Хотя  документы  тут
использованы... Неплохие. Убедительные.  У  Байрамова  похитили?  -  спросил
Сысцов.
   - Да, - кивнул Пафнутьев. - И не только у него.
   - Я вижу...  Некоторые  явно  принадлежали  Голдобову...  Они  -  мельче,
злобнее...  Отражают  характер  владельца.  Байрамовские  бумаги  по  фактам
крупнее...
   - Растет масштаб ваших дел,  бумаги  и  отражают  этот  рост.  -  Заметил
Пафнутьев, решив, что отступать некуда, терять нечего,  а  спастись...  Если
удасться. Ребята за его спиной стояли уже совсем рядом.
   - Даже если бы эта статья и вышла, - Сысцов постучал пальцем по  гранкам,
- это был бы выстрел в небо,  Павел  Николаевич.  В  чем  вы  меня  уличили?
Взятки, поборы, коррупция... Что еще? Распродажа народного достояния -  всех
этих  заводиков,  особнячков,  фабрик...  Господи,  какая   чепуха!   Вчера,
позавчера все это, возможно, и выглядело преступлением. За  это  можно  было
расстреливать.  Но  сегодня,  Павел  Николаевич!  Оглянитесь!  Образумьтесь!
Сегодня все  это  стало  проявлением  деловой  инициативы.  За  это  хвалят!
Награждают! Как  же  вы,  бедный,  отстали!  Люди,  уличенные  в  распродаже
народного добра, идут вверх.  Потому  что  они  доказывают  высокую  степень
собственной приспособляемости.
   - Приспособленчества, - поправил Пафнутьев.
   - Нет, Павел Николаевич! - Сысцов покачал указательным пальцем из стороны
в сторону. - Именно приспособляемость. В положительном значении этого слова.
Мы, хозяева  сегодняшней  жизни,  быстро  усвоили  новые  требования,  новые
законы, новую нравственность, если хотите... Хотя вы можете  это  назвать  и
отсутствием нравственности. Ну, что ж, формально будете правы. А по существу
- нет. Наша победа - свершившийся факт.  И  нечего  церемониться  с  людьми,
которые путаются в ногах. Я уже позвонил в Москву. Статья с полосы снята.  А
у вашего Фырнина... Неприятности.
   - Что с ним? - тихо спросил Пафнутьев.
   - Вы же знаете, что сейчас творится  в  столице...  Острая  криминогенная
обстановка. Город наводнен беженцами, торгашами, хулиганьем.  Они  же  могут
кого угодно из-за косого взгляда изуродовать, избить до смерти... Тем  более
людей, занимающих заметное место в обществе... Горько все это, но что делать
- переходный период.
   - Так что же все-таки с Фырниным?
   - В больнице. Не знаю выживет ли... Драка в  подъезде,  удар  по  голове,
кажется, и ножом досталось... Потеря крови... Так мне  сказали  в  редакции.
Жаль... Хороший был журналист, цепкий.
   - Думаете, был?
   - Для вас это уже не имеет значения... Вы тоже, Павел Николаевич,  можете
говорить о себе в прошедшем времени.
   - Я уже слышал эти слова... От Амона.
   - А теперь вы их слышите от меня, - жестко сказал Сысцов.
   - Думаете, есть разница?
   - Вам будет предоставлена возможность убедиться в этом, - Сысцов дал знак
остановиться одному из парней, который зашел Пафнутьеву за спину.  -  Я  мог
бы, Павел Николаевич, отдать вам эти гранки, но они уже не  понадобятся  вам
по многим причинам... Одна из них - я уезжаю в  Москву,  -  Сысцов  протянул
Пафнутьеву лист бумаги, сложенный вдвое.
   Пафнутьев осторожно  взял  лист,  развернул.  Верхнюю  четверть  занимали
стандартные фирменные слова  -  "Канцелярия  Президента".  Ниже  шел  текст,
который начинался словами: "Глубокоуважаемый Иван Иванович!". Из  дальнейших
строк Пафнутьев понял - Сысцова приглашают возглавить группу советников.
   - Поздравляю, - сказал он. - Прекрасная должность.
   -  Неплохая,  -  кивнул  Сысцов.  -  Машина  со  спецсвязью,  коттедж  на
Рублевском шоссе, квартира в центре и целый этаж в  Кремле...  Поэтому  ваши
потуги, - Сысцов опять постучал пальцем по гранкам, - это всего лишь...  Это
всего лишь потуги. Но я не хочу оставлять вас у себя за спиной.  Вы  человек
предприимчивый, способны на решения неожиданные, нормы закона  вас  тоже  не
всегда сдерживают... Я опасаюсь оставлять вас у себя за спиной.
   - Спасибо, - кивнул Пафнутьев.
   - Да, можете считать это комплиментом.
   - Какая же еще причина того, что эти гранки мне больше не понадобятся?  -
Пафнутьев твердо посмотрел Сысцову в глаза.
   - Есть небольшая, - Сысцов оглянулся. -  Сейчас  я  уйду  и  оставлю  вас
наедине вот с этими ребятами... Вы их уже заметили, я видел.  Амон  оплошал.
За это и поплатился. Они не повторят  его  ошибки.  Машину  вашу  найдут  на
обочине, обгорелую, с вашими, простите, остатками.
   - Останками, - поправил Пафнутьев.
   - Нет, это будут именно остатки. Похоронят  с  причитающимися  почестями.
Может быть, и мне придется произнести несколько теплых слов...  Я  умею.  Не
привыкать. Заверяю вас, они будут искренними. Мне действительно жаль, что мы
не сработались, - Сысцов оперся о подлокотники, чтобы подняться.
   - Сядьте! - резко сказал Пафнутьев.
   - Что?
   - Я сказал, чтобы вы сели! - Пафнутьев не то в  растерянности,  не  то  в
замешательстве от собственной дерзости, почесал левой рукой затылок. И в тот
же миг произошло нечто невероятное, что  не  поддавалось  ни  пониманию,  ни
объяснению.  Большая  бутылка  прекрасного  грузинского   вина   "Оджелеши",
стоявшая  в  центре  стола,  куда  ее  недавно  поставил  Пафнутьев,   вдруг
взорвалась. Не просто распалась, нет, ее словно разорвало на мелкие  кусочки
каким-то внутренним взрывом.  Густое  красное  вино  "Оджелеши"  плеснуло  в
сторону Сысцова, окатив его тяжелыми красными потеками  Его  лицо  оказалось
забрызганным, вино стекало на шотландскую куртку.
   - Что происходит?! - воскликнул Сысцов в полнейшем недоумении.
   - Спокойно, Иван Иванович, - проговорил  Пафнутьев,  облегченно  переведя
дыхание. Все сработало, слава Богу, все сработало Андрей не  подвел,  Андрей
оказался надежным парнем - Сидите и не двигайтесь Иван Иванович  или  просто
Ваня, как поется в песне, - Пафнутьев позволил себе улыбнуться.
   - Что происходит? - повторил Сысцов с истеричными визгливыми нотками.
   - Это был выстрел  из  снайперской  винтовки  с  оптическим  прицелом.  И
прогремят еще выстрелы, если хоть один из ваших  костоломов  приблизится  ко
мне ближе пяти метров. И вам не следует совершать резких движений. И девушка
ваша пусть не приближается ко мне слишком близко, даже с рюмкой водки. Хотя,
как вы сами понимаете, в другой обстановке я бы не отказался ни от водки, ни
от девушки. Повторяю последний раз  -  не  двигаться,  -  сказал  Пафнутьев,
заметив, что Сысцов опять хочет подняться  -  Вы  сами  сказали,  что  нормы
закона  не  слишком  меня  сдерживают.  Сидите.  Иначе  Президенту  придется
подыскивать себе другого советника.  Слушайте  внимательно.  И  вы,  и  ваши
костоломы остаются неподвижными до тех пор, пока не услышите, что  заработал
мотор моей машины. - Пафнутьев говорил громко, чтобы и парни за  спиной  его
слышали. Они стояли на открытом месте, хорошо освещенные солнцем, стояли  не
двигаясь, понимая, что представляют собой  прекрасную  мишень  для  хорошего
стрелка А стрелок, судя по первому выстрелу, был хороший.
   - Может быть... - начал было Сысцов, но Пафнутьев его перебил.
   - Заткнитесь, уважаемый Иван Иванович. Я вам не давал  слово.  Письмо  из
канцелярии  Президента  я  все-таки  возьму,  гранки   тоже   не   для   вас
предназначались... Все это может пригодиться моему  другу  Фырнину...  Вдруг
выживет... Один вот выжил и такого натворил... Выжившие  люди  опасны,  Иван
Иванович. Я вот выжил... Сами видите к чему это привело.
   Сысцов сидел неподвижно, не решаясь даже  поднять  руку,  чтобы  вытереть
вино с лица. В глазах его  была  растерянность,  был  и  гнев,  но  какой-то
беспомощный, подавленный.
   - Ну что ж... Ну что ж, - повторял он.  -  Если  так...  Действительно...
Мотор машины заработает и пожалуйста...
   - Какой-то вы замшелый,  Иван  Иванович...  Тяжело  перестраиваетесь.  Не
знаю, что вы там Президенту насоветуете, не знаю... До скорой встречи,  Иван
Иванович, - Пафнутьев  поднялся  и  быстрыми  частыми  шагами  направился  к
воротам. Ни Сысцов, ни один из его боевиков не пошевелились. Только у  самых
ворот Пафнутьев решился оглянуться - все оставались неподвижны.  Не  искушая
больше судьбу, он проскользнул в приоткрытые ворота. Его  машина  стояла  на
месте. Возле нее торчал еще  один  боевик.  Он  посмотрел  на  Пафнутьева  с
нескрываемым удивлением.
   - Быстро к шефу! - сказал Пафнутьев. - Установка меняется.
   Решительно отодвинув парня в сторону, он  открыл  дверцу,  сел  за  руль,
включил мотор и, не теряя ни секунды, рванул с места.  Через  триста  метров
остановился - на дороге стоял Андрей.
   - Садись быстрее! - сказал Пафнутьев, распахивая дверцу.
   - Что вы  ему  сказали  на  прощание?  -  спросил  Андрей,  когда  машина
вырвалась на шоссе.
   - Что говорят люди, покидая гостеприимного хозяина... До скорой встречи.
   - Надо было его все-таки хлопнуть.
   - Ни в коем случае! Это всем им развязало бы руки  и  мы  бы  отсюда  так
легко не выбрались.
   - А дело бы сделали, - стоял на своем Андрей.
   - Нет, Андрюшенька... Нам не только о себе надо думать. Нам еще  кое-кого
спасать надо.
   - Кого именно?
   - Начнем с Фырнина. Ему, похоже, крепко досталось. А потом,  помолясь,  и
за тебя возьмемся, - Пафнутьев прибавил  скорости,  обошел  сразу  несколько
грузовиков и вырвался на простор. Дорога была  свободная,  холодный  осенний
воздух охлаждал мотор, врывался  в  салон,  наполняя  его  запахами  поздней
осени. - Как же я  напьюсь  сегодня  с  Аркашкой  и  Овсовым,  -  проговорил
Пафнутьев  после  долгого  молчания.  -  Как  же  я  напьюсь,  -  и  радость
предвкушения озарила его лицо.



   Виктор ПРОНИН 
   БАНДА 3 
 
 
 
   ONLINE БИБЛИОТЕКА tp://www.bestlibrary.ru 
 
 
   Зима оказалась на удивление  снежной  и  мягкой.  Оттепели  шли  одна  за
другой,  потом  опять  валил  снег,  через  несколько  дней   снова   таял-,
превращаясь в жидкое месиво. Водители озоровали  вполне  в  духе  времени  -
разогнавшись, прижимались к самой обочине, с удовольствием обдавая  прохожих
снежной грязью. А те отвечали тоже в духе времени - матерились на  чем  свет
стоит, грозили кулаками, записывали номера машин, хотя  прекрасно  понимали,
что ничего, ну совершенно ничего не смогут сделать этим стервецам.
   Но не все матерились. Некоторые ребята взяли за обыкновение носить  камни
за пазухой - в самом полном и прямом смысле слова. Разве что  только  не  за
пазухой, а в сумке. И стоило только самонадеянному  "мерседесу"  неосторожно
или,  наоборот,  расчетливо  приблизиться  к  обочине   и   окатить   грязью
беспомощных и занюханных вроде ребятишек, как вслед ему  неслись  булыжники,
разбивая вдребезги стекла,  фонари,  оставляя  вмятины,  каждая  из  которых
оборачивалась сотнями тысяч убытков. Машина тут же останавливалась,  из  нее
выскакивал взбешенный водитель в кожаной куртке и зеленых штанах. Но, увидев
перед собой молчаливые лица ребят, которые смотрели на него выжидающе и даже
как бы поощрительно, дескать,  давай,  дорогой,  подходи  поближе..,  линял.
Бессильно  матерился,  усаживался  в  оскверненную,  обесчещенную  машину  и
отбывал восвояси. Уже стараясь держаться поближе к середине дороги. Но и  до
драк доходило, до крови, до травматологических услуг.
   Пьющие  музыканты,  окончательно  обнищавшие  и  отощавшие,  сбивались  в
оркестрики и, расположившись  в  подземных  переходах,  играли  о  том,  как
утомленное солнце нежно  с  морем  прощалось,  играли  "Прощанье  славянки",
"Вставай, страна огромная". Надо  же,  пришли  времена,  когда  эта  мелодия
перестала восприниматься как напоминание о  давней  войне,  теперь  это  был
призыв к бунту, к топору. Люди  останавливались  в  полутемных  переходах  с
выбитыми, выкрученными лампочками, вывороченными патронами и, не выпуская из
рук сумок, чемоданов, портфелей, насупленно слушали. Они  уже  были  готовы,
они созрели. "Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой, с  торговой
силой темною, с проклятою ордой..."
   - Ну что, батя, - спросил веселенький, поддавший музыкант,  вытирая  губы
от слюней и отставляя свою трубу. - Молодость вспомнил?
   - Вспомнил.
   - Давай, батя, на заказ исполним... Концерт по заявкам... Ну? Чего хочешь
услышать?
   - Это... Сработайте еще раз...
   - Не понял! Что сработать?
   - Ну, эту... Страна огромная...
   - Не надоело? - удивился трубач.
   - Просит ведь человек, - поддержал старика парень в затертом свитере.
   Музыканты переглянулись, но не удивились - привыкли, что эту  мелодию  им
приходилось играть по несколько раз подряд.  Перед  ними  стояла  консервная
банка  из-под  немецкой  несъедобной  тушенки,  и  именно  под   эту   песню
наполнялась  она  быстрее  всего,  правда,  мелочью,  в  основном   сотнями,
двухсотками. И снова темный переход наполнился  будоражащими  звуками.  Люди
останавливались, ставили к стенке свои узлы и оцепенело  смотрели  не  то  в
прошлое, не то в будущее. Что-то бередила музыка в душах,  набатом  звучала,
напоминала  о  полузабытых,  отвергнутых  истинах,   о   временах,   которые
поторопились проклясть, о делах, от которых поторопились отречься.  Начинали
понимать - от самих себя отреклись.
   - Ничего, ребята, - вполголоса бормотал старик. - Ничего... Авось...
   - Грозишься? - спросил его сосед.
   - Авось, - повторил старик.
   Пафнутьев тоже постоял в сторонке, не смог пробежать  легко  и  бездумно,
хотя торопился, не имел права терять ни минуты.  Сутуло  постоял  у  выхода,
засунув руки в карманы  куртки  и  исподлобья  глядя  на  людей,  окруживших
музыкантов. А когда осознал, что  мелодия  затянулась,  что  музыканты  явно
пошли на третий круг, медленно и тяжело поднялся по ступенькам.  Он  бы  еще
постоял, послушал,  но  не  мог.  Павел  Николаевич  Пафнутьев  торопился  -
пятнадцать минут назад  в  квартале  отсюда  прогремела  длинная  автоматная
очередь. Милиция уже была там, на месте, "скорая  помощь"  тоже  примчалась,
теперь вот и он добирался  пешком,  хотя  мог  и  отвертеться,  но  позвонил
Шаланда.
   - Подошел бы, Паша, - сказал он.
   - А что там?
   - Круто, Паша. Очень круто. Подходи.
   - Буду, - сказал Пафнутьев и положил трубку.
   Андрея с машиной под рукой не оказалось,  и  он  отправился  пешком,  тем
более что идти было недалеко - не то два, не то три квартала.  Валил  мокрый
снег, ветер дул  прямо  в  лицо,  но  не  холодный,  почти  плюсовой  ветер.
Пафнутьев был даже  рад  выйти  из  прокуратуры  на  свежий  воздух  и  шел,
откровенно наслаждаясь и погодой, и этим  вот  липким  снегом,  и  тем,  что
случившееся больше касалось Шаланды,  чем  его,  Пафнутьева.  Пусть  Шаланда
вертится  там,  пусть  пластается,  а  если  хочет  услышать   утешительные,
подбадривающие слова, он их услышит. За словами дело не станет, - усмехнулся
Пафнутьев. Мы так насобачились произносить слова по  разным  поводам  и  без
всякого повода, что каждого второго  можно  смело  отправлять  дипломатом  в
любую страну -  справится.  Увертки,  недоговорки,  невинное  умалчивание  и
готовность с пеной у рта отстаивать полуправду, увиливание и от ответа, и от
вопроса. Да, это тоже мастерство - увильнуть от вопроса, не  услышать  того,
на что не можешь ответить.
 
*** 
 
   Пафнутьев издали увидел  место  происшествия  -  возле  ресторана  стояла
плотная темная толпа, уже припорошенная снегом, вертелась в снегопаде  синяя
милицейская мигалка, издали  был  виден  красный  крест  на  машине  "скорой
помощи". Подойдя ближе, Пафнутьев увидел,  что  громадные  витринные  стекла
ресторана выбиты, они осыпались и горками битого стекла лежали вдоль  стены.
Раньше это был универмаг, занимавший первый этаж, но повеяли новые  ветры  и
ресторан  показался  более  прибыльным.  Новый  владелец  вложил  деньги   в
благоустройство, и теперь у входа стояли искусственные елочки с  маленькими,
круглосуточно горящими лампочками,  полыхало  неоновое  зарево,  над  входом
соорудили козырек с колоннами,  к  стеклянным  дверям  прикрепили  бронзовые
ручки. Все призвано было подготовить посетителя к большим тратам.
   Окинув взглядом пустые провалы в здании, Пафнутьев  прямо  через  выбитое
окно шагнул в ресторан. Длинные золотистые шторы бились на ветру, под ногами
хрустело стекло, в глубине зала суматошно мелькали  человеческие  фигуры.  У
стены санитары неспешно и деловито укладывали кого-то на носилки, вдоль окон
уже намело снега, и он тут же таял. Человек вскрикивал, матерился,  в  руках
его была судорожно сжата скатерть - видимо, падая, он  схватился  за  нее  и
сдернул вместе с посудой. Скатерть была  залита  кровью,  у  стола  валялись
разбитые бутылки, фужеры, и Пафнутьев с болезненной  четкостью  слышал,  как
ломко кололись осколки хрусталя под ногами у санитаров.
   Подойдя  поближе,  он  остановился.  Что-то  его  насторожило,  что-то  в
происходящем было не правильным, неестественным.
   Санитары.
   Окровавленный человек, судорожно вцепившийся в скатерть.
   Нестерпимый хруст стекла под ногами...
   Полыхающие на ветру шторы.
   Шум улицы, доносившийся сквозь выбитые окна...
   И вдруг Пафнутьев понял - человек, которого укладывали  на  носилки!  Вот
где  была  несуразность.  Он  смотрел  на  Пафнутьева  ясным,  настороженным
взглядом и извивался на полу гораздо сильнее, чем это могло быть при сильной
боли. Не столько от боли он корчился, сколько по другой причине.
   Пафнутьев зашел с другой стороны, боком присел к столу, закинув  ногу  за
ногу, и только в таком положении увидел, в чем дело, понял, чем  объясняется
странное поведение раненого - тот ногой пытался затолкнуть под ковер плоский
черный кошелек.  Пафнутьеву  ничего  не  оставалось,  как  поднять  кошелек.
Вернувшись, он опять сел боком к столу, чтобы видеть и возню  с  раненым,  и
ресторан, и толпу людей за выбитыми стеклами.
   Решительно подошел тяжеловатый Шаланда, резко отодвинул стул, плотно сел,
поставив локти  на  скатерть.  На  Пафнутьева  он  смотрел  требовательно  и
недовольно, будто тот был виноват в происшедшем.
   - Что скажешь?
   - Надо бы у хозяина кофе попросить, - ответил Пафнутьев.
   - Знаешь, сколько здесь стоит чашка кофе?
   - Мы на службе... Платить не надо.
   - Да? - удивился Шаланда не столько словам Пафнутьева, сколько тому,  что
ему самому не пришла в голову такая простая мысль. - Думаешь, даст?
   - С радостью, - усмехнулся Пафнутьев. - И будет  счастлив.  А  если  обед
закажем с шампанским и трепангами, то он вообще решит, что это лучший день в
его жизни. Все изменилось, Шаланда,  все  изменилось.  Эти  новые  просто  с
восторгом готовы оказывать услуги, угождать, дарить,  поить,  кормить...  Ты
когда последний раз был на Канарских островах?
   Шаланда сверлил Пафнутьева маленькими острыми глазками, спешно прикидывая
- оскорбление стоит за этими словами или что-то другое? Обидеться немедленно
или подождать?
   - Вчера вернулся, - наконец произнес он, пересилив себя.
   - Врешь. Не был ты  на  Канарских  островах.  И  никогда  не  будешь.  Но
возможность есть.
   - Ну?
   - Если  попросишь  хозяина  ресторана,  просто  попросишь...  Впрочем,  и
просить не надо... Достаточно намекнуть - мечтаю, дескать,  с  детства...  И
этого будет достаточно. Единственный вопрос,  который  он  задаст...  Знаешь
какой?
   - Ну? - Шаланда наклонил голову.
   - Спросит, когда у тебя отпуск.
   - И что дальше?
   - За две недели до отпуска вручит авиабилеты туда и  обратно,  паспорт  с
визой, небольшой конверт... На карманные  расходы.  На  Канарских  островах,
между прочим, удивительно быстро уходят деньги.
   - Откуда ты знаешь?
   - Мне так кажется. Представляешь, Шаланда, красавицы  любого  цвета  кожи
будут почитать за счастье распить с тобой бутылку  шампанского,  провести  с
тобой ночь, сумасшедшую ночь на берегу теплого океана...
   - Я женат, - хмуро перебил Шаланда.
   - Там ты  об  этом  забудешь.  Но  если  так  решительно  отрекаешься  от
красавиц... Можешь  захватить  с  собой  и  свою  пол