Тяжело умирать в двадцать лет.
     Невыносимо страшно умирать  в  тюрьме,  вдалеке  от  родных  и  близких
людей,  умирать  за  решеткой,  под  звон  кандалов,   под   хриплую   брань
надзирателей, под крики товарищей, уводимых на казнь.
     И умирать  весною,  когда  за  тюремным  окном  в  решетках  расцветают
каштаны, когда небо с каждым  днем  становится  все  голубее  и  прозрачнее,
когда воздух там, на воле, так свеж и чист, -  вот  в  эту  пору  умирать  в
тюрьме!
     Человеческая жестокость ни с чем не сравнима. Россола,  конечно,  можно
было выпустить на поруки, и кто знает, - в деревне,  на  травке,  на  парном
молоке, вдруг бы он спасся, вырвался бы из  лап  смерти,  а  если  бы  и  не
спасся, то хоть надеялся  бы  на  спасение.  Но  его  не  выпускали  на  том
основании, что он безнадежен и что на воле  делать  ему  нечего,  кроме  как
умирать. А умереть он может с успехом и в тюрьме, и не только с  успехом,  а
и с пользой для государства, так как перед смертью  он  авось  испугается  и
заговорит о том, о чем не хочет говорить сейчас, назовет имена  людей,  даст
возможность  выслужиться  жандармскому  ротмистру,  ведущему  дело,  поможет
упечь в тюрьмы десяток-другой тех, которым ненавистно самодержавие.
     И его держали в тюрьме.
     Ноги отказывались служить ему, он не мог передвигаться, и все-таки  его
держали за решетками. На двери камеры  висел  замок,  и  много  раз  в  день
открывался волчок в двери, надзиратель заглядывал,  все  ли  в  порядке,  не
роет ли чахоточный Россол подкоп, не перепиливает ли решетки на окне.
     Он  совсем  ослабевал  порою,  но  следователь-жандарм  допрашивал  его
всегда в присутствии выводного, - по той причине, что таким  нечего  терять,
что они на все способны и что с ними нужно поосторожнее...
     Изнуряющие  кровохарканья  мучили  его  по  ночам,  а   тюремный   врач
Оберюхтин,  писавший  в  журнал  статейки  по  вопросам   симуляции,   искал
симуляцию и здесь, а когда не нашел, то перестал  интересоваться  больным  и
даже перестал навещать его.
     В больницу Россол не хотел. Он уже побыл  там  недели  две  и  вернулся
оттуда по собственному желанию. Там было еще страшнее, чем здесь.  Там  было
так чудовищно плохо,  что  Антон  только  махнул  рукой,  когда  Дзержинский
спросил, почему он вернулся. Махнул рукой, лег на свой лежак,  закрыл  глаза
и сказал:
     - Здесь как в раю.
     Легко можно было представить себе эту больницу, если тут  было  "как  в
раю".


     Однажды под вечер Россол вдруг сказал:
     - Пожалуй, это все из-за порки.
     - Из-за какой порки? - не понял Дзержинский.
     - Разве я тебе не говорил?
     - Ничего не говорил...
     - Тут как-то еще до твоего прихода,  -  не  торопясь  начал  Россол,  -
зашел ко мне начальник тюрьмы. Ну-с, сел, заговорил. Как  поживаете,  то  да
се. Я помалкиваю, слушаю; он рассуждает насчет самодержавия, что царь -  это
хорошо, революция - это плохо, - знаешь их разговоры. Я с ним  не  спорю,  -
ну тебя, думаю, к лешему. Дальше - больше, спрашивает меня,  что  мы  с  ним
сделаем, если революция победит. Я думаю  -  шутит,  несерьезно  спрашивает:
взглянул на него, вижу - нет, серьезно. И в глазах глубокий  интерес.  Я  на
шутку свожу, - помилуйте, говорю, как же мы с вами можем  что-либо  сделать:
у вас и чин большой, и должность, и все такое. "Нет, - отвечает, -  бросьте,
я у вас серьезно спрашиваю,  мало  ли  что  может  выйти,  мне  мое  будущее
чрезвычайно интересно знать: я человек семейный, у меня дети, я должен  быть
в курсе перспектив". Прямо так и сказал: в курсе перспектив.
     - Ну? - спросил Дзержинский.
     - Я опять стал  отшучиваться,  но  чем  больше  шучу,  тем  нестерпимее
хочется сказать то, что я думаю. Ты понимаешь это чувство?
     - Еще бы, - усмехнулся Дзержинский.
     - Ну, дальше. Шучу я, говорю, что обратитесь к другим с этим  вопросом,
потому что, дескать, я не доживу, а сам  чувствую,  что  скажу,  обязательно
скажу, получу удовольствие, и хоть очень оно дорогое,  это  удовольствие,  и
заплатить за него, наверное, придется порядочно, но доставлю себе  маленькую
радость, а там - будь что будет. И доставил.
     - Как же это было?
     - Да просто: я ему очень вежливо, почти, знаешь ли, по-дружески,  мягко
и деликатно сказал: "Мы вас, ваше благородие, обязательно, во что бы  то  ни
стало, непременно расстреляем. Вы уж не обижайтесь на меня за правду -  сами
спрашивали,  я  ведь  не  нарывался  на  этот  задушевный   разговор".   Но,
представляешь себе, он и тут не отстал от меня. "Это, - спрашивает,  -  ваше
личное мнение или мнение и ваших товарищей тоже?"
     - И в заключение была порка?
     - Нет, мы еще поговорили, - сказал Россол, - на всякие  научно-тюремные
темы. Долго говорили, и, только прощаясь, он сказал, что  пропишет  мне  сто
розог, дабы я не заносился и не думал о близости революции и о том,  как  мы
расправимся кое с кем. И добавил, что есть одна хорошая  русская  пословица,
которую надобно  всегда  помнить:  не  плюй  в  колодец  -  пригодится  воды
напиться. Я ему ответил, что у меня есть другая пословица не  хуже:  плюй  в
колодец - не пригодится напиться.
     Дзержинский засмеялся:
     - Выпороли?
     - А как же...
     - Сто?
     - Не знаю, не помню. Вначале я считал, а потом потерял сознание.
     Помолчали. Потом Россол вдруг сказал:
     - Может быть, все дело в порке. Может быть, я ослабел от  этого,  а  не
от болезни. Может быть, они мне что-либо повредили, а вовсе это не  чахотка.
Как ты считаешь?
     Он надеялся, верил, что, может быть,  если  его  выпустят,  если  будет
много свежего, чистого воздуха, молоко, зелень, хороший уход, солнце, то  он
поправится и проживет долго, до ста  лет.  Со  всей  силой  и  страстью,  на
которую он был способен, Дзержинский  поддерживал  в  Россоле  эту  мечту  о
выздоровлении, поддерживал так горячо и серьезно, что порою сам верил в  то,
что они еще долго проживут на свете, долго будут работать - до  революции  и
после, когда революция победит и когда все будет иначе, лучше,  свободнее  и
справедливее.
     Подробно и много он говорил  Россолу  о  науке,  о  том,  что  медицина
семимильными шагами идет вперед, о  том,  что  за  открытием  Пастера  могут
последовать другие, не менее крупные открытия; в  любой,  говорил  он,  день
может появиться ученый, который навсегда избавит мир от чахотки,  и  чахотка
станет таким же далеким призраком, как сейчас,  например,  оспа.  Тогда  он,
Россол, встанет и выздоровеет, вновь  будет  работать,  садиться  в  тюрьмы,
убегать, скандалить с тюремным начальством, одним словом, жить  той  жизнью,
которую он себе  избрал,  а  Россол  слушал  его,  хотя  и  недоверчиво,  но
внимательно, и точно позволял убеждать себя в том, во что он не верил  и  во
что так хотел поверить.
     И такие разговоры  кончались  обычно  тем,  что  настроение  у  Россола
делалось лучше, спокойнее, увереннее, на бледных губах появлялась улыбка,  а
в глазах то выражение, которое  так  любил  Дзержинский:  дерзкое,  упрямое,
мальчишеское. Всю свою силу, всю  энергию,  все  мысли  Дзержинский  отдавал
Россолу.
     И он не спал ночи, слыша  в  темноте  камеры,  что  Антон  не  спит,  и
притворялся,  что  у  него  тоже  бессонница,  старался  развлечь   больного
разговорами, рассказывал ему смешные истории и смеялся  сам,  хотя  смеяться
ему вовсе не хотелось, так же, как и рассказывать; ему  хотелось  спать,  он
уставал  от  тяжелых  тюремных  дней,  от  больного,   порой   несправедливо
раздражительного Антона, от тех  усилий,  которые  приходилось  затрачивать,
чтобы  достать  в  тюрьме,  с  ее   дикими   порядками,   кусок   льда   для
кровохаркающего, соленой воды, кипятку, лекарство, чистую тряпку.
     Но что же было делать?..
     Оставить тяжелобольного, умирающего человека наедине с  его  тоской,  с
его страхами, с его страданиями?
     И Дзержинский садился на лежак Антона, у  его  ног,  в  темной  вонючей
камере и говорил бодро и весело:
     - Вот хорошо, что ты не спишь! Я тоже никак не  могу  уснуть,  вот  уже
сколько времени лежу, лежу, а ни в одном глазу... Не спится...
     - Отчего же тебе не спится? - подозрительно спрашивал Антон.
     - Не знаю, отчего мне не спится, - отвечал Дзержинский, -  сам  знаешь,
каков тюремный сон!
     - Я, когда был здоров, и в тюрьме отлично спал.
     В голосе Россола было раздражение, по его тону Дзержинский  чувствовал,
что он ищет, к чему бы придраться, на чем сорвать свое настроение.
     - Где угодно отлично спал, - продолжал  Россол,  раздражаясь  с  каждым
словом все более и более, - а вот, когда  я  болен,  действительно  не  могу
уснуть... Но никого не прошу, - голос  его  начинал  звенеть,  -  никого  не
прошу не спать из-за меня. Наоборот, я прошу спать и не портить  себе  ночь,
а затем настроение на весь следующий день. Я прошу только  оставить  меня  в
покое... Да! Оставить в покое - и все!
     Голос у Россола звенел и срывался на неожиданно  высокой  ноте,  в  его
словах слышались слезы,  обида  на  то,  что  он  не  заснул  ни  минуты,  а
Дзержинский спал и не слышал, как он хотел взять  себе  воды  и  как  уронил
кружку, а поднять ее не смог и так и не напился до сих пор...
     - Почему же ты не окликнул меня?
     - Потому что я знаю, что я тебе надоел, что я извел тебя,  измучил,  но
я не могу, я не в состоянии, у меня нет больше сил...
     - Брось, о чем ты, Антон...
     - Нет, не брось!  Я  действительно  невыносим  со  своими  капризами  и
придирками, но если бы ты знал, как мне тяжело, как мне хочется жить, как  я
устал от этих мыслей о смерти, о том, что я скоро, совсем  скоро  умру,  что
от меня  ничего  не  останется,  что  я  ничего  не  успел,  совсем  ничего,
совсем...
     И, ослабевший, измученный, Россол долго и тяжело плакал,  уткнувшись  в
жесткую соломенную подушку, задыхался от слез, горячей мокрой ладонью  ловил
в темноте руку Дзержинского, сжимал ее и шептал:
     - Ну, научи! Как мне жить? Как? На что мне надеяться? Помоги мне! И  не
презирай меня, не думай, что я трус,  что  я  ничтожество...  Я  болен,  это
болезнь, я не виноват, я нисколько не виноват. Ответь, - ты  понимаешь,  что
я не виноват?
     - Да, понимаю, - искренне и убежденно отвечал Дзержинский,  -  конечно,
понимаю. Это пройдет, все пройдет, когда ты поправишься...
     И опять, как вчера, как позавчера, он говорил о том, что  будет,  когда
Антон поправится, как они вместе выйдут  из  тюрьмы  и  пойдут  купаться  на
речку, а потом в лес, а потом ужинать  в  лесную  харчевню,  он  знает  одну
такую на перекрестке дорог, старая-старая харчевня. Он говорил и видел,  как
блестят в темноте глаза Россола, как светится в них жажда  жизни,  страстное
желание пойти в лес, на речку, в харчевню, в город, туда, где  много  людей,
где играет музыка, где нет решеток, за которыми  даже  наступающий  весенний
день выглядит уныло и печально,  туда,  где  нет  кандалов,  надзирателей  и
длинных утомительных тюремных ночей...
     - Мы бы пошли с тобой в кафе, - подсказывал Россол, -  ты  забыл  кафе.
Мы бы выбрали шикарное кафе, черт подери, такое, где играет  целый  оркестр!
Мы бы сели, как все равно два пана, и заказали бы  себе  бог  знает  что.  Я
даже не могу придумать, что бы такое мы себе заказали.
     Он слушает Антона и сам говорит  разный  вздор,  только  чтобы  вызвать
улыбку на этих запекшихся губах, хоть слабую, но улыбку; говорит,  а  думает
совсем о другом: он думает о том,  что  больной,  слабый,  умирающий  Россол
сильнее  сотен   и   тысяч   самых   здоровых   людей;   какой   гигантской,
нечеловеческой силой воли надо обладать, чтобы, так любя  свободу  и  жизнь,
как любит Антон, и зная, что стоит  ему  только  кое-что  рассказать  своему
следователю, самый пустяк, дать нитку, за которую жандарм  может  уцепиться,
и его отпустят, отпустят сразу же,  в  тот  же  день,  в  ту  же  минуту  на
свободу, в лес, на речку, в лесную харчевню, куда угодно...
     Его держат здесь и не судят потому,  что  надеются;  вдруг  ему  станет
страшно и он начнет выдавать все, что знает. Ради свободы. Ради воли.
     Судить его неудобно: нести в суд, как носят на допросы, на носилках!
     Гнать в Сибирь после суда тоже неловко. А глазное  -  суд  может  и  не
засудить!
     Вот и держат - надеются, что заговорит.
     А он не говорит.
     Не говорит ни  слова,  улыбается  упрямой  и  злой  улыбкой  и  на  все
припугивания отвечает одно и то же:
     - Мне наплевать! Наплевать!
     И глаза у него при этом вспыхивают, как у волчонка.


     Как-то душным вечером, когда  громыхал  первый  весенний  гром,  Россол
грустно сказал:
     - Завтра вы пойдете на прогулку по лужам. Я  бы  тоже  с  удовольствием
походил по лужам.
     Он сказал это не то серьезно, не то в шутку и замолчал на  весь  вечер,
слушал  шум  дождя,  смотрел  на  ржавую  решетку  окна,  кашлял.  А   когда
Дзержинский вернулся днем с прогулки, Антон спросил:
     - Ходили по лужам?
     - Ходили, - чувствуя себя виноватым, сказал Дзержинский.
     - Большие лужи?
     - Нет, не очень, так себе...
     - Глубокие? - продолжал допрашивать Россол.
     - Лужи как лужи, - сказал Дзержинский и, чтобы  перевести  разговор  на
другую тему, рассказал, как обиделся новый  надзиратель,  когда  заключенные
подумали, что он собирается прекратить прогулку раньше времени.
     Но Россол не слушал.
     - Я должен выйти на волю, -  сказал  он  чужим  голосом,  -  понимаешь,
Яцек? Что угодно, но я должен. Я больше не могу. Я должен выйти!
     Дзержинский молча глядел на Россола.
     - Пусть меня выпустят из тюрьмы, - сказал Россол, - пусть! Слышишь!
     В его голосе звучало такое отчаяние,  что  у  Дзержинского  перехватило
горло.
     - Я хочу на волю, - приподнявшись на локте и глядя в лицо  Дзержинскому
почти сумасшедшими глазами, быстро и громко говорил Россол, - во что  бы  то
ни стало я хочу на волю.  У  каждого  человека  есть  предел  терпению.  Как
хочешь, Яцек, но я  больше  не  в  состоянии.  Выпусти  меня  из  тюрьмы.  К
черту...
     Его пришлось отпаивать водой. Он был как потерянный. И плохо  соображая
от жалости и сострадания, Дзержинский сказал вдруг, помимо своей  воли,  что
постарается завтра устроить так, чтобы Антон попал на прогулку.
     - Я? На прогулку? - не веря своим ушам, произнес Россол.
     - Ты, ты, - сказал Дзержинский.
     Он отлично понимал, что Антон не может  попасть  на  прогулку,  но  что
было делать, он сказал нечаянно, а  Россол  принял  всерьез  и  уцепился  за
слово "прогулка"; ему хотелось верить, что он попадет на  прогулку,  что  он
увидит небо, солнце, каштаны, траву, лужи...
     - Но лужи высохнут до завтра, - сказал Дзержинский.
     Россол не слушал. Он говорил и не спрашивал  ни  о  чем,  -  спрашивать
было страшно. Если спросить,  то  обязательно  выяснится,  что  прогулки  не
может  быть,  что  это  сон,  это  просто-напросто   приснилось   и   сейчас
Дзержинский скажет: "Что ты, какая такая прогулка!" - и все кончится.
     И он не спрашивал.
     Он только говорил о самой прогулке, о том, как он завтра будет гулять.
     То есть гулять он, конечно, не может, но ведь  дело  не  в  словах;  он
будет сидеть на воздухе, на солнце, во дворе  и  даже  на  радостях  закурит
папироску-самокрутку из махорки, - пропадай  все  пропадом,  как  говорится.
Пусть они ходят, как дураки, по кругу, а  он  будет  сидеть  и  смотреть  на
небо. Или вот что: папиросу он курить не станет. Это глупо  курить  папиросу
на воздухе. Ни к чему! Он лучше сорвет травинку  и  будет  ее  жевать.  Боже
мой, как давно он не жевал травинку, а ведь есть такие  счастливцы,  которые
могут делать это хоть каждый день...
     Он будет сидеть на земле, прямо на земле, а они пускай ходят кругом,  -
ему что.
     И если он побудет на воздухе, у него появится аппетит. А как только  он
начнет есть, болезнь исчезнет сама собой. Все  дело  в  аппетите,  только  в
нем, - не правда ли?
     Чахотку надо заливать жирами, молоком, сметаной. Она боится  пищи,  как
огня. И вот после прогулки...


     К тому времени, когда заключенных обычно выводили на  прогулку,  Россол
отвернулся к стене и прикрыл голову одеялом. То  возбужденное  состояние,  в
котором он был накануне вечером,  сменилось  апатией,  полным  упадком  сил,
равнодушием. Теперь он, видимо, понял, что ни  о  какой  прогулке  не  может
быть и речи, что каштанов ему не увидать, что все это мечты.
     Несколько раз за утро Дзержинский окликал  его,  но  он  не  отзывался,
делал вид, что уснул, хотя, конечно, не спал и не думал спать.
     Незадолго до прогулки Дзержинский подошел к Россолу,  подергал  его  за
одеяло и, когда Антон открыл злые глаза, сказал:
     - Одевайся, иначе не успеем.
     - Зачем мне одеваться?
     - Пойдем на прогулку...
     Секунду, не более, Россол  смотрел  в  глаза  Дзержинскому  -  старался
понять, шутит он или говорит серьезно. И понял, что серьезно. Да и можно  ли
шутить такими вещами?
     - Но я не удержусь на ногах, - сказал он, -  я  упаду.  -  И  виноватым
голосом добавил: - Я теперь очень слаб, Яцек. У меня плохие ноги.
     - Тебе не надо держаться на ногах, - сказал Дзержинский, -  зачем  тебе
держаться на ногах, если я тебя понесу? Я буду твоими ногами, понял?
     - Понял, - все еще виноватым, покорным тоном ответил Россол, - но  ведь
тебе будет тяжело.
     - Одевайся и не болтай, - приказал Дзержинский. -  Там  увидим,  тяжело
или не тяжело.
     Россол сел на лежаке и нагнулся за сапогами, но тотчас же  свалился  на
свою соломенную подушку: от слабости закружилась голова. Дзержинский  поднял
с пола сапоги, сел  рядом  с  Россолом  и  обнял  его  за  плечи,  чтобы  он
спокойнее и тверже себя чувствовал.
     - Это ничего, - бормотал Россол, силясь натянуть сапог, -  это  ничего,
это сейчас пройдет, все пройдет, это оттого, что я  слишком  резко  вскочил.
Но сейчас мне уже лучше, мне легче...
     От волнения и от слабости лоб его покрылся испариной, он никак  не  мог
ухватить рукой ушко сапога, не мог сунуть ногу в голенище,  ему  уже  ни  на
что не хватало сил.
     - Да  ты  не  волнуйся,  -  как   можно   мягче   и   веселее   говорил
Дзержинский, - ты вовсе не так уж слаб, а просто ты волнуешься, вот  у  тебя
и не ладятся сборы. Ну, успокойся! И не торопись! Возьми  обеими  руками  за
ушки и тяни. Взял? Ну видишь, как просто!  Теперь  второй  сапог!  И  второй
натянул, - видишь, как хорошо! Теперь куртку. Где твоя куртка?
     Одевая Россола, он делал такой вид, что  Антон  одевается  сам,  своими
руками, он же, Дзержинский, тут ни при чем, он только  успокаивает  Россола,
подает ему одежду и разговаривает с ним.
     - Видишь, как хорошо, - говорил он, - вот ты  и  готов,  совсем  готов.
Теперь встань, только не торопясь, обопрись  на  меня  и  встань.  Вот  так,
замечательно...
     - Ноги не держат, - слабо произнес Россол, -  совсем  не  могу  стоять,
Яцек...
     С лязгом отворилась дверь, и в камеру вошел старший, Захаркин.
     - На прогулку собирайтесь! Живо!
     Увидав Россола, он спросил:
     - А этот куда же? Ужели гулять?
     - Гулять, - ответил Дзержинский.
     - На допросы не может, а на прогулки может, - сказал Захаркин  и  вышел
из камеры, не заперев за собой дверь.
     Стоять  Россол  решительно   не   мог:   у   него   кружилась   голова,
подкашивались ноги. Из плана Дзержинского - вести его на прогулку, обняв  за
талию и сильно поддерживая, - ничего не выходило.  Надо  было  найти  другой
выход и без промедления: в коридоре Захаркин уже  выстраивал  арестантов,  -
промедление грозило опозданием на прогулку.
     А губы у Россола уже  вздрагивали:  во  второй  раз  за  эти  сутки  он
расставался с мечтой о прогулке.
     - Спокойно, Антон, - сказал Дзержинский, - сейчас все образуется.  Сядь
на койку.
     - Зачем?
     - Сядь, говорю!