рубила на участке все сомнительные,  сходного  развития  стволы.  А  через
дорогу - школа-семилетка. Учащихся вывели сажать деревья, и  директор  школы
направляет их в детсад за посадочным материалом! Хрюкин ужаснулся, узнав  об
этом.  Направить  детишек  за  тополиными  сучьями,  нарубленными   в   горе
белоголовой Ритой... вот она, застарелая наша болезнь, неумение  учиться  на
ошибках.
     - Наверно, воентехник, переаттестованный лейтенантом?
     - Да.
     Нынешней весной, в виду нехватки кадров, в ЗАПах и тренировочных полках
переучивали на летчиков чохом, всех, кто пожелает. Этим воентехник Тертышный
и воспользовался. Прямо со стремянки - в кабину пилота. Прельстился карьерой
брата Сергея... Впрочем...
     Тяга молодежи в авиацию огромна. Почти ровесница революции, плод  одних
с ней десятилетий, авиация  по-своему  ее  отражает,  по-своему  ей  служит.
Призыв Октября: кто был никем,  тот  станет  всем,  -  осуществляется  здесь
наглядно. Но где лучшие, там и худшие, иначе  не  бывает,  не  под  колпаком
живем. Аморалки в  частях,  сколько  с  ними  боремся,  случаи  воровства  в
курсантских  общежитиях...  поди  знай,  в  каких  соках   выварился   фрукт
Тертышный.  Ведь  каждый  ищет  свое.  На   выпускном   вечере   в   училище
летчик-комсомолец Федя Метелкин заявил с трибуны: "Веками сияла над Арктикой
одинокая Полярная звезда, а ныне Советская власть подняла  над  льдами  семь
Золотых Звезд, и наш выпуск вступает в жизнь под знаком этого  созвездия!.."
Не только выпуск. Молодец, метко осветил Федя, все его помнят, он под Ржевом
сейчас... Лейтенанта Грозова, по словам самого лейтенанта, с авиацией  свела
фамилия. "Летчик Грозов! - объяснил  он,  призывая  вслушаться  в  словесное
сочетание. - Звучит!" Хахалкин,  сбитый  под  Валуйками,  кротко  взглядывая
из-под седых ресниц альбиноса, поделился таким соображением:  "Форма  больно
красивая, товарищ генерал. В нашем роду, да и во всей Добрянке  никто  такой
не нашивал..." Потокин на  это  улыбнулся,  а  для  крестьянского  парня  из
многодетной семьи в Добрянке возможность хорошо, красиво одеться - забота не
шуточная. И Добрянок этих на Руси  не  счесть.  Другое  дело  -  честолюбцы.
Голубенький  кант,  знак  принадлежности   к   профильтрованным,   отборным,
огражденным от всяких сомнений кадрам, дурит им головы,  подогревает.  Между
тем героизм - это терпение. Терпение, терпение и терпение. Что понимается  с
трудом, не сразу. Вообще не понимается. Уповают на авось: попасть в летчики,
кривая вывезет... Но механическое-то  приобщение  разве  что-нибудь  значит?
Прикрыться формой - одно,  подняться,  возвыситься  до  деяния,  до  личного
мужества во имя добра - другое. Авиация  близка,  созвучна  русской  натуре:
способна поощрять порыв, безрассудную отвагу, молодецкую  удаль...  Но  все,
чем она чарует, привлекает и что  дает,  не  есть,  конечно,  синоним  наших
общественных идеалов. Проще говоря, профессия не делает летчика коммунистом.
Он, как и другие, на пути к тому, чтобы стать им. Может быть, как и  другие,
не полностью, не до конца осознает, что коммунистом быть трудно. Гражданское
самосознание брата-авиатора не всегда на высоте, в  критический  момент  это
сказывается, - он уже не о Тертышном думал, он себя судил, вспоминая страх и
растерянность  в  первый  момент  знакомства   с   бессовестной   шифровкой,
отправленной в Москву... Да, тут однобокость, перекос, недоработка. Надо  бы
поярче выделять подвижников духа, борцов за правду, за честность.  Тех,  кто
проявил доблесть на общественном поприще. Это древние, готовясь  к  служению
своей Элладе, с детства сами - сами!  -  развивали  в  себе  наклонности  "к
подвигам и общественной деятельности". Так  зафиксировано,  рядом,  в  одной
строке: "к подвигам и общественной деятельности", он это место подчеркнул  и
продумал.  Ибо  у  нас  такое  дело  не  может  быть  пущено   на   самотек.
Рабоче-крестьянская  власть  ради  своего  укрепления  и   расцвета   должна
стимулировать подобную тенденцию,  увенчивать  достойных  наградой,  званием
народного трибуна, что ли...
     - Водит нас с тобой война, товарищ Комлев, друг за дружкой,  будто  что
один другому должен. В который раз встречаемся?
     - В четвертый.
     - Как ты СБ под  Уманью  подвесил,  страх.  А  с  "девяткой"  справился
молодцом. Помнишь крымскую лесопосадку?.. Этот Тертышный - лапша. Подсунули,
говоришь, на вылет? Ты мог его не взять, - быстро говорил Хрюкин,  не  давая
Комлеву объяснить, как все получилось. - Не  умеем  поддерживать  командира,
его мнение, его  инициативу...  Взять  командира  эскадрильи.  Бремя  боевой
работы - на нем, на комэске, никто с ним не сравнится. Он ломовик, битюг, он
колымагу тянет, это же надо понимать! Советчиков, поводырей  ему  поурезать,
колодки из-под колес - убрать.  Чтобы  ответственности  не  робел.  И  знал,
твердо знал, не сомневался: верность делу всегда вознаграждается. Всегда.
     - Всему голова  -  связь,  -  в  юн  Хрюкину,  как  нечто  сокровенное,
выговорил Комлев.
     То, о чем твердил Хрюкин, возвращалось ему в его же словах.
     Потокин,  явившись  с  передовой,  формулировал  вопрос  так:  "Привить
глухонемым дар речи и слуха!" Он  поправил  Потокина,  дал  рабочий  термин:
"Внедрять!" Внедрять радио в боевую практику, чего  бы  то  ни  стоило.  Как
новая мера во благо, так призывай петровские меры. Выход один: брить.  Брить
бороды без всякого снисхождения.
     Выношенное,  выстраданное  Хрюкиным,  прозвучав  в  устах  другого  как
надежда,  как  упование,  обрело  свое  истинное,   реальное,   огряниченное
значение. Иное чувство, более важное, более высокое, завладевало его душой.
     Лачуга в Каталонии, где олья дымилась в праздники, а  в  будни  уминали
чечевицу,  фанза  под  Ханькоу,  продуваемая  ветром  насквозь,  хлебово  из
кукурузных зерен,  собранных  в  верблюжьем  помете,  щербатые  мазанки  его
босоногого детства - все это один мир, мир  братства,  скрепленного  нуждой,
великого творящего братства обездоленных, мир нищеты, откуда  его  вместе  с
народом подняла к новой жизни революция. Сделала его своим генералом. Как  и
подобает настоящей революции - красным генералом. Она звала его за Пиренеи и
в Ханькоу, ради нее, во имя нее он сейчас здесь, на Волге  -  чтобы  правдой
всех далеких земель и своей родной, русской, отстоять занявшуюся  для  людей
зарю справедливости,
     Отстоять или вместе с нею погибнуть.
     - Думаешь в партию вступать? - спросил Хрюкин.
     - Товарищ генерал, занесло в новый полк, здесь  меня  не  знают...  или
знают с другой стороны, - Комлев привстал на загнутую кверху, смятую консоль
самолета, побалансировал на ребре. - Рекомендацию могут не дать.
     Хрюкин, помнивший свой  ночной  приезд  к  бомбардировщикам  Крупенина,
помнил и то, как "занесло" Комлева в штурмовой полк.
     - Дам, если попросишь, - сказал он.
     - Спасибо...
     - Фонарика-то нет, землекоп. Идем к машине. "Я, Хрюкин Т. Т.,  знаю  т.
ст. л-та Комлева на фронте Отечественной войны свыше года, - писал он  синим
карандашом, на ощупь, не видя слов, крупные строки лезли друг на  дружку.  -
Для партячейки сообщаю коротенько. Т. Комлев из крестьян, имеет 10  классов,
бьет врага без колебаний в самом трудном месте, чем т. Комлев  показал  себя
как выросший из комсомола сознательный коммунист. Считаю  достойным  быть  в
рядах ВКП(б). К сему генерал-майор авиации Хрюкин".
     ...С лопатой в руках возле загубленного, ушедшего в  землю  металла,  с
занывшей вдруг поясницей (память прошлогоднего вылета на Ятрань),  -  Комлев
не знал, как нужна была встреча с  ним  другому:  ведь  Хрюкин  готовился  к
безоглядной борьбе до последнего.
     Но в штабе,  где  Хрюкин  вскоре  появился,  все  определяла  фронтовая
обстановка,  в  последние  часы  заметно  ухудшившаяся.  Это  означало,  что
экипажи, входившие в боевой расчет, должны выйти на передний край не в  семь
утра, как намечалось, а с рассветом. Поднять армию затемно -  вот  что  было
ему сказано. Он выслушал распоряжение, не раскрыв рта, через час возвратился
к себе - рассылать людей, проверять, взбадривать, вносить коррективы.
     И хотя в последующей лихорадке круглосуточной работы на КП и в штабе он
пытался забыться, отвлечься от нависшей над ним угрозы,  ему  это  удавалось
плохо. Ожидание неправедной кары гнездилось в нем рядом с другой, неизмеримо
большей тревогой за исход поединка, который вместе с наземными войсками вели
его летчики против танковой брони, день за днем и час за часом подбиравшейся
к городу с юга, из района Абганерова. Сил не хватало,  противостоять  лавине
низколобых танков Гота его армия не могла - и  все-таки  она  противостояла.
Летчиков, на которых он опирался в  этой  неравной,  кровопролитной  борьбе,
называли на аэродромах  непотопляемыми;  тут  была  толика  горького  юмора,
желание уберечь их  от  сглаза,  не  искушать  судьбу.  Истребитель  Клещев,
бомбардировщик Полбин, штурмовик Комлев - непотопляемые. Зная, что на  войне
неуязвимых нет, Хрюкин публично поддерживал это  миф,  дававший  надежду  на
завтра.
     ...Сентябрьским вечером, в потемках, в низине овражистого поселка,  где
размещался штаб фронта, он ждал, когда откроется представительное совещание.
Народу  собралось  порядочно,  командующий  с   началом   медлил.   Генералы
затягивались дымком по-солдатски, в рукав. Отблеск сталинградского  пожарища
доходил и сюда, падая на ветровые стекла машин, отражаясь в чьей-то  роговой
оправе.  Настроение  было  гнетущее:  немцы  прорвались  к  Волге,  танки  и
артиллерия прямой наводкой  крушили  городскую  окраину...  Подлетел  "джип"
члена Военного совета, все тут же направились в домик командующего  фронтом.
Окликнув Хрюкина, член Военного совета увлек его за собой, защелкнул  дверь,
молча придвинул ему листок из полевого блокнота с пометкой в правом  верхнем
углу: "копия". Ниже шел  машинописный  текст  директивы  Верховного  на  имя
представителя Ставки Жукова. "Сталинград могут взять сегодня или  завтра,  -
прочел  Хрюкин.  -  Недопустимо  никакое  промедление.  Промедление   теперь
равносильно преступлению. Всю авиацию бросьте на помощь Сталинграду. В самом
Сталинграде авиации осталось очень мало..."
     Участники  совещания,  прошедшие  в   комнату   командующего   фронтом,
расселись и притихли, задержка была за членом Военного совета.
     Стоя с ним рядом, член Военного совета, как понял Хрюкин, не  знакомил,
- он посвящал его в только что полученный документ, посвящал  как  сообщник,
быть может, косвенно  причастный  к  каким-то  его  акцентам.  Сознавая  всю
значимость директивы, выдвигавшей авиацию, следовательно, и его,  на  первый
план, Хрюкин прежде всего - странное дело!  -  отметил  вкравшуюся  в  текст
неправильность. Описку, как он тут же определил для себя это место: "В самом
Сталинграде авиации осталось очень мало..."  Собственно,  в  Сталинграде,  в
городской черте авиация уже не стояла. Все, что он имел, находилось на левом
берегу, за Волгой. Описка вкралась в  директиву  словно  бы  специально  для
того, чтобы выпукло представить истинность главного  признания:  "...авиации
очень мало..." Обстоятельство, с которым до последней минуты никто не  желал
считаться. Теперь, непререкаемо утвержденное Верховным,  оно  бросало  ясный
свет на все, что он, Хрюкин, делал этим знойным летом  и  осенью  в  донской
степи, под Калачом, в Гумраке и Заволжье. "Всю  авиацию  бросьте  на  помощь
Сталинграду". Представитель Ставки Жуков находился много севернее города,  и
это требование означало, что кроме 8-й воздушной в дело должны быть  немедля
введены бомбардировщики АДД, резервные штурмовики и истребители,  стоящие  в
верховьях Волги. Ни словом  не  коснувшись  лично  его,  Хрюкина,  ничем  не
выражая своего отношения к поступившей на него шифровке, - может быть, и  не
зная ее, - властный и  жесткий  Верховный  своей  оценкой  грозного  момента
сталинградской битвы оценивал, между тем, и его, командующего 8-й  воздушной
армией.
     - Держись, Хрюкин, -  шумно,  тяжело  вздохнул  член  Военного  совета,
подводя итог их молчаливому  объяснению.  Взял  листок,  сложил  вчетверо  и
только теперь направился к командующему фронтом.
     Он мог бы этого ему и не говорить.
     Сколько стоит мир, сколько враждуют  на  земле  племена  и  народы,  не
проявлялось силы более могущественной, чем сила мужества и воли,  окрыленных
справедливостью.
     Солнечным февральским утром сорок третьего года,  когда  над  студеным,
заснеженным волжским  правобережьем,  где  восемь  месяцев  не  стихал  гром
сражения, воцарилась победная тишина, в Гумраке, вновь  ставшим  действующим
аэродромом, готовился к старту транспортный самолет ЛИ-2.
     Среди трофейных "юнкерсов" и "мессеров", стоявших на летном поле  более
скученно, чем наши самолеты здесь же в жаркие дни минувшего  июля,  ЛИ-2,  с
погруженным на борт имуществом штаба 8-й  воздушной  армии,  был  незаметен.
Возле машины, оживленно переговариваясь между собой, прогуливалось несколько
штабных  офицеров,  -  в  новеньких  полушубках  и  валенках,   только   что
пожалованных комсоставу по случаю  великого  фронтового  торжества.  Офицеры
поругивали селение,  откуда  они  отбывали  на  запад,  вслед  за  наземными
войсками: с дровами было плохо, намерзлись, и с водой всегдашняя морока.  Но
преимущества насиженного места, где столько прожито, где  столько  пережито,
брали свое: и банька, и теплая столовая, не говоря уже об  овраге,  где  так
хорошо укрывались фургоны узла связи. А будет ли  все  это  в  Котельникове,
куда перебирается штаб,  неизвестно.  Кто-то  утешился  предположением,  что
война отныне пойдет такая, что уже не придется больше рыть щели, укрытия.
     Вдруг по  соседству  с  ЛИ-2  взревели  моторы,  и  полушубки  кинулись
врассыпную, спасаясь от быстро и неверно, рывками и зигзагами, катившего  на
них трофейного бомбардировщика Ю-87. Чудом не  столкнувшись  с  ЛИ-2,  "ю  -
восемьдесят седьмой" пронесся вперед, резко затормозил, встал как вкопанный,
неуклюже развернулся и как оглашенный, вздувая  снег  и  ветер,  понесся  на
прежнее место.
     - Техсостав резвится, - говорили офицеры, снова  собираясь  группкой  и
вспоминая вчерашнего техника-сумасброда,  тяжко  пострадавшего  при  попытке
подняться в воздух и удивить товарищей на трофейном "мессере".
     Показалась генеральская "эмка", перед которой так торопливо ретировался
"ю - восемьдесят седьмой".
     Доложив генералу Хрюкину о готовности экипажа ЛИ-2, летчик протянул ему
торопливо исписанный листок.
     - Бортрадист только что принял,  -  сказал  летчик.  -  Спешил.  Боюсь,
ошибок насадил.
     Хрюкин глянул на подпись:  "Военный  совет  62  армии  Чуйков,  Крылов,
Гуров..." Он уже  знал  этот  документ,  приветственное  обращение  Военного
совета армии, которой  в  дни  Сталинградской  битвы  выпали  самые  тяжелые
испытания. "Празднуя победу, мы не забываем, - вновь стал  перечитывать  его
Хрюкин, - что она  завоевана  также  и  вами,  товарищи  летчики,  штурманы,
стрелки, младшие авиационные специалисты, бойцы, командиры и  политработники
объединения тов. Хрюкина. Те восторженные отзывы о  нашей  победе,  которыми
пестрят страницы газет, в равной мере относятся и к вам...  С  самых  первых
дней борьбы за Сталинград мы  днем  и  ночью  беспрерывно  чувствовали  вашу
помощь с воздуха... В невероятно  трудных  и  неравных  условиях  борьбы  вы
крепко бомбили и  штурмовали  огневые  позиции  врага,  истребляли  немецкую
авиацию на земле и в воздухе... За это от имени  всех  бойцов  и  командиров
армии выносим вам глубокую благодарность".
     Офицеры штаба, подтянувшись к раскрытой дверце самолета, ожидали, чтобы
генерал поднялся на борт.
     Сложив листок и сунув его в карман бекеши, Хрюкин пожал  летчику  руку,
взял под козырек:
     -  Счастливого  пути!  До  скорой  встречи  в  Котельникове!   Козырнул
офицерам, сказал шоферу:
     - Даю  тебе,  товарищ  водитель,  курс:  на  Калач!..  На  открытом,  в
передувах, проселке "эмка" не раз проседала по самые оси,  заваливалась,  но
возвращение морозной, безветренной придонской степью в Калач,  к  переправе,
где увидел в бою Клещева, где впервые подал по рации команду штурмовикам,  -
эти километры, пройденные в августе, весь обратный путь от Гумрака,  столько
взвалившего на его плечи, что он едва устоял, наполняли каждую клеточку  его
существа пьянящим чувством освобождения.
     Позже ему всегда казалось,  будто,  ныряя  на  "эмке"  по  сугробам  из
Гумрака, он не ехал тогда, а летел.

 * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ВОЗВРАЩЕНИЕ *

     Лето  1943  года  на   юге   страны   выдалось   сухим,   безветренным,
кровопролитным.  Летчики  эскадрильи  капитана  Комлева,   крещенные   огнем
немецкой  зенитки  и  "мессеров"  на  рассвете  первого,  июльского,  штурма
вражеской обороны по реке  Миус,  прогрызали  тяжелый  рубеж  и  в  августе.
Нешумное наступление, казалось,  вот-вот  захлебнется.  Наскребая  с  вечера
боевые расчеты, составляя экипажи па  завтра,  командир  эскадрильи  капитан
Комлев уходил в подсолнечник, окружавший  редевшую  стоянку  его  самолетов,
шелестел там стеблями, перебирал варианты. Решения,  принимаемые  капитаном,
быть может, не для всех убедительны, но неоспоримы: Дмитрий Сергеевич Комлев
воюет третий год.
     Из свежего пополнения ему достался всего один летчик, Борис Силаев.
     Сколько прошло на глазах капитана и сгинуло без следа молодых,  но  кто
наперед скажет: удержится ли в строю новичок, устоит, или завтра его  смоет?
На третьем  боевом  вылете  Силаева  сбили,  его  воздушный  стрелок  погиб.
Пробродив дотемна  в  увядавшем  на  закате  подсолнечнике,  капитан  взамен
погибшего назначил в экипаж Силаева воздушного стрелка Степана  Конон-Рыжего
- увесистый хвостовой пулемет в руках Степана играет,  и  сколько  минуло  с
того дня, когда в острой схватке со злым, неукротимым "фоккером",  вместе  с
воплем отчаянья и торжества: "А я ж  тебя  батогом!"  -  понял  Степан,  что
стегать истребителей врага надобно как скотину, бить их меткой  очередью  по
кабине как палкой, как плетью, как дрыном, ни на что другое не полагаясь;  с
того случая Степан, если  у  него  просят  перед  вылетом  совета,  отвечает
сумрачно и деловито: "Батогом!.. Он к тебе цепляется, ты же его батогом..."
     Законное  место  Конон-Рыжего,  естественно,   в   машинах   сильнейших
летчиков, назначение же старшины в экипаж новичка Силаева вызвало на стоянке
щемящий отзвук...
     Несколько вылетов прошло удачно,  но,  как  того  и  опасались,  вскоре
Конон-Рыжий с молодым своим командиром пострадал: их сбили. Это случилось 27
июля. Иссиня-черная и  голубая  пропасть  Миуса,  иссиня-черная  и  голубая,
разверзлась под ними, и оба, летчик и стрелок, порознь прогремели с небес на
землю.
     В полк они возвратились поодиночке.
     Похороненный было Силаев явился на стоянку, к подсолнухам,  среди  бела
дня нежданно, как  Христос  народу,  в  рубище  вместо  гимнастерки,  вызвав
сочувственное  и  даже  почтительное  к  себе   отношение   как   первый   и
единственный, кого  на  Миусе  сбили  дважды.  От  спирта,  поднесенного  на
радостях, Силаев слегка захмелел, его невразумительный рассказ, в котором то
и дело повторялось: "Как даст, как даст по..." и "Правую ногу на сиденье и -
соплей!" - перемежался коротким, тихим, несколько жутковатым смешком...  это
производило тягостное впечатление. Как летчик Силаев многого не обещал.
     Легко  раненный  Конон-Рыжий  попал   в   дивизионную   санчасть,   где
отлеживался в  окружении  заботливых  сестричек  и  с  некоторым  комфортом,
которым он гордился и от которого страдал: он был в палате  один;  во  время
миусского  штурма,  как,  впрочем,  и  всю  войну,  раненые   в   авиаполках
насчитывались единицами. Поцарапанное  осколком  правое  плечо  Конон-Рыжего
заживлялось йодом, опаленная и обработанная марганцовко