В вагоне засмеялись.
     Помощник покривился и ушел.
     А в шесть часов утра  на  другой  большой  станции  повторилась  та  же
история. Студенты высыпали из своих вагонов, арестанты пели  и  митинговали.
Пассажиры уже  знали,  что  вагон  арестантов  идет  на  правах  карцера,  и
сочувствовали узникам. Рябой студент,  невыспавшийся  и  синий  на  утреннем
холоде, купил возле вокзала большой короб со спелыми яблоками  и  уговаривал
конвойных разнести яблоки арестантам. Конвойные долго не соглашались,  потом
спросили помощника начальника конвоя; он позволил, и короб втащили  в  вагон
к Дзержинскому.
     Старик, железнодорожный машинист, с желтыми прокуренными усами,  принес
из буфета несколько  пачек  папирос  "Дукат"  и  ходил  от  окна  к  окну  -
просовывал сквозь сетки папиросы по штукам, называл свою фамилию и говорил:
     - И его такая же фамилия, Горобченко. Горобченко, Владимир. Сынок  мой.
Не откажите в любезности, очень буду вам благодарен. Давно его взяли,  когда
еще  депо  наше  бастовало.  Скажите  ему,  что  папаша  здоров,  а   мамаша
преставилась. А Вера замуж вышла за кавказца и с ним уехала.  Окажите  такую
любезность. Закуривайте, пожалуйста, не стесняйтесь...
     Из окон арестантского вагона была видна пристанционная площадь,  сонные
извозчики, а чуть подальше - базар, поднятые оглобли  подвод,  яркие  платки
баб, горы помидоров на возах и горы яблок.
     В вагоне  теперь  пахло  яблоками,  табаком,  настроение  у  всех  было
хорошее, легкое. Было приятно сознавать, что жизнь на воле, там,  за  окнами
вагонов, связана с жизнью заключенных, что чужие, незнакомые люди  хлопочут,
достают папиросы, дарят яблоки. Было приятно сознавать,  что  ты  не  забыт,
что неразрывными нитями ты связан с теми, кто на свободе, и что все  это,  в
общем, так условно - воля, тюрьма!  Сегодня  человек,  ненавидящий  тиранию,
самодержавие, наивно считает себя на  свободе,  а  ночью  ввалились  к  нему
синие мундиры - и кончено, нет мнимой свободы!
     Может быть, эти люди там, за окнами, смутно чувствуют  свое  будущее  в
этих суровых, обросших бородами лицах, прильнувших к ржавым решеткам.
     И, точно отгадав мысли Дзержинского, молодая курсистка,  в  косынке  на
шее, в потертой жакетке, негромко говорит:
     - Что вы смотрите,  товарищ?  Вы  кушайте,  пожалуйста,  яблоки.  И  не
стесняйтесь! Сегодня мы вас угощаем, завтра вы нас - это все чистый  случай.
Разве я говорю неверно?
     - Верно, - улыбнулся Дзержинский.
     Ударил третий звонок,  засвистел  главный  кондуктор,  весело  и  бойко
пропел рожок стрелочника. Состав, гремя буферами, тяжело тронулся с места.
     Часа  через  два  после  этой  станции  в  вагон  неожиданно   ввалился
начальник конвоя. С перепоя он глядел волком, был мрачен  и  в  руке  держал
револьвер. Наученный горьким опытом,  он  остановился  в  дверях,  а  вперед
пропустил трех конвойных. С ним стояли двое конвойных  и  двое  жандармов  с
неприятными, напряженными лицами.
     - Стоять  смирно  и  не   шевелиться!   -   велел   начальник   конвоя,
подозрительно и злобно вглядываясь в лица арестантов. -  Теперь  вы  у  меня
попляшете!
     Неловко шагая на коротких ногах по подвижному полу вагона, он дошел  до
короба, где еще  осталось  несколько  яблок,  прищурил  глаза  с  набрякшими
почечными мешочками и спросил:
     - Кто затеял волынку? Кто повел разговоры  с  лицами,  находящимися  на
воле?   Кто   посмел   нарушить   мое   приказание   о   карцерном   режиме?
Предупреждаю, - запираться бессмысленно. Мне и так все известно.
     - Раз вам известно, то зачем вы спрашиваете? - усмехнулся Дзержинский.
     - Не твое дело, - крикнул начальник. - Понял?
     У Дзержинского дрогнуло лицо.
     - Не тыкать мне. Понял?
     И слегка двинулся к  начальнику  конвоя.  Тот  инстинктивным  движением
вскинул револьвер. Сзади звякнули затворы винтовок. Люди в вагоне замерли.
     Но  Дзержинский  спокойно  и  свободно,  точно  не   было   перед   ним
револьвера, сделал еще шаг вперед.
     - Назад, - крикнул начальник конвоя, - застрелю!
     Он отступил к стене вагона и выше  поднял  руку  с  револьвером,  будто
Дзержинский до сих пор не замечал этого револьвера.
     Дзержинский шагнул еще.
     За его спиной коротко охнул старик профессор. Это зрелище было  не  для
людей со слабыми  нервами:  один  безоружный  человек  медленно  и  спокойно
надвигается  на  восьмерых  вооруженных  людей,  идет  на  дула  винтовок  и
револьверов. И лицо, это удивительное лицо с мерцающими  светлыми  зрачками.
Но  самое  удивительное  заключалось  в  том,  что  начальник  конвоя  вдруг
струсил, испугался одного безоружного человека и закричал на весь вагон:
     - Чего вы, наконец, хотите, черт бы вас драл? Что вам надо?
     - Немедленно дайте нам все, что причитается, -  воду,  пищу,  табак,  -
сказал Дзержинский. - Немедленно.
     - Воду тебе? Пищу тебе? А если я сейчас прикажу стрелять  в  вас  всех,
как в бунтовщиков?
     Но это последнее он сказал уже только для проформы. Было видно, что  он
боится Дзержинского. И так же для проформы ответил Дзержинский:
     - Стреляйте, мы ваших угроз не боимся.  Стреляйте,  если  желаете  быть
палачами. Или стреляйте, или выполните наши требования.
     - Я вам покажу ваши требования, - ответил начальник  конвоя.  -  Я  вам
покажу такие требования, что вы больше не захотите...
     Повернулся, сунул револьвер в кобуру и ушел.
     А на следующем полустанке в вагон принесли кипяток, щи и махорку.


     До вечера обсуждался инцидент с  начальником  конвоя.  Говорили  и  при
Дзержинском и без него. Он слушал, молчал и улыбался, потом вдруг сказал:
     - Пустяки это все, вздор. Он испугался не моей силы  воли,  не  чего-то
там особенного в глазах у меня.  Он  испугался  убежденности.  Понимаете?  Я
убежден, а он нет. Он наемник,  а  я  нет.  Так  просто:  наемник  испугался
ненаемника. И потом у него  рыльце  в  пушку  с  прицепкой  этих  вагонов  с
быками. Подними он стрельбу, началось бы все-таки расследование,  докопались
бы и до этих дел. Неловко, могут со  службы  выгнать,  а  службишка  хоть  и
незавидная, но, как видите, довольно доходная, расставаться жаль. Все это  в
общем вздор и скука, надоело! Приятно только одно, что мы опять победили.
     И, повернувшись к профессору, он спросил:
     - Будем играть в домино?
     Потом, играя, сосредоточенно морщил лоб и рассеянно слушал Тимофеева.
     - Только знаете что, - говорил Тимофеев, - знаете, Феликс, что  я  хочу
вам предложить? Вы слушаете или нет?
     - Как  же   не   слушаю,   конечно,   слушаю,   -   рассеянно   ответил
Дзержинский, - как же я могу вас, дорогой мой, не слушать?
     - И тем не менее не слушаете, - продолжал Тимофеев печально. - Вы  ведь
не умеете делать  двух  дел  одновременно.  Вы  или  играете  в  козла,  или
работаете, или сражаетесь с тюремным начальством. На одну  секунду  оставьте
домино...
     - Оставьте домино, - пропел Дзержинский, - оставьте вы его...
     Тимофеев махнул рукой и отошел в сторону.
     Но когда Дзержинский кончил играть, он сел с ним рядом и, глядя  в  его
прекрасные, умные и глубокие глаза, заговорил опять.
     - Послушайте, Феликс, - сказал он, - умоляю вас, бросьте  эти  сражения
с тюремным начальством. Ну, если не  навсегда,  то  хоть  на  год,  хоть  на
полгода...
     Дзержинский улыбнулся.
     - Ну вот, вы опять улыбаетесь! - воскликнул Тимофеев.  -  Ведь  это  же
невозможно!  Поймите,  Феликс,  вас  убьют...  Или  вы  опять  скажете,  что
большевистский бог не выдаст?
     - А вы думаете - выдаст? - спросил Дзержинский.
     - А вы?
     Дзержинский  не  ответил,  смотрел  в  окно,  за  которым   проносилась
деревенька в тумане, в сумерках. Уже зажигались кое-где огни,  слабые,  чуть
брезжущие.
     - В такую пору, да еще в вагоне, да тем более в тюремном, надо петь,  -
после долгого молчания произнес Дзержинский. - Только вот что.
     И негромко запел:

                        Море яростно стонало,
                        Волны бешено рвались,
                        Волны знали, море знало...

     Через несколько минут пел уже весь вагон...
     И по голосам поющих было понятно, что  настроение  у  людей  спокойное,
уверенное, почти такое, как бывает на воле.


ВОССТАНИЕ В ТЮРЬМЕ

     Пятого января 1902 года Феликс Дзержинский был отправлен  из  Седлецкой
тюрьмы через Варшаву, Москву и  Сибирь  за  четыреста  верст  от  Якутска  в
Вилюйск, в котором по высочайшему  повелению  ему  надлежало  пробыть  ровно
пять лет.
     Путь  от  Седлецкой  тюрьмы  в  царстве  Польском  до   Александровской
центральной каторжной тюрьмы  в  селе  Александровском  Иркутской  губернии,
поблизости от реки Ангары, партия арестантов,  с  которой  шел  Дзержинский,
проделала в четыре с лишним месяца, что по тем временам считалось  скоростью
почти фантастической.
     В мае партия прибыла  в  Александровск  и  разместилась  в  пересыльном
корпусе, неподалеку от главного здания централа,  построенного  в  котловине
меж гор. Каторжная тюрьма выглядела куда печальнее, чем пересыльный  корпус,
небольшой, сложенный в лапу из крупных  сосновых  бревен,  с  двором,  чисто
выметенным и даже посыпанным песком.
     Порядки пересыльного корпуса тоже  во  многом  отличались  от  порядков
каторжной тюрьмы.  Этапникам  жилось  куда  легче,  чем  отбывающим  срок  в
централе: начальство ими  не  очень  интересовалось,  да  и  с  какой  стати
интересоваться, если сегодня этапники тут, а завтра на  каторжной  Колесухе,
или в Вилюйске, или в Качуге, или  еще  где-нибудь,  в  местах,  куда  Макар
телят не  гонял.  В  тюремных  мастерских  этапники  не  работали,  к  жизни
централа никакого отношения не имели и проводили на пересылке  свои  дни,  а
то и недели, кто как хотел: отдыхали после страшного  пути,  чинили  одежду,
обувь и набирались сил для предстоящих каторжных лет.
     Начальником централа был в то время поляк Лятоскевич,  вел  он  среднюю
линию и, как говорили про него арестанты, "жил сам и жить давал другим".
     Но в конце апреля, незадолго до прибытия  того  этапа,  с  которым  шел
Дзержинский,  положение  в  Александровской  пересыльной  круто  и  внезапно
изменилось. Причины изменения порядков толком никто не знал: одни  говорили,
что на Лятоскевича кто-то из деятелей написал в Петербург  министру  письмо;
другие  считали,  что  поводом  к  новым  крутым  порядкам  послужил  широко
задуманный побег, хоть и провалившийся, но все-таки побег;  третьи  считали,
что виновник неприятных новшеств -  старший  надзиратель  Токарев,  шкура  и
палач по натуре, которого Лятоскевич боится и который имеет над  начальником
тюрьмы какую-то власть.
     Как бы там ни было, но  к  тому  времени,  когда,  измученный  весеннею
распутицей, дождями со снегом, морозами и буранами,  всеми  адовыми  пытками
российских   каторжных   дорог,   этап   входил   в    ворота    пересыльной
Александровской тюрьмы, надеясь хоть тут перевести дух, поспать,  обсушиться
и поесть, вдруг выяснилось, что старым  порядкам  конец,  что  здесь  теперь
орудует Токарев, палач и убийца по призванию, что бани не будет, кипятку  до
утра не получить, в село даже с конвойным за покупками выйти нельзя  и,  что
самое главное, никаких разговоров и просьб:  за  разговоры  Токарев  бьет  в
лицо.
     Узнав обо всех этих печальных новостях, матрос  Шурпалькин,  осужденный
на  бессрочную  каторгу,  человек  очень  смелый  и  спокойный,  никому   не
сказавшись, сам, один, отправился из общей  камеры,  в  которой  размещались
арестанты, к Токареву в дежурку. Услышав обращение  не  по  уставу,  Токарев
молча сразу же ударил матроса тяжелой связкой ключей по лицу с такой  силой,
что рассек Шурпалькину щеку до кости. Брызнула кровь. Шурпалькин,  теряя  от
боли власть над собой, шагнул к надзирателю, но тот ударил  матроса  ключами
еще раз, и Шурпалькин упал.
     В камеру он вернулся часа через  два,  никому  не  сказал  ни  слова  и
повалился  на  нары.  При  тусклом  свете  лампешки,  коптившей   у   входа,
Дзержинский успел заметить, что с матросом, к которому он  очень  привязался
за месяцы этапного пути, неладно.
     - Шура, - позвал он.
     Матрос молчал.
     - Шура, - вторично окликнул Дзержинский матроса.
     Не дождавшись ответа, он подошел к Шурпалькину, сел возле него на  край
нар и спросил, что случилось.
     Великан матрос, вместо ответа, заплакал.
     В тюрьме люди плачут редко,  и  если  уж  плачут,  то  такими  слезами,
которых на воле не увидишь.
     Тюремные слезы - особые слезы.
     Невозможно было смотреть на этого белокурого гиганта, не  сморгнувшего,
когда ему  прочитали  смертный  приговор  с  заменой  пожизненной  каторгой,
весело посвистывающего в любых обстоятельствах жизни,  всегда  балагурящего,
всегда подшучивающего, и  вдруг  тут,  когда,  кажется,  самое  тяжелое  уже
позади...
     - Да Шура же, - позвал Дзержинский и  стал  отрывать  от  лица  матроса
ладони, которыми он закрывал свою разбитую кровоточащую щеку.
     Но матрос не шевелился.
     Наконец, попив воды, он  немного  успокоился  и  прерывающимся  голосом
стал рассказывать, как все произошло. Говорил он громко:  камера  постепенно
просыпалась, люди собирались возле Дзержинского, а матрос, все еще  плача  и
не стыдясь своих слез, уже во второй, а  потом  и  в  третий  раз  подробно,
точно жалуясь, описывал все подробности избиения.
     - Понимаешь, - говорил он, - я ничего такого даже  в  голове  не  имел.
Просто зашел тихо, мирно, думаю, спрошу у  него:  дескать,  позвольте,  ваше
благородие, господин Токарев, арестантики  обижаются  за  баню,  так  нельзя
ли... А он, он... он...
     Тут лицо матроса,  не  раз  битого  в  тюрьмах  и  в  темных  карцерах,
начинало дрожать, на глазах его выступили слезы и мелкими  круглыми  каплями
катились по щекам вниз; он заикался и, заикаясь, спрашивал:
     - Нет, главное дело - за что? Вы мне только скажите, за что? Ведь  свой
же брат, мужик, ведь это как же, а?
     Вытирая  слезы  вместе  с  кровью,  он   вдруг   начинал   ругаться   и
кощунствовать или грозился, что сейчас пойдет и задушит надзирателя,  потому
что теперь все равно, или клялся,  что  доживет  до  того  дня,  и  уж  если
доживет, то разыщет кого надо и посчитается сполна за все.
     Несколько часов провозился Дзержинский с матросом: он то  отпаивал  его
водой из ржавого жестяного чайника, то клал ему на голову мокрую тряпку,  то
силой удерживал его  на  нарах,  когда  тот  вдруг  рвался  вскочить,  найти
Токарева и задушить его на месте...
     Утром,  чувствуя  себя  совершенно  разбитым  после   бессонной   ночи,
Дзержинский собрал у себя в камере сходку политических. Пришли все, кто  был
в пересыльной, - человек пятьдесят.
     Здесь же  терлось  несколько  уголовных,  иванов,  как  их  называли  в
тюрьме. Кое-кто из них был в сговоре с конвоем и  тюремными  начальниками  -
доносили на политических.
     - Уголовные, - сказал Дзержинский, - уйдут отсюда вон. И быстро!
     Бледный Шурпалькин молча покосился на кучку уголовников,  живших  возле
печки.
     Уголовники не уходили.
     - А ну, геть витселя, - негромко, но и не тихо  произнес  Шурпалькин  и
сделал один только шаг к печке.
     Уголовники ушли, и Дзержинский объявил сходку открытой.
     Говорили минут десять, самое большее. Решено было вызвать  Лятоскевича,
предложить ему возвратить старые порядки, а главное - убрать из  пересыльной
Токарева. В случае же отказа Дзержинский предложил план восстания в  тюрьме,
до того смелый и небывалый, что некоторые даже сразу не поняли.
     - Никакой осечки тут быть не может, - говорил Дзержинский. - Все  точно
обдумано. И жертв не будет. Расчет у меня простой: Лятоскевич пуще всего  на
свете  боится  гласности  и  начальства.  Если  то,  что  я  предлагаю,   мы
осуществим, Лятоскевич должен будет пойти на все уступки по  двум  причинам:
первая причина та, что попади дело в газеты - ему надо  уходить,  да  еще  с
таким треском; вторая причина: узнает начальство по  тюремному  ведомству  -
тоже крышка, да и не только ему, а даже иркутскому губернатору. У нас  таких
историй не было,  история  прошумит  на  весь  мир,  и  они  ее  постараются
ликвидировать во что бы то ни стало мирными путями. Так или не так?
     Около часа пополудни в пересыльную явился Лятоскевич.  Разговаривать  с
ним   уполномочили   тульского   токаря   Бодрова,    славившегося    редкой
невозмутимостью,  спокойствием  и  располагающей  улыбкой  во  всех  случаях
жизни.
     Лятоскевич  молча  выслушал  Бодрова,  щелчком  сбил  с  борта  сюртука
пушинку и по пунктам ответил на все просьбы  отказами.  Каждый  отказ  он  -
вежливый и хорошо воспитанный человек - сопровождал словами о том,  что  он,
к сожалению, не  имеет  возможности,  хотя,  разумеется,  и  рад  бы,  но  в
настоящее время обстановка такова, что при всем желании он...
     Говорил он долго и скучно, а  Дзержинский  слушал  его,  низко  опустив
красивую голову, и при этом почему-то улыбался.


     Весь день до вечера Дзержинский с Шурпалькиным и с  Воропаевым,  бывшим
межевым техником, осужденным за восстание в экономии где-то на  юге  России,
подготавливали точный план действий на завтрашний  день:  ходили  по  двору,
стараясь точно выяснить расположение всех  тюремных  построек  и  пристроек,
считали, сколько где конвоя, выясняли вооружение, сигнализацию, время  смены
караулов. Работать приходилось  с  осторожностью,  с  оглядкой,  так,  чтобы
Токарев ничего не пронюхал и не заподозрил.
     К вечеру все было кончено, выверено и решено.
     Опять собралась сходка.
     Говорили шепотом.
     На этой сходке были точно распределены обязанности.
     - Ровно  в  одиннадцать  часов  всем   быть   во   дворе,   -   говорил
Дзержинский, - всем до одного человека. В одиннадцать с четвертью я  подхожу
к привратнику, разоружаю его, и это служит началом  к  всеобщему  восстанию.
Бодров к этому времени собирает уголовных, якобы по  делу,  в  камере  номер
четыре. Ровно в одиннадцать Дрозд его запирает снаружи  на  засов  вместе  с
ними и становится на дежурство возле камеры. Старшего  надзирателя  Токарева
я беру на себя. Ночью Токарев дежурит. До часу дня он будет спать у  себя  в
дежурке, у него такая привычка. Там я его и возьму.
     - Я тоже с вами, - тихо попросил матрос.
     - Ни в коем случае, Шура. Если будет хоть одна жертва, заварится  такая
каша и они нам столько крови пустят, что этого нам  никто  не  простит.  Вся
наша ставка на анекдот, на комическую историю  с  неприятными  последствиями
не для нас, а для них. Понимаете? Дальше...
     Когда сходка кончилась, он позвал Шурпалькина, обнял его  за  плечи  и,
заглянув ему в глаза, повелительно и быстро спросил:
     - Я твердо рассчитываю, что вы никого не пораните даже случайно,  Шура.
Вы ведь не собираетесь?
     Матрос с грустным видом опустил голову.


     В этот день тюрьма проснулась очень рано, гораздо раньше  обычного,  но
до побудки никто не поднялся, чтобы не возбудить подозрений у надзирателей.
     Лежали, волновались, но глаз не открывали.
     Потом пили серую бурду - кипяток, заваренный  брусничным  чаем,  жевали
мокрый тюремный хлеб и вяло переговаривались, потом вышли во  двор  валяться
на досках и судачить. Вышли не все, многие остались до времени в камерах.
     Дзержинский  сидел  неподалеку  от  ворот,  курил  махорку  и   зашивал
рубашку. Лицо его было совершенно спокойно, только глаза порою  поблескивали
из-под ресниц.
     Незадолго до назначенной минуты он встал,  потянулся,  оглядел  двор  -
все ли на местах - и ленивой походкой пошел  к  воротам,  у  которых  дремал
усатый старик стражник. Лениво шагая мимо  него,  Дзержинский  вдруг  сделал
одно короткое, еле уловимое движение, мгновенное и  точное,  после  которого
стражник очутился на земле, а подбежавшие арестанты уже в