
чтобы откинутый "фонарь" не наезжал...
     -  Я  Клименту  Ефремовичу  так  представился:  "Из  рабочих,   говорю,
рабочий..."  -  не  первый  раз,  но  кстати  воскрешал  неповторимое  майор
Крупенин. - Были приглашены к столу. Закуска, скажу,  побогаче...  да  уж...
причем разрешалось уносить,  Прямо  подсказывали:  "Берите  с  собой..."  Я,
знаете, постеснялся...
     Подвыпивший Казнов лез в спор с Потокиным:
     - Вы с Чкаловым в парикмахерской сиживали, а я с Алелюхиным на  станцию
Самбек ходил!..
     - Так выпьем за удачу, за успех! - пересилил себя полковник Потокин.
     Комлев,  сидевший  рядом,  тоста  полковника  как  будто   не   слышал.
Помалкивал. К своей кружке не прикоснулся.
     - Сейчас Алеха запоет, - предсказал он, в  упор  глядя  на  Казнова.  -
Понюхает корочку, и понеслась... Давай, Алеха. "Разметался пожар голубой..."
Давай, - ровным голосом подбадривал он Казнова.
     - У нас дуэт! - напомнил Алеха. - Товарищ старший  техник,  ко  мне!  -
скомандовал он Урпалову. Урпалов отозвался с  деланной  неторопливостью:  он
любил в подпитии вторить баском голосистому Братухе,  знатоку  "авиационного
фольклора" - от вещих строк: "Весна! Механик, торжествуя,  сливает  с  стоек
антифриз...", до исполненной эпической мощи "Отходной": "Планшет и шлем  мой
загоните, купите летчикам вина..." Но в полку-то известно, что, хотя Урпалов
первую скрипку на себя не  берет,  держится  в  тени,  он  еще  лучший,  чем
Братуха, знаток авиационных саг, и такие гвоздевые номера, как "Если  бы  не
Мишка, Мишка Водопьянов" или "Хозяин дядя Сема", - за ним.
     - Что не весел, товарищ капитан? - подсел Урпалов к Комлеву.  -  Пехота
удостоила, царица, какое же недовольство?
     - Наземные командиры, я вижу, ценят работу боевых летчиков повыше,  чем
иные авиационные начальники.
     - Наградной материал  на  вас  составлен,  -  отвел  упрек  Урпалов.  -
Возражения, какие были, сняты.
     Базируясь  на  хуторе,  эскадрилья  Комлева  обходилась  без  наземного
эшелона, без тылов, задержанных распутицей, работала напряженно,  вплоть  до
того, что увязавшие в грязи ИЛы уходили на взлет буквально с  рук,  со  спин
механиков, подпиравших самолеты снизу, а Урпалов, появившись на хуторе, стал
вменять ему в вину "аморализм  моториста",  угодившего  в  санчасть.  Комлев
поставил критика на место, Урпалов ретировался, до поры притих.
     - Надо к полковому как-то подъехать. - Старший техник-лейтенант как  бы
сочувствует капитану, - Чтобы дальше на мурыжил, не  тянул  с  рассмотрением
наградного листа.
     С этим-то и не желает мириться Комлев. Он свое дело делает,  как  велит
ему совесть, скоро, даст бог, отметит двухсотый боевой вылет.
     Не гордыня, а боевая работа, ее всеми  признанный  результат  возвышает
его в собственном мнении - он полезен, нужен, необходим  в  борьбе,  которую
ведет народ. А то, видите ли, благодетели, милость ему оказывают. Он  должен
быть кому-то благодарен...
     - Поезжай-ка ты, знаешь, куда? - поворачивается он к Урпалову боком.
     Казнов,  как  ни  увлечен,  это  заметил,  его  дуэт  с  Урпаловым   не
налаживается.
     - Но какова машина ИЛ-два! -  В  уюте  чистенькой  столовой  Епифанцева
выделяли луженая глотка  комбата  и  выцветшая  гимнастерка.  Разомлевая  от
спирта и хлебосольства летчиков, сдвигавших ему под локоть все дары  "пятой"
нормы, дорогой гость не умолкал: - Нынче "мессер" кувыркнулся, -  перекрывал
он всех. - На маленькой высоте через  голову  -  кувырк.  -  Он  показал  на
пальцах. - И - на кусочки. А волной "горбатого" поддал. Так  наш  "горбатый"
хоть бы хны! -  Капитан  шлепнул  себя  по  колену.  -  Задок  вскинул,  как
двухлетка на выгоне, и к себе домой. "Мессеру" же конец. Его свои  подсекли.
Он на свою зенитку напоролся, на "эрликон"... "Не мой ли  это  "мессер"?"  -
подумал Борис. Очень возможно, что "горбатый", восхитивший  Епифанцева,  был
самолетом Силаева, подброшенным взрывной волной так, что свет и тень пошли у
летчика   перед   глазами...   Но   связать   взбрыкнувшую   "двухлетку"   с
"семнадцатой",  понять  их  как  одно  Силаеву  в   голову   не   приходило:
нетерпеливые  сигналы  подавались  ему  Конон-Рыжим  от  двери.  Он  жестами
отвечал, чтобы его ждали. Дело в том, что Комлев, сидя у всех на  виду,  как
будто за столом отсутствовал, в чем была большая неловкость.  Ведь  пехотный
капитан, марафонским гонцом влетевший в поселок, награды,  засиявшие  на  их
гимнастерках, не опровергали  Комлева,  напротив,  подтверждали,  по  мнению
Бориса, его правоту в споре с командиром полка!
     Но этого никто не желал замечать.
     Никто об этом даже не заикался.
     Держа на весу свою кружку, Борис перебрался к Комлеву:
     - Разрешите, товарищ капитан?
     Командир нехотя подвинулся.
     Силаев помолчал, собираясь с мыслями.
     - Товарищ капитан, я летаю с бьющимся сердцем.
     - Уже! - отозвался Комлев. - Хорош...  Силаеву,  как  видно,  не  много
надо.
     - Я летаю с бьющимся сердцем, - очень серьезно повторял Борис, глядя  в
кружку. - Другие, возможно, невозмутимы,  а  мое  сердце  колотится  громко.
Потом, правда, успокаивается...
     - Когда внизу родная крыша...
     - Примерно... Дело не в этом. Другие помалкивают, а я не таюсь, говорю.
Зачем-то! Да.  И  хочу  сказать,  что  вы  правы,  товарищ  капитан.  Насчет
вчерашнего - правы. Какая, к черту, слетанность? Какая внезапность?.. Высота
подхода пристреляна, встретили залпом,  как  еще  ноги  унесли...  Сейчас  я
встану и всем это объявлю.
     - Идите отдыхать, младший лейтенант.
     - Да?
     - Да.
     - Я считаю, так несправедливо. Вообще-то.
     - Отдыхать.
     Борис просительно поднял свою кружку.
     - Давай, - ответил Комлев. - За Индию,  -  повторил  он  шутливый  тост
истребителей.
     - Есть отдыхать, товарищ капитан...
     Той осенью ордена в полку имели немногие.
     Топавшие за Борисом ребята, в основном из  молодых,  находились  в  том
неопределенном положении представленных к награде, в каком он  сам  пребывал
до нынешнего дня:  как  будто  заслужил  и  соответственно  представлен,  да
неизвестно, как рассудит  о  сделанном  представлении  вышестоящий  штаб.  И
дождешься ли...
     Красно-белая орденская подвеска не столько отличала,  сколько  сближала
Бориса с этими ребятами, гуськом топавшими за Конон-Рыжим. Сближала в  общем
для всех понимании пропасти, бездны,  отделявшей  будни  от  стихийных,  как
сегодня, торжеств по случаю награждения. Его миусские купели -  Саур-Могила,
Донецко-Амвросиевская, Кутейниково -  оставили  память  по  себе  в  рубцах,
шрамах. И вот подвернулась высотка... Он судил о вылете,  вспоминая  другие,
более трудные, более опасные. Высотка перед ними блекла. Но для всех,  кроме
него, они прошли бесследно... Хорошо бы, в самом деле, он как-то  отличился,
выделился, ведь на третий-то заход тянулся с мукой, с мукой... Кроме бомб по
цели и "эрэсов", шуганул "мессера"... и, стало быть, гуляет где-то парень  с
того ИЛа, не зная, что висел в прицеле, одной ногой был там...
     Так обстояло дело, а на груди - знак из металла, обработанного  штампом
и эмалью.
     Орден, о котором мечтал.
     "Кому повезет - свое получит", - думал Силаев  под  чавканье  сапог  за
спиной, не вслушиваясь в жаркую речь Степана: "под банкой" Степан заходится,
не остановить - либо о жене своей Ниночке  и  дочке,  пропадающих  в  Старом
Крыму, либо о Херсонесе, о Херсонесском мысе, последних днях севастопольской
обороны...
     ...Забота Бориса Силаева о том, чтобы не застрять в тылу, не  закиснуть
в обозе, быть вровень с другими - отпала. Он думал теперь о другом,  о  том,
как пойдет у  них  с  Раисой;  надежда  на  что-то  неясное,  беспредельное,
захватывающее, поднявшаяся в нем при их знакомстве, разгоралась. В общежитии
девчат трофбата сейчас звучит гитара... Если  Аня-гитаристка  не  в  наряде,
если не тоскует по своему танкисту, не глотает  слез...  Слабый  каганец  на
столе. Обсуждают новости, какие  есть  на  рубеже  Молочной,  -  трофбатчицы
всегда все знают - за  разговором  не  заметишь,  как  провернут  для  гостя
постирушку, прогладят,  что  надо,  подошьют  воротничок...  Ее  родственный
шрамчик, запах ее волос. "Боевик" скажет  ей  сегодня,  как  он  воюет.  Как
рискует. Изо дня в  день.  И  завтра,  и  послезавтра,  с  горькой  ясностью
думалось Борису. ЕВТИР помогает? Можно на это смотреть и так, и этак,  но  с
того  дня,  как  мистические  знаки  появились  на  "семнадцатой",  его   не
сбивали... Он уносился мыслями в тихое утро после дождя с белой мороженщицей
на углу, яркими красками  детских  колясок  в  тенистых  уголках  солнечного
парка... а в поздний час, - огней не видать, дом  уже  спит,  -  где-то  над
головой, на четвертом, шестом этаже, несмело звучит пиааино... воспоминание,
детская мечта. Возвращался к Раисе. Ведь сколько еще впереди!
     Где брать силы? Она поймет его.  Его  желание,  неопытность  в  игре  -
борьбе; как он ее страшится, мечтает о понимании... Поймет?
     ...Перед знакомым флигельком новоявленный кавалер боевого ордена Силаев
замялся: входить ли... Входить? И демонстрировать себя, свои заслуги?
     Попутчики поднавалили сзади, внесли его в прихожую.
     - Здесь раздеваются? - спросил Борис.
     - Обязательно, - пятилась перед ним Раиса, округляя глаза.
     - Или не обязательно? - тянул Борис, не одобряя ее нарочито распахнутых
ресниц. "Все-таки - манерна".
     -  Мерзляка!  -  тряхнула  она  чубчиком.  -  Поддерживается  комнатная
температура.
     - Комнатная?
     - Да, да, да...
     - Была не была, рискнем...
     Перо жар-птицы озарило коридор!
     Сам Борис с  трудом  удерживался,  чтобы  не  косить  па  левый  карман
гимнастерки, на свой сияющий, обмытый "боевик", но вера в его чары почему-то
поубавилась. Он взялся за гребень. Парикмахер, наезжавший  в  полк,  его  не
заставал, - то он на вынужденной посадке, то на излечении, и  после  месяцев
дикого, не укрощенного ножницами роста,  его  гриве  впору  был  скребок  из
конюшни племсовхоза.  Конон-Рыжий  раздобыл  ему  "царев  гребень",  как  он
сказал. Под напором "царевых" зубцов чуприна Бориса трещала и  посверкивала,
лицо было сосредоточенно-мученическим. Увы, предчувствия  его  не  обманули:
Раиса скользнула по  его  подвеске  безучастно;  скользнула,  направилась  к
дальнему гвоздочку, повесила его куртку. Не сводя  с  нее  глаз,  он  упорно
прочесывал свои лохмы. Тесного пространства, трех-четырех шагов по щелястому
полу хватило Раисе, чтобы выявилась ее схваченная офицерским ремнем  фигура.
При  таком  умении,  при  такой  поступи  -  обо  что  же  она  споткнулась?
Споткнулась, стройность ее утратилась. На одной ноге она  была  студенточка,
сбившая каблук, и балансировала... могла ухватить его руку, опереться о  его
плечо... не сделала этого.
     Ей помогла стена.
     Она подняла на Бориса виноватое лицо.
     Дар Конон-Рыжего хрустнул в его волосах.
     ...Каганец на столе не горел,  комнату  освещала  луна.  По  углам,  на
скамье вдоль окон мерцали самокрутки.
     - Инициатива из Силаева так и прет, - услыхал Борис. - Смотри,  Силаев,
кто проявляет инициативу, от нее же страдает.
     - По себе судите, товарищ лейтенант? -  ответил  он  в  темноту,  узнав
Тертышного.
     - А как же! - Тертышный помолчал.  -  Раечка  пообещала  мне  трофейный
плексигла