щной  и  усладительной  поэзией
которого он просиживал часами, когда Кентервили переезжали в город.  К  тому
же это были его собственные доспехи. Он очень мило выглядел в них на турнире
в Кенильворте и  удостоился  тогда  чрезвычайно  лестной  похвалы  от  самой
королевы-девственницы.  Но  теперь  массивный  нагрудник  и  стальной   шлем
оказались слишком тяжелы для него, и, надев доспехи, он рухнул  на  каменный
пол, разбив колени и пальцы правой руки.
   Он не на шутку занемог и несколько дней не выходил из комнаты,- разве что
ночью, для поддержания в  должном  порядке  кровавого  пятна.  Но  благодаря
умелому самоврачеванию он  скоро  поправился  и  решил,  что  в  третий  раз
попробует  напугать  посла  и  его  домочадцев.  Он  наметил  себе   пятницу
семнадцатого августа и в канун этого дня допоздна перебирал  свой  гардероб,
остановив наконец выбор на высокой широкополой шляпе с красным пером, саване
с рюшками у ворота и на рукавах и заржавленном  кинжале.  К  вечеру  начался
ливень, и ветер так бушевал, что  все  окна  и  двери  старого  дома  ходили
ходуном. Впрочем, подобная погода была как раз по нем. План его  был  таков:
первым делом он тихонько проберется в комнату Вашингтона Отиса и  постоит  у
него в ногах, бормоча себе что-то под  нос,  а  потом  под  звуки  заунывной
музыки трижды пронзит себе горло кинжалом. К Вашингтону он испытывал  особую
неприязнь, так как прекрасно знал, что  именно  он  взял  в  обычай  стирать
знаменитое  Кентервильское   Кровавое   Пятно   Образцовым   Пинкертоновским
Очистителем. Доведя этого безрассудного и  непочтительного  юнца  до  полной
прострации, он проследует затем в супружескую опочивальню посла  Соединенных
Штатов  и  возложит  покрытую  холодным  потом  руку  на  лоб  миссис  Отис,
нашептывая тем временем ее трепещущему мужу страшные  тайны  склепа.  Насчет
маленькой Вирджи-нии он пока ничего определенного не придумал. Она  ни  разу
его не обидела и была красивой  и  доброй  девочкой.  Здесь  можно  обойтись
несколькими глухими стонами из шкафа, а если она не проснется, он  подергает
дрожащими скрюченными пальцами ее одеяло. А вот  близнецов  он  проучит  как
следует. Перво-наперво он усядется им на  грудь,  чтобы  они  заметались  от
привидевшихся кошмаров, а потом, поскольку их  кровати  стоят  почти  рядом,
застынет между ними в образе холодного,  позеленевшего  трупа  и  будет  так
стоять, пока они не омертвеют от страха. Тогда он сбросит саван  и,  обнажив
свои белые кости, примется расхаживать по комнате, вращая одним глазом,  как
полагается в роли Безгласого Даниила, или Скелета-самоубийцы. Это была очень
сильна
   я роль, ничуть не слабее его знаменитого Безумного Мартина, или  Сокрытой
Тайны, и она не раз производила сильное впечатление на зрителей.
   В  половине  одиннадцатого  он  догадался  по  звукам,  что   вся   семья
отправилась на покой. Ему еще долго мешали дикие взрывы  хохота,-  очевидно,
близнецы с беспечностью школьников резвились перед тем, как отойти ко  сну,-
но в четверть двенадцатого в  доме  воцарилась  тишина,  и,  только  пробило
полночь, он вышел на дело. Совы бились о  стекла,  ворон  каркал  на  старом
тисовом дереве, и ветер блуждал, стеная, словно  неприкаянная  душа,  вокруг
старого дома. Но Отисы спокойно спали, не подозревая ни о чем, в храп  посла
заглушал дождь и бурю. Дух со злобной усмешкой на сморщенных устах осторожно
вышел из панели. Луна сокрыла свой лик за тучей, когда он крался  мимо  окна
фонарем, на котором золотом и лазурью были выведены его герб и  герб  убитой
им жены. Все дальше скользил он зловещей тенью; мгла ночная и та,  казалось,
взирала на него с отвращением.
   Вдруг ему почудилось, что кто-то окликнул его, и он замер  на  месте,  но
это только собака залаяла на  Красной  ферме.  И  он  продолжал  свой  путь,
бормоча никому теперь не понятные  ругательства  XVI  века  и  размахивая  в
воздухе заржавленным кинжалом.  Наконец  он  добрался  до  поворота,  откуда
начинался коридор, ведущий  в  комнату  злосчастного  Вашингтона.  Здесь  он
переждал немного. Ветер развевал его седые космы и  свертывал  в  неописуемо
ужасные складки его могильный саван. Пробило четверть,  и  он  почувствовал,
что время настало. Он самодовольно хихикнул и повернул за угол; но  едва  он
ступил шаг, как отшатнулся с жалостным воплем  и  закрыл  побледневшее  лицо
длинными  костлявыми  руками.  Прямо  перед  ним  стоял  страшный   призрак,
недвижный, точно изваяние, чудовищный, словно бред безумца.  Голова  у  него
была лысая, гладкая, лицо  толстое,  мертвенно-бледное;  гнусный  смех  свел
черты его в вечную улыбку. Из глаз его струились лучи алого света,  рот  был
как широкий огненный колодец, а  безобразная  одежда,  так  похожая  на  его
собственную, белоснежным  саваном  окутывала  могучую  фигуру.  На  груди  у
призрака висела доска с непонятной надписью, начертанной старинными буквами.
О страшном позоре, должно быть, вещала  она,  о  грязных  пороках,  о  диких
злодействах. В поднятой правой руке его был зажат меч из блестящей стали.
   Никогда  доселе  не  видав  привидений,  дух   Кентервиля,   само   собой
разумеется, ужасно  перепугался  и,  взглянув  еще  раз  краешком  глаза  на
страшный призрак, кинулся восвояси. Он бежал, не чуя под собою ног,  путаясь
в складках савана, а заржавленный кинжал уронил по дороге  в  башмак  посла,
где его поутру нашел дворецкий. Добравшись до своей комнаты  и  почувствовав
себя в безопасности, дух бросился на свое жесткое ложе и спрятал голову  под
одеяло. Но скоро в нем проснулась былая кентервильская отвага, и  он  решил,
как только рассветет, пойти и заговорить с другим привиде-нием. И едва  заря
окрасила холмы серебром, он вернулся туда, где встретил ужасный призрак.  Он
понимал, что, в конце концов, чем больше привидений, тем лучше, и надеялся с
помощью нового сотоварища управиться с близнецами. Но когда он  очутился  на
прежнем месте, страшное зрелище открылось его взору. Видно, что-то  недоброе
стряслось с призраком. Свет потух в  его  пустых  глазницах,  блестящий  меч
выпал у него из рук, и весь он как-то неловко  и  неестественно  опирался  о
стену. Дух Кентервиля подбежал к нему, обхватил его руками, как вдруг  -  о,
ужас! - голова покатилась по  полу,  туловище  переломилось  пополам,  и  он
увидел, что держит в объятиях кусок белого полога,  а  у  ног  его  валяются
метла, кухонный нож и пустая тыква. Не  зная,  чем  объяснить  это  странное
превращение, он дрожащими  руками  поднял  доску  с  надписью  и  при  сером
утреннем свете разобрал такие страшные слова:

   ДУХ  ФИРМЫ   ОТИС   Единственный   подлинный   и   оригинальный   призрак
Остерегайтесь подделок! Все остальные - не настоящие!
   Ему стало  все  ясно.  Его  обманули,  перехитрили,  провели!  Глаза  его
зажглись прежним кентервильским огнем; он заскрежетал беззубыми  деснами  и,
воздев к небу изможденные руки, поклялся, следуя лучшим  образцам  старинной
стилистики, что, не успеет Шантеклер  дважды  протрубить  в  свой  рог,  как
свершатся кровавые дела и убийство неслышным шагом пройдет по этому дому.
   Едва он произнес эту страшную клятву, как вдалеке  с  красной  черепичной
крыши прокричал петух. Дух залился долгим,  глухим  и  злым  смехом  и  стал
ждать. Много часов прождал он, но петух почему-то больше не  запел.  Наконец
около половины восьмого шаги  горничных  вывели  его  из  оцепенения,  и  он
вернулся к себе в комнату, горюя о несбывшихся планах и напрасных  надеждах.
Там, у себя, он просмотрел несколько самых своих любимых  книг  о  старинном
рыцарстве и узнал из них, что всякий раз, когда  произносилась  эта  клятва,
петух пел дважды.
   - Да сгубит смерть бессовестную птицу! - забормотал он.-  Настанет  день,
когда  мое  копье  в  твою  вонзится  трепетную  глотку  и  я  услышу   твой
предсмертный хрип.
   Потом он улегся в удобный свинцовый гроб и оставался там до темноты.

   4
   Наутро дух чувствовал себя совсем разбитым. Начинало сказываться огромное
напряжение целого месяца. Его нервы были вконец расшатаны, он вздрагивал  от
малейшего шороха. Пять дней он не выходил из комнаты и наконец махнул  рукой
на кровавое пятно. Если оно не нужно Отисам,  значит,  они  недостойны  его.
Очевидно,  они   жалкие   материалисты,   совершенно   неспособные   оценить
символический смысл сверхчувственных явлений. Вопрос о небесных знамениях  и
о фазах астральных тел был, конечно, не спорим, особой областью и, по правде
говоря, находился вне его компетенции. Но его  священной  обязанностью  было
появляться еженедельно в коридоре, а в первую и третью среду каждого  месяца
усаживаться у окна, что выходит фонарем в парк, и бормотать всякий вздор,  и
он не видел возможности  без  урона  для  своей  чести  отказаться  от  этих
обязанностей. И хотя земную свою жизнь он прожил безнравственно, он проявлял
крайнюю добропорядочность во всем, что касалось мира потустороннего. Поэтому
следующие три субботы он, по обыкновению, от полуночи до  трех  прогуливался
по коридору, всячески заботясь о том, чтобы его не услышали и не увидели. Он
ходил без сапог, стараясь как можно легче  ступать  по  источенному  червями
полу;  надевал  широкий  черный  бархатный  плащ  и   никогда   не   забывал
тщательней-шим образом  протереть  свои  цепи  машинным  маслом  "Восходящее
солнце демократической партии". Ему, надо сказать, нелегко было прибегнуть к
этому последнему средству безопасности. И все же как-то вечером, когда семья
сидела за обедом, он пробрался в комнату к мистеру Отису и стащил  бутылочку
машинного масла. Правда, он чувствовал себя  немного  униженным,  но  только
поначалу. В конце концов благоразумие взяло верх, и он признался  себе,  что
изобретение это  имеет  свои  достоинства  и  в  некотором  отношении  может
сослужить ему службу. Но как ни был он осторожен, его не оставляли в  покое.
То и дело он спотыкался в темноте о веревки, протянутые поперек коридора,  а
однажды, одетый для роли Черного Исаака, или Охотника из  Хоглейских  лесов,
он поскользнулся и сильно расшибся, потому что близнецы натерли  маслом  пол
от входа в гобеленовую залу до верхней площадки дубовой  лестницы.  Это  так
разозлило его,  что  он  решил  в  последний  раз  стать  на  защиту  своего
попранного достоинства и своих прав  и  явиться  в  следующую  ночь  дерзким
воспитанникам Итона в знаменитой  роли  Отважного  Рупера,  или  Безголового
Графа.
   Он не выступал в этой роли более семидесяти лет, с тех пор  как  до  того
напугал прелестную леди Барбару Модиш, что она отказала своему жениху,  деду
нынешнего лорда Кентервиля, и  убежала  в  Гретна-Грин  с  красавцем  Джеком
Каслтоном; она заявила при этом, что ни за что на свете не войдет  в  семью,
где считают  позволительным,  чтоб  такие  ужасные  призраки  разгуливали  в
сумерки по террасе. Бедный Джек вскоре погиб на Вондсвортском лугу  от  пули
лорда Кентервиля, а сердце леди Барбары было разбито, и она меньше чем через
год умерла в Танбридж-Уэллс,- так что это выступление в любом  смысле  имело
огромный успех. Однако для этой роли требовался очень  сложный  грим,-  если
допустимо воспользоваться театральным  термином  применительно  к  одной  из
глубочайших тайн мира сверхъестественного, или, по-научному,  "естественного
мира высшего порядка",- и он потратил  добрых  три  часа  на  приготовления.
Наконец все было готово, и он остался очень  доволен  своим  видом.  Большие
кожаные ботфорты, которые полага-лись к этому  костюму,  были  ему,  правда,
немного велики, и один из седельных пистолетов куда-то запропастился,  но  в
целом, как ему казалось, он приоделся на славу. Ровно в четверть второго  он
выскользнул из  панели  и  прокрался  по  коридору.  Добравшись  до  комнаты
близнецов (она, кстати сказать,  называлась  "Голубой  спальней",  по  цвету
обоев и портьер), он заметил, что дверь немного приоткрыта. Желая как  можно
эффектнее обставить  свой  выход,  он  широко  распахнул  ее...  и  на  него
опрокинулся огромный кувшин с водой,  который  пролетел  на  вершок  от  его
левого плеча, промочив его до нитки. В ту же минуту он услышал взрывы хохота
из-под балдахина широкой постели.
   Нервы его не выдержали. Он кинулся со всех ног в свою комнату и на другой
день слег от простуды. Хорошо еще, что  он  выходил  без  головы,  а  то  не
обошлось бы без серьезных осложнений. Только это его и утешало.
   Теперь он оставил всякую надежду запугать этих  грубиянов  американцев  и
большей частью довольствовался тем,  что  бродил  по  коридору  в  войлочных
туфлях, замотав шею толстым красным шарфом, чтобы не простыть, и с маленькой
аркебузой в руках на случай нападения близнецов. Последний удар был  нанесен
ему девятнадцатого сентября. В этот день он спустился в холл,  где,  как  он
знал, его никто не потревожит, и  про  себя  поиздевался  над  сделанными  у
Сарони  большими  фотографиями  посла  Соединенных  Штатов  и  его  супруги,
заменившими  фамильные  портреты  Кентервилей.  Одет  он  был   просто,   но
аккуратно, в длинный саван, кое-где попорченный могильной  плесенью.  Нижняя
челюсть его была подвязана желтой косынкой, а в  руке  он  держал  фонарь  и
заступ, какими пользуются могильщики. Собственно говоря,  он  был  одет  для
роли Ионы Непогребенного, или Похитителя Трупов с Чертсейского Гумна, одного
из своих лучших созданий. Эту роль прекрасно помнили все  Кентервили,  и  не
без причины, ибо как раз  тогда  они  поругались  со  своим  соседом  лордом
Раффордом. Было уже около четверти третьего, и сколько он ни  прислушивался,
не слышно было  ни  шороха.  Но  когда  он  стал  потихоньку  пробираться  к
библиотеке, чтобы взглянуть, что осталось от  кровавого  пятна,  из  темного
угла внезапно выскочили две фигурки, исступленно замахали руками над головой
и завопили ему в самое ухо: "У-у-у!"
   Охваченный   паническим   страхом,   вполне   естественным    в    данных
обстоятельствах, он кинулся к лестнице, но там его подкарауливал Вашингтон с
большим  садовым  опрыскивателем;  окруженный  со  всех  сторон  врагами   и
буквально припертый к стенке, он юркнул в большую железную печь, которая,  к
счастью, не была затоплена, и по трубам пробрался в свою комнату -  грязный,
растерзанный, исполненный отчаяния.
   Больше  он  не  предпринимал  ночных  вылазок.  Близнецы  несколько   раз
устраивали  на  него  засады  и  каждый  вечер,  к  великому  неудовольствию
родителей и прислуги, посыпали пол в коридоре  ореховой  скорлупой,  но  все
безрезультатно. Дух, по-видимому, счел  себя  настолько  обиженным,  что  не
желал больше выходить к обитателям дома. Поэтому мистер Отис снова уселся за
свой труд по истории демократической партии, над которым работал  уже  много
лет; миссис Отис организовала великолепный, поразивший все  графство  пикник
на морском берегу,- все кушанья были  приготовлены  из  моллюсков;  мальчики
увлеклись лакроссом, покером, юкром и  другими  американскими  национальными
играми. А Вирджиния каталась по аллеям на  своем  пони  с  молодым  герцогом
Чеширским,  проводившим  в  Кентервильском  замке  последнюю  неделю   своих
каникул. Все решили, что привидение от них съехало, и мистер  Отис  известил
об этом в письменной форме  лорда  Кентервиля,  который  в  ответном  письме
выразил по сему поводу свою радость и поздравил достойную супругу посла.
   Но Отисы ошиблись. Привидение не покинуло их  дом  и,  хотя  было  теперь
почти инвалидом, все же не думало оставлять их в покое,- особенно с тех пор,
как ему стало известно, что среди гостей находится молодой герцог Чеширский,
двоюродный внук  того  самого  лорда  Фрэнсиса  Стилтона,  который  поспорил
однажды на сто гиней с полковником Карбери, что  сыграет  в  кости  с  духом
Кентервиля;  поутру  лорда  Стилтона  нашли  на  полу  ломберной   разбитого
параличом, и, хотя он дожил до преклонных лет, он мог  произнести  лишь  два
слова: "шестерка дубль". Эта история в свое время очень  нашумела,  хотя  из
уважения к чувствам обеих благородных семей ее  всячески  старались  замять.
Подробности  ее  можно  найти  в  третьем  томе   сочинения   лорда   Тэттла
"Воспоминания о принце-регенте и его друзьях". Духу,  естественно,  хотелось
доказать, что он не утратил прежнего влияния на Стилтонов, с которыми к тому
же состоял в дальнем родстве: его  кузина  была  замужем  вторым  браком  за
монсеньером де Балкли, а от него, как всем известно, ведут свой род  герцоги
Чеширские.
   Он  даже  начал  работать  над  возобновлением  своей   знаменитой   роли
Монах-вампир, или Бескровный Бенедиктинец, в которой решил  предстать  перед
юным поклонником Вирджинии. Он был так страшен в этой роли,  что  когда  его
однажды, в роковой вечер под новый 1764 год, увидела  старая  леди  Стартап,
она издала несколько истошных криков, и с ней случился удар. Через  три  дня
она скончалась, лишив Кентервилей, своих ближайших родственников, наследства
и оставив все своему лондонскому аптекарю.
   Но в последнюю минуту страх перед близнецами помешал привидению  покинуть
свою комнату, и маленький  герцог  спокойно  проспал  до  утра  под  большим
балдахином с плюмажами в королевской опочивальне. Во сне он видел Вирджинию.

   5
   Несколько дней спустя Вирджиния и ее златокудрый кавалер поехали кататься
верхом на Броклейские луга, и она, пробираясь  сквозь  живую  изгородь,  так
изорвала свою амазонку, что, вернувшись домой,  решила  потихоньку  от  всех
подняться к себе по черной лестнице. Когда она  пробегала  мимо  гобеленовой
залы, дверь которой была чуточку приоткрыта, ей показалось,  что  в  комнате
кто-то есть, и, полагая, что это камеристка ее матери, иногда сидевшая здесь
с шитьем, она собралась было попросить ее зашить платье. К  несказанному  ее
удивлению, это оказался сам кентервильский дух! Он сидел  у  окна  и  следил
взором, как облетает под ветром непрочная позолота с пожелтевших деревьев  и
как в бешеной пляске мчатся по  длинной  аллее  красные  листья.  Голову  он
уронил на  руки,  и  вся  поза  его  выражала  безнадежное  отчаянье.  Таким
одиноким, таким дряхлым показался он маленькой Вирджинии, что  она,  хоть  и
подумала сперва убежать  и  запереться  у  себя,  пожалела  его  и  захотела
утешить. Шаги ее были так легки, а грусть его до того  глубока,  что  он  не
заметил ее присутствия, пока она не заговорила с ним.
   - Мне очень жаль вас,- сказала она.- Но завтра мои братья возвращаются  в
Итон, и тогда, если вы будете хорошо себя вести, вас никто больше не обидит.
   - Глупо просить меня, чтобы я хорошо вел себя,- ответил он, с  удивлением
разглядывая хорошенькую девочку, которая решилась заговорить с ним,-  просто
глупо!  Мне  положено  греметь  цепями,  стонать  в  замочные   скважины   и
разгуливать по ночам - если ты про это.  Но  в  этом  же  весь  смысл  моего
существования!
   - Никакого смысла тут нет, и вы сами знаете, что  были  скверный.  Миссис
Амни рассказала нам еще в первый день после нашего  приезда,  что  вы  убили
жену.
   - Допустим,- сварливо ответил дух,- но это  дела  семейные  и  никого  не
касаются.
   - Убивать вообще нехорошо,- сказала Вирджиния, которая иной раз проявляла
милую пуританскую нетерпи- мость, унаследованную ею от какого-то  предка  из
Новой, Англии.
   - Терпеть не могу ваш дешевый,  беспредметный  ригоризм!  Моя  жена  была
очень дурна собой, ни разу не  сумела  прилично  накрахмалить  мне  брыжи  и
ничего не смыслила в стряпне. Ну хотя бы такое: однажды я убил в  Хоглейском
лесу оленя, великолепного самца-одногодка,- как ты думаешь, что нам из  него
приготовили? Да что теперь толковать,- дело прошлое! И все же, хоть я и убил
жену, по-моему, не очень любезно было со стороны моих шуринов заморить  меня
голодом.
   - Они заморили вас голодом? О господин дух, то есть,  я  хотела  сказать,
сэр Симон, вы, наверно, голодный?  У  меня  в  сумке  есть  бутерброд.  Вот,
пожалуйста!
   - Нет, спасибо. Я давно ничего не ем. Н