заснеженной елкой, припав к  "максиму",  косили
немецких парашютистов. На оборотной стороне - столь же красочное  обращение:
"Боевой новогодний привет с фронта всем родным и знакомым!"
     Одна открытка была надписана: "Гор. Ачинск... Контанистовой  Наташе..."
- прочел Силаев.
     Химическим карандашом, крупно, в расчете на ребенка, нацарапан текст:
     "Здравствуй крошечка Натуся!
     Письмо твое получил  где  нарисован  домик.  Я  повстречал  папочку  он
рассказал мне про тебя ведь у меня тоже дочинька, но я за нее не знаю.  Папа
показал мне ваши фото на велосипеде и с бабушкой и козликами и  твою  киску,
которую ты прислала папе. Мы оба рады, что свидились,  когда  еще  свидимся?
Дядя Степан".
     -  Кореша  встретил,  Контанистова,  -  радостно   объявил   с   порога
Конон-Рыжий. - Своим-то писать некуда, я с его Наташкой переписываюсь. -  Он
сел  на  табурет,  строго  перечитал  свои  каракули,  вписал  дату.   -   С
Контанистовым мы на Херсонесе бедовали. Жуткое дело Херсонес. - Он  говорил,
не сводя с летчика глаз. - Немец по  стоянке  из  минометов  лупит  в  упор.
Голову от земли отдерешь и видишь, как на Каче  "мессера"  взлетают,  сейчас
штурмовать явятся, три минуты лета...
     Херсонес, последний рубеж севастопольской обороны, Степан вспоминает не
часто, но если заговорит о нем, - не скоро успокоится. Как раз тот случаи, -
Силаев слушал рассказ о том, как  мечутся  на  узкой  полоске  земли,  вдоль
высокого берега толпы, крича  про  подлодки,  транспорты,  приказы  генерала
Новикова, про условия плена, -  немцы  моряков  в  плен  не  берут,  моряков
стреляют и вешают, - снова бросаются, кто к морю, кто в  сторону  Балаклавы.
"Большая земля молчит!" - швыряет оземь наушники радист с 35-й батареи.  Это
- конец. Ни боеприпасов, ни продуктов, ни подкрепления  не  будет.  Слухи  о
"Дугласах", посланных им на подмогу,  утрачивают  смысл,  но  на  вспаханном
минами летном поле Степан натыкается на транспортный "Дуглас" с  работающими
моторами. Он только что приземлился - как? И готовится взлететь -  как?  Его
распахнутую настежь дверцу охраняет наряд моряков с автоматами  наизготовку.
Какой-то солдат,  помогавший  на  погрузке,  пытается  втиснуться  вместе  с
ранеными в  спасительную  утробу  "Дугласа",  его  вышвыривают  оттуда,  как
кутенка, под устрашающий треск автомата; "Дуглас" берет раненых  и  офицеров
по списку генерала Новикова, - от майора и выше...
     - Да... а Контанистов, скажу тебе, мужик,  каких  поискать.  К  моим  в
гости заезжал, в Старый Крым, с женой и дочкой познакомился... И вот мы  оба
живы. Поговорить бы надо, а он комиссоваться полетел. На Кубани  ему  в  шею
залепили, вот сюда... Глинка,  говорит,  выпроводил  на  комиссию,  дескать,
лечись, Контанистов...
     - Какой Глинка?
     - Капитан Глинка. Истребителями-то здесь командует Глинка, капитан.
     - ББ?
     - Контанистов так его называет, ББ... Я  говорю,  Контанистов  мужик  -
поискать. Настолько отзывчивый... - В  подтверждение  своих  слов  старшина,
помявшись, протянул Борису клочок бумаги. - Вот!
     "ЕВТИР", - прочел Борис надпись на листке  газетного  срыва  химическим
карандашом.
     - Что за ЕВТИР?
     - Тихо, товарищ командир. - Конон-Рыжий, понизив голос,  придвинулся  к
летчику вместе с  табуретом.  -  От  него  подарок,  от  Контанистова.  Мне,
говорит, эту грамотку по секрету на херсонесском  маяке  инвалид  той  войны
нашептал. Я, говорит, не поверил, да так, не веря,  два  года  и  провоевал.
Теперь отвоевался, так, может, она тебя поддержит. Глядишь,  так  до  своего
Старого Крыма, до своей дочурки и жены дотопаешь. Ты ведь их прошлый год  не
повидал? Вот, бери. Война такое дело, зарекаться не приходится...
     Что означают эти буквы, какой смысл стоит за ними, Степан не  знал,  да
это его, по правде, и не интересовало: главное для старшины состояло в  том,
чтобы воспользоваться защитной силой таинственного созвучия.  Ибо  там,  где
стоят, где начертаны эти буквы, пуля и снаряд пасуют. "И  осколок  тоже!"  -
добавлял Степан. Не проходят, получают  отворот.  Контанистов  нацарапал  их
финкой на моторе, на хвосте, на крыльях истребителя - и  что  же?  Ни  одной
пробоины.
     - Сам, говорит, не особо много сбивал, но и его не тронули,  только  на
Кубани влепили по загривку... За два-то года!
     - И что ты предлагаешь? - серьезно спросил Силаев.
     - Как - что? Надписать! Неужели нет, товарищ  командир?  Новый  самолет
получим, я свою кабину этими словами со всех сторон укреплю...
     - Еще получить надо.
     - Но, товарищ командир,  уговор:  ни  гу-гу.  Могила.  Иначе  вся  сила
пропадет... Кроме нас двоих, чтобы ни одна душа.  Желанного  впечатления  на
летчика грамотка не произвела.
     - Посмотрим, - сказал он, складывая бумажку вчетверо и упрятывая  ее  в
"пистончик", маленький внутренний карман в брюках, где хранился медальон.  -
Я на земле молчать умею. Я не люблю, когда в воздухе в  неподходящий  момент
умолкают, - недовольно и уже не в первый раз  возвратился  летчик  к  бою  с
"фоккерами", когда оба они, командир экипажа и стрелок, порознь  выбросились
из самолета.
     - А что я  мог  поделать,  если  ленту  перекосило?  -  быстро  ответил
старшина, отодвигаясь от Силаева вместе с табуретом. Сильные, сжатые  кулаки
Степана как бы выжали  на  весу  мокрую  тряпку,  показывая  крутой  перекос
пулеметной ленты. Этот резкий,  наглядный  жест  повторяется,  едва  заводит
летчик речь о катастрофе, разразившейся над ними двадцать седьмого числа.  -
Перекосило ленту, заело и - никак... Почему - "умолк"? Не умолк! Я кричал...
Командир, кричу, "фоккера"... Не слышал?
     Этого крика, предостережения Силаев, мчась над  огненной  бездной,  над
клубящейся  преисподней  Миуса,  не  слышал.  Он  сам  увидел  позади   себя
"фоккера". Великое преимущество увидеть  врага  первым  -  он  получил  сам.
Первым! До того, как от лобастого, сомовидного "фоккера" пошла сверху,  ясно
различимая в темнеющем предвечернем небе, накаленная докрасна, нацеленная  в
них трасса. Не прозевал, не упустил  момента  и  уверенно  им  распорядился:
помешал  прицельному  удару,  ускользнул,  а  сигнала,  голоса  стрелка   не
слышал... Отказало переговорное устройство?
     - Во всю глотку кричал: маневрируй,  командир,  маневрируй!  -  твердил
Степан.
     Возможно, внутренняя связь была перебита, - думал Силаев, вспоминая  ни
с чем не сравнимый восторг, испытанный им, когда он увернулся от трассы,  и,
одновременно с охватившим его торжеством, свою тревогу, свою  догадку,  свою
уверенность:
     два "фоккера" в хвосте! Два! Слева и справа! От одного ушел, одному  не
дался,  одного  оставил  ни  с  чем,  а  другой  тем  временем  прокрался  с
противоположной стороны, чтобы тихой сапой... Но Конон-Рыжего на  мякине  не
проведешь!  Сейчас  стрелок,  используя  созданное  летчиком   преимущество,
развернется со своим пулеметом и... Черта получат их "фоккера"! Черта!...
     Но Степан, его хвостовая опора, его турельный защитник, - молчал.
     Ни единого выстрела.
     В следующий миг небо и земля поменялись местами, он понял, что  самолет
на спине; рули ему не поддавались, не двигались, рули окостенели, и Силаев -
головою вниз - тянулся, тянулся к защелке, чтобы откинуть "фонарь",  открыть
кабину.
     - Во всю глотку кричал: маневрируй, командир, маневрируй!
     - На спине, что ли, маневрируй?
     - Как - на спине? Почему на спине?
     - Летели-то вверх тормашками, колесами к солнцу,  не  разобрал?  Второй
"фоккер" по управлению ударил, рули заклинило...
     Ужас положения Силаевым не осознавался, в нем работал какой-то  трезвый
счет, в каждое мгновение этого счета он помнил, что хвост перевернутого  ИЛа
оголен, беззащитен, это убыстряло его  действия,  он  как  бы  состязался  с
"фоккером", сидевшим сзади... кто раньше успеет,  кто  раньше  сделает  свое
дело: "фоккер" добьет его, расстреляет, зажжет,  или  он  откинет  "фонарь",
откроет кабину, выбросится с парашютом.
     Так, головою вниз, дотягивался Силаев  до  защелки,  до  замка  кабины,
понимая, что стрелок, возможно, убит, ранен, но прежде, чем  поставить  ногу
на сиденье, оттолкнуться, выпрыгнуть, он норовил, как строго условлено между
ними, просигналить, скомандовать Степану трехцветкой: "Прыгай!"
     Сделал он это?
     Подал сигнал?
     Или же только помнил о нем, открывая кабину?
     Помнил,  но  не  успел,  отвлекся   привязными   кресельными   ремнями,
необходимостью изловчиться, поставить ногу на сиденье, посильней толкнуться?
     Он выпрыгнул и приземлился удачно.
     В дивизионной санчасти повстречал Степана,  которого  считал  погибшим,
главврач дал им на радостях по  маленькой  разведенного  спирта.  Они  снова
летают вместе, но всякий раз, когда в расспросах, настойчивых и  осторожных,
подходит Силаев к неясному месту,  пытаясь  понять,  почему  молчал  пулемет
старшины, почему не поддержал его  Конон-Рыжий,  летчик  страшится  услышать
встречный вопрос, встречный упрек: почему не просигналил, командир? Опасаясь
прямого вопроса стрелка и не слыша его,  он  обходит  молчанием  трехцветку,
аварийную трехцветную сигнализацию, обговоренную ими в первое же  знакомство
как раз на подобный случай.
     Но стрелок вопроса не задавал.
     Не задал он его и сейчас.
     Ну, и слава богу, успокаивал себя Силаев. Значит, я  как  командир  все
сделал. Просигналил... Конечно,  просигналил.  Конон  получил  мою  команду,
выпрыгнул... А вчерашний его  выкрик  "Прыгать?"  -  сомнения  не  оставляли
летчика. Один раз ждал условленной команды, не дождался,  как  бы  снова  не
попасть впросак?..
     - Ну, и притер ты вчера, товарищ командир, - переменил тему  Степан.  -
На аэродром так не сажают... вжик! Я и не понял, еще летим или уже катимся?
     "Оцени", - говорили при этом его уставшее лицо и беспокойный взгляд.  -
Ведь на колеса садились, без гарантий. Ты скомандовал: "Сидеть!" -  я  и  не
рыпался, сидел как мышь..."
     - Пойду смотреть, как истребители садятся, - сказал Силаев.
     Никто на старте его не ждал, никто туда его не требовал.
     Старт казался ему тем местом, где он, сбитый, может быть  понят,  может
быть оправдан.
     Там он увидел капитана Бориса Борисовича Глинку. Первым  приземлившись,
капитан принимал своих ведомых, подхлестывая проносящиеся мимо  него  машины
взмахом сдернутого с головы шлемофона: быстрей!  На  нем  была  необношенная
куртка коричневой кожи; кожа, которой в предвоенную  пору  авиация  блистала
сплошь, теперь, на третьем году войны, уже не могла  быть  ее  отличительным
признаком  и  служила  своего  рода  опознавательной  приметой  среди  самих
летчиков; такие, как  на  ББ,  элегантные,  мягкие  куртки,  поступавшие  от
союзников по ленд-лизу, назывались в  частях  геройскими,  поскольку,  из-за
крайнего их дефицита, доставались главным образом Героям.
     Сейчас, при виде Глинки в  молодцевато  сидевшей  на  нем,  рассеченной
сверкающей  "молнией"  спецовке,  вспомнил  Борис  историю,  что  вилась  за
капитаном: работая летчиком-инструктором,  Глинка  бросил  тыловое  училище,
удрал  из  него,  "дезертировал  на  фронт",  как  выразился  в  рапорте  по
начальству  его  командир,  возбуждая  дело  перед   прокуратурой.   Бумаги,
взывавшие к законности, настигли  беглеца  в  разгар  Кубанского  воздушного
сражения, и командующий армией, не раз видавший Глинку  в  бою,  закрыл  это
дело резолюцией: "Героев не судят"{7}.
     В шлемофон, которым размахивал капитан,  был  вделан  короткий  шнур  с
темным эбонитовым  набалдашником,  он  мелькал  в  воздухе  подобно  хлысту,
подгоняя истребителей: быстрей!.. В дальний конец полосы!.. А там  наперерез
быстрому самолету бросался, - может быть, без крайней на то необходимости, -
механик, ухватывался за низкое над землей крыло и, упираясь каблуками, с той
же рьяностью помогал летчику развернуться и катить под маскировочную сетку.
     Торопливое, в клубах пыли и грохоте, приземление  истребителей  дохнуло
на Бориса жаром вчерашнего боя.
     Не зная, с чем вернулись истребители, то есть был ли воздушный бой, кто
отличился, заслужил очередную красную звездочку  на  борт  самолета,  Силаев
пытался разгадать их вылет до того, как пойдут по стоянке рассказы, и поедал
капитана Глинку глазами. Но ББ оставался непроницаем.
     До  конца  проследив  пробежку  замыкающей  машины,  ББ  направился   к
питьевому бачку.
     Все перед ним расступились.
     - Твой ИЛ стоит на пригорке? - бросил он на ходу  Силаеву,  угадывая  в
нем гостя, непредвиденно вторгшегося со своим самолетом в зону "пятачка".
     Борис поспешно кивнул.
     - Вчера летал днем -  все  вокруг  чисто,  когда  под  вечер  смотрю  -
"горбатый", - громко продолжил капитан о ИЛе, в то время как от  него  ждали
рассказа о вылете, только что законченном.
     - Стоит себе на колесах, как на аэродроме. Там же ступить негде...
     -  Товарищ  командир,  компоту?  -  предложили  ББ   холодный   компот,
принесенный в солдатском котелке специально к прилету истребителей.
     От компота Глинка отказался, зачерпнул кружкой  из  питьевого  бачка  и
мычал, не отрываясь, вода стекала ему па подбородок, на грудь.  Жадно  выпил
еще одну кружку, утерся, уставился на Бориса.  Тугая  шея  ББ  алела,  глаза
округлились несколько оторопело.
     - Усадили, - сказал Силаев,  страдая,  что  именно  в  этом  он  должен
признаваться такому летчику, как Глинка. "А бомбы?"  -  со  стыдом  вспомнил
Борис свои аварийно сброшенные бомбы, казнясь своей удачливостью и не  зная,
как он должен был поступить.
     -  Зенитка,  -  отчеканил  капитан,  определяя  причину   падения   ИЛа
(прикрытие ИЛов от шакалящих "мессеров" поручалось его группе), и выждал, не
будет ли возражений. - Иные на аэродром не  могут  сесть,  как  положено,  -
продолжал он несколько мягче, ибо претензии не заявлялись. - Второго дня, не
у нас, правда, на основной точке, один лупоглазый  шлепнулся...  аккурат  на
самолет Покрышкина. Слава те, Покрышкин в кабине не сидел. Да...  Что  можно
сказать? Зенитка вокруг Могилы поставлена густо.
     - Еще танки добавляют, - выдавил из себя Борис. - А рация  наведения  с
земли ничего не говорила. Я ее не слышал.
     - В эфире, слушай, бардак, - подхватил  капитан,  наконец-то,  кажется,
обращаясь  к  вылету,  из  которого  вернулся.  -  Один  голосит,  как  тот,
прирезанный: "Вижу пару "сто девятых", вижу пару "сто девятых"... Кто?  Где?
В какой точке? Ничего не разобрать,  а  шухер,  полундра,  сейчас  этот  наш
"давай-давай"...
     Результат вылета истребителей сведен, по-видимому, на нет, решил Борис.
     Капитан, однако, не печалится.
     Прошелся с группой по району, прочесал его, постращал фрицев.
     Вернулся без потерь.
     Но и распространяться об этом ББ настроен не был.
     - Почему сел на колеса? - спросил Глинка. - Приказ знаешь?  Командующий
Хрюкин приказал: в случае  вынужденной  самолет  сажать  на  брюхо.  Строго!
Поскольку гарантируется безопасность экипажу. Мог бы в ящик сыграть. А?
     - Машину жалко.
     Сбоку, коротко глянув на Бориса, капитан поморгал светлыми ресницами.
     - Погода изменится, стрижи играют...  Маневр  строят,  гляди!  -  легко
отвлекался он от своего вылета, от посадки ИЛа. - Дал-дал ускорение и  ушел,
как тот "мессер" от ЯКа...
     - Танки все же здорово лупят, - повторил Борис. - Поднимет свою оглоблю
и караулит, когда ИЛ ему на мушку сядет... Я, правду сказать, не ожидал.
     - Не ждал!.. На войне так: ждешь одно, получаешь другое.  Третьего  дня
вышел звеном  против  четверки  "худых",  а  их  оказывается  восемь,  такой
подарочек,  не  приведи  господь.  Нынче  утром  звонят:  "Капитан,   просил
пополнение? Принимай! Но учти, - стручки, зелень..."  Зачем,  спрашиваю?  По
старту дежурить? "Принимай, принимай, назад в училище не отправим!.."  Но  в
бой-то я их тоже не пошлю, пока не облетаю. А "пятачок"  для  тренировки  не
подходит. Видишь как? Будут сидеть...  Ну,  отдыхай...  -  отпустил  капитан
Силаева.
     В ожидании новичков в столовой вывесили стенгазету "Боевой счет".
     Броский вид ее Борис оценил сразу.
     Вместо передовой столбцом давались фамилии летчиков, против  каждой  из
них стирающимся караадашом указывалось число боевых вылетов, воздушных  боев
и количество  сбитых  на  сегодня  самолетов.  Последняя  цифра,  как  самая
показательная, уточнялась дробью: в числителе - сбитые лично, в  знаменателе
- сбитые в группе. Глинка шел по ним впереди  всех,  "На  Кубани  начал,  на
Миусе - Герой". Не было для Силаева ничего более трудного  и  пленительного,
чем эта арифметика.
     Новички прибыли под вечер, шесть или семь человек.
     Поглядывая то на небо, то на пятнистые маскировочные  сетки,  держались
кучно, ожидая одинакового ко всем им, хотя бы на первых порах, отношения.  В
пестрой  их  обмундировке   сказывалось   желание   потрафить   переменчивой
авиационной моде, последнее слово которой принадлежало фронтовым аэродромам.
Больше других преуспел в этом смуглолицый, крутобровый младший лейтенант. На
нем была не пилотка, как на  других,  а  фуражка  с  золотистым  "крабом"  и
длинным, плоским козырьком. В отличие  от  товарищей,  обутых  в  кирзу,  он
щеголял хромовыми "джимми", спущенными книзу, сжатыми в  гармошку  так,  что
издалека их можно было принять за ботинки. Роль вожака за  ним,  похоже,  не
признавалась, зверовато поглядывая из-под козырька, младший лейтенант надежд
на раздобытую им амуницию все же не терял. Оценив мятый, жеваный вид Бориса,
подмигнул ему:
     - Клюют?
     - Кусают, - сказал Борис.
     - А он, Глинка?.. Мы с ним однокашники, из одного училища...
     - Все?
     - Двое. Но я из одной с ним эскадрильи,  и  вместе  терпели  от  нашего
Мухобоя,  что  ты!..  Поставит  перед  строем,  и  давай   крагами   махать,
регулировать, пену на губах набивать... Накатал на Глинку докладную.
     Помимо обмундировки, новичок,  следовательно,  уповал  также  на  стены
училища, в которых  оба  они,  он  и  знаменитый  ныне  Глинка,  мыкались  и
возрастали... "А на что другое ему рассчитывать?" - подумал Борис, вспоминая
собственное свое прибытие на Миус.
     ББ явился к ужину в своей обнове, для помещения, пожалуй, жарковатой.
     Прошел к столу, где, разбирая кружки, терпеливо  перекладывая  приборы,
его стоя ожидали летчики. Занял свое место.
     Все сели.
     То ли властное командирское начало смягчалось  в  нем  обходительностью
тамады, предусмотрительного,  со  всеми  ровного,  то  ли,  напротив,  самый
авторитет ББ обострял к нему интерес, только внимание  к  нему,  особенно  в
начале ужина, было всеобщим. Молодые не сводили с него глаз, ожидая во всем,
что он делал или говорил, скрытого смысла, все  отмечая.  Как  принюхался  к
своей кружке - и аккуратно отставил ее, приготовляясь. Скинул, сложил  рядом
куртку,  пригладил  податливый,  пшеничного  отлива  чубчик,   запоздало   и
недовольно ощупал на пухловатых скулах щетину... Все медля, оттягивая начало
ужина,  распорядился  на  ночь  усилить  караулы  (потом  дважды   к   этому
возвращался). Наконец с веселым, шумным  вздохом  оглядевшись  перед  собой,
поднял на ладони тугой,  в  пупырышках  огурчик.  Ласково  щурясь  на  него,
объявил:
     - Люблю есть огурцы не так,  как  многие.  Я  люблю  их  вот  так...  с
горчицей...
     Командирская финка гипнотически  засверкала,  четвертуя  огурец,  потом
смазанные  горчицей  мелкозернистые  дольки  его  скользнули   за   поднятой
капитаном кружкой.
     Строго оглядев молодых увлажнившимся взглядом, ББ напомнил:
     - Главное, не мешать закусок!
     И со сдержанной энергией в них углубился. Ожидаемый  молодыми  разговор
затевался не главой стола, а где-то на периферии:
     - ...Отговаривают, дескать, вы больны,  товарищ  капитан,  температура,
все такое... а он: "Поведу сам! Что ж такое, что Кутейниково. Тем  более,  -
говорит, -