ый,
                        Вся наша жизнь - тяжелый труд,
                        Но день настанет неизбежный,
                        Неумолим наш строгий суд...

     - Послушайте,  товарищ  чекист!  -  обернувшись,  сказал   Егоршин.   -
Допустим, мы  виноваты,  не  так  уж  страшно,  -  мы  сами  беремся  отмыть
картины...
     - Разговорчики! -  сухим,  жестким  голосом  ответил  Вася.  -  Оставим
разговорчики!


     Дома мать, Елизавета Андреевна, открыла Васе дверь. Она  была  одета  -
так и не ложилась ни на секунду. И лицо у нее было измученное, серое.
     - Господи! -  сказала  она.  -  Когда  это  кончится?  Всю  ночь  хожу,
думаю, - убили или убьют или лежишь где-нибудь раненый, истекаешь кровью...
     Вася сонно улыбнулся и сел, не снимая свою пегую  куртку  из  собачьего
меха.
     - Бросил Академию, дома к мольберту не подходишь, а такие  милые  этюды
писал, такие хорошие...
     Вася все еще улыбался, засыпая  сидя.  Когда  мать  снимала  с  печурки
закипевший чайник, Вася проснулся и спросил:
     - Мама, ты Егоршина помнишь?
     Мать кивнула:
     - Картину написал?
     - И не одну. Много написал, - ответил Вася. - Очень много.
     Елизавета Андреевна села против сына, покачала головой и вздохнула:
     - Вот видишь! А не очень способный был молодой человек.  Желтое  все  у
него было, я помню, желтое и зеленое... Непонятное.  А  ты...  ты  один  так
ничего и не сделал. Что бы сказал твой Лебедев?
     Вася опять сонно улыбнулся и, обжигаясь кипятком, весело ответил:
     - Честное слово,  мамочка,  Лебедев  был  бы  мною  доволен.  Даю  тебе
честное слово!


     Дзержинский позвал к себе профессора Лебедева. Старик вошел в  кабинет,
щуря один глаз, ладонью подбивая снизу свою клочкастую бороду.
     - Не  выпить  ли  нам  чаю?  -  спросил  Дзержинский.  -  Товарищи   из
Наркомпроса приедут через час. Вы вместе с комиссией примите у нас  картины,
для того чтобы экспонировать их. Ну, а потом  мы  позаботимся  о  дальнейшей
охране...
     Они сели в кресла - друг против друга. На подносике стояли два  стакана
очень крепкого золотисто-коричневого чаю.
     - Давненько я не пил чаю такой дивной  красоты!  -  сказал  Лебедев  и,
посмотрев стакан на свет жадно отхлебнул большой глоток. Тотчас же лицо  его
искривилось, в глазах блеснули сердитые искры.
     - Упрямый народ - изобретатели! - сказал Феликс  Эдмундович.  -  Раньше
потчевали меня просто настоем из роз. А теперь еще морковка  и  цикорий.  Не
правда ли, дрянь редкостная?
     - Да уж...
     - А  кипятку  не  дают.  Неловко  им  кипяток  подавать.  Вот   так   и
приходится...
     - Вы бы им... приказали! - посоветовал Лебедев.
     - Не помогает.
     С минуту помолчали.
     - Один  вопрос,  позвольте,  -  сказал  Лебедев.  -  Как  эти   картины
оказались у вас? Я все думаю и никак понять не могу...
     Дзержинский улыбнулся:
     - А вы еще ничего не знаете?
     - Решительно ничего.
     - Ну что ж... Тогда я вам расскажу...
     У  Лебедева  округлились  глаза,  когда  он  выслушал  всю  историю   с
картинами.
     - Вот какие у нас ребята - Петр Быков и  Василий  Свешников,  -  сказал
Феликс Эдмундович. - От Васи  я  знаю,  как  вы  тайком  ходили  в  графский
особняк  картину  смотреть.  Теперь  насмотритесь   вволю.   Хотите   сейчас
взглянуть?
     Вдвоем они вышли в приемную и долго рассматривали картины.  Дзержинский
пытался правильно направить свет, но ничего толком не получалось. Накал  был
слабый, нити в лампочке мерцали оранжевым светом. Лебедев боком взглянул  на
Дзержинского, удивленно подумал, что так может стоять перед картиной  только
очень понимающий искусство человек.
     - Реставратора трудно было отыскать, -  сказал  Дзержинский,  -  четыре
человека были; поговоришь с ними - видишь: не то, испортят,  погубят.  Нашел
Вася старичка, удивительный старичок, глазки,  знаете,  совершенно  детские,
бородка эдак мочалкой, тихий, как мышка. Оборудовали мы ему мастерскую...
     - Здесь, в Чека?
     - Да вот тут, за стеной. Покормили старичка пшенной кашей, он  и  ожил.
Сидит, бывало, перед мольбертом и  тоненьким  голоском  напевает.  И  каждой
детали, которая открывается ему в картине, радуется необыкновенно. Все  меня
звал, - вы только посмотрите, мол,  какая  силища  обнаружена.  Тона  какие!
Подробности какие открылись!
     Лебедев  еще  раз  сбоку  посмотрел  на  Дзержинского  -   увидел   его
порозовевшие щеки, горячий блеск зрачков, спросил очень сердечно:
     - Извините за прямоту - еще один вопрос вам хочу задать:  вы  живописью
занимались?
     Дзержинский усмехнулся, заговорил не сразу:
     - Был такой период у меня в молодости. Попалась мне в тюрьме, в  камере
тюремной, книга. Эта книга долго валялась на нарах, - владельца ее угнали  в
Сибирь, - а я как-то раскрыл книжку и зачитался. До сих  пор  не  знаю,  что
это за книга, титульный лист был оторван,  многих  страниц  не  хватало.  Но
читал  я  ее  с  жадностью,  читал  не  отрываясь,  помню,  читал,  стоя   у
семилинейной лампешки, подвешенной к потолку. Начальство воровало керосин  и
приказывало тушить лампы ровно в девять, а я бунтовал изо дня в  день,  и  в
конце концов они оставили меня в покое. Читать было  трудно  еще  и  потому,
что у меня тогда болели глаза, но не читать я  не  мог.  С  воли  мне  стали
присылать книги по искусству. Помню, это были дорогие книги, в  красивых,  с
тиснением, переплетах, и  помню,  как  странно  они  выглядели  на  тюремном
столе. В этих книгах я  впервые  увидел  репродукции:  Веласкес,  Рембрандт,
Ван-Остаде, Рейсдаль. Помню, как поразил меня тогда Федотов, какой  мир  мне
открыли русские художники. Бывало, сидишь на  краю  нар  в  грязной  камере,
дышишь воздухом, пропитанным карболкой, и перелистываешь такую монографию  -
о Веласкесе или Ван-Дейке. И не можешь себе представить, как это  грандиозно
в  подлиннике,  если  даже  в  репродукции  это  захватывает  тебя  целиком.
Странно, почти невероятно, знаете  ли:  отвратительная  тюремная  баланда  и
разговоры о живописи, о ваянии, о зодчестве. В первый  же  день  на  воле  я
пошел в  картинную  галерею.  Помню,  хорошо  помню,  как  я  остановился  у
маленького полотна старого голландца и подумал: "Нет,  это  слишком  хорошо.
Это сейчас не для меня.  Я  революционер-профессионал,  я  должен  думать  о
своей революционной работе,  она  требует  человека  целиком,  безраздельно.
Слишком  много  прекрасного,  слишком  много  красоты,  надо  найти  силы  и
отказать себе в этой красоте!"
     - И отказали? - спросил Лебедев.
     - Да.
     - Трудно было?
     Дзержинский  не  успел  ответить.  В  приемную  вошли  члены   комиссии
Наркомпроса. Жесткое выражение мелькнуло в глазах  Дзержинского.  Он  подвел
членов комиссии к картинам и спросил:
     - Так как же, товарищи? Эти полотна художественной ценности не имеют  и
могут быть вывезены за пределы страны? Или все-таки имеют?  Кто  у  вас  там
такие документы стряпает? Кто такие  чудовищные  глупости  выделывает?  Или,
может быть, это не глупости, а нечто похуже?
     Уже ночью, проводив Лебедева и комиссию, Дзержинский еще  раз  вышел  в
приемную и,  осторожно  ступая,  чтобы  не  разбудить  уснувшего  секретаря,
подошел к небольшому полотну, которое особенно ему понравилось.  Двое  детей
спокойно и даже строго смотрели с картины прямо в  глаза  Дзержинскому.  Это
были нищие дети, в рубищах, с котомочками, в  деревянных  башмаках.  Они  не
протягивали руки, не плакали, они  молчали  и  только  смотрели  серьезно  и
строго и,  казалось,  ждали.  Но  не  подаяния,  не  милостыни,  а  чего-то,
принадлежащего им по праву.
     "Детства, вот чего они требуют! -  подумал  Дзержинский.  -  Детства  и
счастья. Что же, будет и  настоящее  детство  на  земле,  будет  и  счастье!
Добьемся!"
     Зазвонил телефон. Дзержинский  снял  трубку,  и  тотчас  же  глаза  его
сузились и потемнели.
     - Где? - спросил он. - На Воздвиженке взяли? Привезите ко  мне,  я  сам
буду с ним разговаривать... Да, да, Мюллера.


     Управившись с делами, Вася узнал, что его  вызывает  секретарь  Феликса
Эдмундовича. В приемной, около секретарского стола,  спиной  к  двери  сидел
широкоплечий человек с седыми кудрявыми волосами, знакомым  жестом  -  снизу
вверх - ерошил бороду и говорил сердито:
     - Имена чекистов, спасших для народа, для республики, для всех нас  эти
сокровища, надобно золотом, понимаете,  золотом  на  мраморе  высечь,  чтобы
люди знали, помнили, как это все было...
     - Не выйдет это! - усмехаясь отвечал секретарь. -  Товарищ  Ленин  учит
наш народ скромности, да и зачем этот мрамор, товарищ Лебедев?
     - Виктор Антонович? - охнув от радости, сказал Вася.
     Лебедев легко, с живостью обернулся, вскинул бороду, спросил:
     - Это кто ж такой? Не узнаю...
     Вася  шагнул  ближе,  отодвинул  назад  кобуру  маузера,  засмеялся,  и
Лебедев наконец узнал его.
     - Василий? - тихо спросил он.
     - Я, Василий.
     Старик встал, положил руку ему  на  плечо,  жадно  вгляделся  в  Васины
усталые, очень усталые глаза.
     - Не спишь, что ли? - спрашивал он, когда  они  тряслись  в  машине  по
булыжной мостовой. - Почему глаза  такие  измученные?  Да  ты  что  на  меня
смотришь? Ты говори, рассказывай. Мама как? Вот погоди, я нынче же  приду  к
вам чай пить. Пишешь? Или совсем не пишешь?
     Вася молча улыбнулся.
     - Совсем не пишешь?
     - Собираюсь, Виктор Антонович.
     - Расскажи поподробнее, как у  "свободных  художников"  гостил.  Феликс
Эдмундович обещал, что ты все расскажешь...
     В  картинной  галерее  уже  ждали  два  человека   из   Наркомпроса   -
специалисты  по  устройству  выставок.  Реставратор,  маленький  старичок  с
небесно-голубыми глазами,  доделывая  свою  работу,  пел  тоненьким,  мирным
голоском. За  открытым  окном,  под  крышей,  стонали  и  ворковали  голуби.
Лебедев высвистывал "Рассвет" из "Хованщины", похаживал, посматривал и ни  в
чем  не  соглашался  со  специалистами  из  Наркомпроса.  Потом  пришли  два
красногвардейца с винтовками и подсумками, закрыли  окно,  пропустили  через
шпингалет таинственную проволочку, попробовали на язык - есть ли ток.
     - Это что же такое? - удивился Лебедев.
     - Проволока медная! - хмуро  ответил  красногвардеец.  -  Сигнализация.
Дернет какой похититель окно, - где надо, сразу  звонок  звонит.  Теперь  не
украдут, теперь спета ихняя песня...
     Лебедев подивился, -  откуда  солдаты  все  знают?  Они  объяснили:  их
прислал сюда сам  Дзержинский.  Завтра  с  утра  учение  будут  проводить  с
охраной, тут старушки есть и старички, надо им кое-что  растолковать  насчет
дисциплины. А одна тут даже затвор винтовочный открыть не  может,  -  гильза
стреляная в стволе засела. С такой винтовкой и дежурит,  вояка.  Уже  начало
смеркаться, когда по паркету раздались гулкие шаги: по  залам  медленно  шел
человек в черной тужурке.
     - Кто там ходит? - крикнул Вася.
     - У меня разрешение есть! - ответил человек, и Вася узнал Быкова,  Петю
Быкова, старого друга.
     - Петруха! - крикнул Свешников и бросился к Быкову.
     Они обнялись, похлопали друг друга по плечам, по спинам.
     - Ну как?
     - А ты как?
     - Таможней командую. Ловлю помаленьку.
     - А мы тут живем. Действуем...
     - Да слышал, много разного слышал. И слышал, и в газетах читал...
     Свешников  познакомил  Лебедева  с   Быковым.   Профессор   внимательно
вгляделся в Быкова, спросил:
     - Это вы первый, кто не дал их украсть? - И кивнул на картины.
     Петя смутился.
     - Вроде бы я... А теперь приехал по делам  сюда,  набрался  смелости  и
позвонил самому Феликсу Эдмундовичу. А он  в  ответ,  -  идите,  говорит,  и
смотрите, как там сейчас ваши картины развешивают. Так и сказал - "ваши".  Я
и пришел... Какие же тут мои, а, Василий?
     - Да теперь, пожалуй, и не определишь, какие  именно  твои!  -  ответил
Вася. - С того дня много еще полотен обнаружено. Вот развешиваем по стенам.
     Втроем, Лебедев, Быков и Вася, пошли  по  залам  -  смотреть  спасенные
картины.


ЯБЛОКИ

     Под вечер Дзержинский вышел из кабинета и сказал секретарю:
     - Я похожу, поговорю с товарищами, а вы слушайте телефон.
     На лестнице он обогнал двоих: первой шла женщина с измученным,  усталым
лицом, бледная, в ковровом платке и  в  старом  порыжевшем  пальто,  за  ней
поднимался молодой чекист. "Задержанная, наверно", - подумал  Дзержинский  и
еще раз оглянулся.
     Поднявшись этажом выше и  не  постучав,  он  отворил  дверь  в  кабинет
одного из следователей. Следователь не удивился: Дзержинский часто бывал  на
допросах, сидел молча минут десять - пятнадцать,  иногда  задавал  несколько
вопросов, помогал следователю, советовал ему, как допрашивать, и уходил.
     У этого следователя все было благополучно.
     Он  занимался  делом  монахов  Николо-Угрешского   монастыря,   которые
недавно устроили  попытку  контрреволюционного  выступления  против  местных
органов Советской власти. В Николо-Угрешском  монастыре  сотнями  дневали  и
ночевали  белогвардейцы,  бежавшие  из   Москвы.   В   монастырских   покоях
митрополита  нашли  целую   пачку   контрреволюционных   воззваний.   Сейчас
следователь,  к  которому  зашел  Дзержинский,   допрашивал   длинноволосого
священника из монастыря. Дзержинский слушал и просматривал воззвания.  Потом
спросил:
     - А какая связь была у вас с "Союзом приходских общин"?
     - Главным образом личная связь, - ответил священник.
     - А пулеметы где взяли?
     - Пулеметы? - переспросил священник.
     - Ну да, пулеметы.
     Священник помолчал, потом солидно ответил:
     - Я лично в пулеметах не повинен, и  митрополит  тоже  не  повинен,  но
бывший дьякон, некто Суходольский, записался к вам в красное войско  и  взял
у вас два пулемета.
     - Для этого и записался?
     - Не могу знать, - ответил священник.
     Дзержинский  зашел   еще   к   двум   следователям;   один   допрашивал
бандита-налетчика, кудрявого и красивого парня с золотой серьгой  в  ухе,  а
другой - офицера.  Офицер  этот,  когда  его  арестовали,  отстреливался,  а
теперь говорил, что он вовсе не отстреливался, что это недоразумение  и  что
его обязаны сию же  минуту  выпустить.  Следователь  нервничал.  Дзержинский
велел офицера увести, а следователю приказал как следует выспаться.
     - У вас совсем измученный вид, - сказал он. - Офицерик ваш  видит,  что
вы полубольны, и издевается над вами. Отоспитесь, чаю  попьете  горячего,  и
он у вас живо заговорит. Спокойной ночи. Приказываю сейчас  же  лечь  спать.
Закройте за мной дверь на ключ и снимите телефонную трубку.
     Он вышел.
     Четвертый  следователь,  к  которому  зашел  Дзержинский,  был   совсем
молодым парнем. Дзержинский сел на стул возле двери и стал слушать.  Молодой
парень допрашивал простую женщину в старом порыжевшем пальто  и  в  ковровом
платке. Женщина говорила только "да" и "нет" и плакала.
     - Почему вы ее арестовали? - спросил вдруг Дзержинский у следователя.
     - Как почему?
     - За что вы ее арестовали? - опять  спросил  Феликс  Эдмундович.  -  За
что, почему, на каком основании?
     - Я арестовал ее,  товарищ  Дзержинский,  на  том  основании,  что  она
пришла узнать о своем брате.
     - Ну?
     - И я...
     - И вы?
     - И я... ее... задержал.
     - Так, - сказал Дзержинский,  -  так.  Дайте  мне  дело,  на  основании
которого эта гражданка арестована...
     - Она спрашивала о своем брате... - начал было молодой чекист.
     - Я слышал, но мне нужно основание...
     - Ее брат арестован.
     - Довольно, - сказал Дзержинский. - Мне надоело в десятый  раз  слушать
одно и то же!
     Его глаза потемнели.
     - Вы совершили непростительную ошибку, - говорил он, -  непростительную
для большевика-чекиста. Вы арестовали ни в чем не повинного человека...
     - По, Феликс Эдмундович...
     - Не перебивать, когда с вами говорит ваш начальник!  Вы  поступили  не
как чекист. За второй такой случай я удалю вас из аппарата ВЧК. Поняли?
     Молодой  чекист,  опустив  глаза,  сказал,   что   понял.   Дзержинский
повернулся к женщине.
     - А брат ваш плохой человек, -  сказал  он,  -  негодяй-человек.  В  то
время, когда все мы голодаем, да не только мы, но и  дети  голодают,  братец
ваш спекулирует хлебом, сахаром, солью, продает  краденое  у  государства...
Кстати, почему у вас такой истощенный вид? У вас дети есть?
     - Есть, - кивнула женщина.
     - Один?
     - Нет, трое.
     - А муж?
     - Мужа моего убили, - тихо сказала женщина. - Он под Петроградом  убит;
когда Юденич наступал, его и убили.
     Она смахнула слезу.
     - А на что вы живете? - спросил Дзержинский.
     - Стираю, - сказала женщина, - за больными хожу. Кто что даст.
     - А брат вам не помогал?
     - Нет, он у нас скупой очень. Голодным детям куска не даст...
     Она заплакала.
     - Я ему тоже стираю, - говорила она, - так он  платит,  как  милостыню.
"Я, - говорит, - твой благодетель, я тебе зимой сколько пшена  передавал,  а
ты все требуешь". Разве ж я требую? Я прошу, - у меня дети голодные.
     - Зачем же вы сюда пришли? - спросил Дзержинский. -  Ведь  знаете,  что
он за птица, ваш брат.
     Дзержинский встал.
     - Отправьте гражданку домой на моей машине, - сказал Дзержинский.
     Через несколько минут  женщина  неумело  и  испуганно  отворяла  дверцу
автомобиля председателя ВЧК.
     Когда она уже села, к автомобилю подошел  красноармеец  и,  передав  ей
пакет, сказал:
     - От товарища Дзержинского.
     Автомобиль двинулся.
     Дома женщина развернула пакет: там было полтора фунта хлеба, селедка  и
шесть яблок. Женщина заплакала.
     Понемногу в ее холодную, нетопленную  комнату  собрались  соседи.  Дети
жадно  ели  яблоки  с  хлебом,   на   столе   лежала   селедка,   а   соседи
переглядывались и вздыхали. Женщина все плакала  и,  плача,  рассказывала  о
том, как сам начальник, комиссар, посадил ее в свой автомобиль и  послал  ей
пакет.
     В это самое время Феликс Эдмундович Дзержинский возвратился  из  обхода
в свой кабинет. Секретарь сказал ему:
     - Тут без вас звонил Горький. Соединить?
     Секретарь вызвал квартиру Горького и передал трубку Дзержинскому.
     - Здравствуйте, Алексей Максимович, - сказал Дзержинский.  -  Давно  мы
не видались...
     С Горьким он разговаривал долго, смеялся своим  заразительным,  молодым
смехом, потом сказал секретарю:
     - Все по поводу ученых хлопочет Горький.  Голодают  они  у  него.  Надо
помочь, обязательно надо. А где взять еду?
     Пока он разговаривал с  секретарем,  в  комнату  вошел  фельдъегерь  из
Кремля. Дзержинский вскрыл пакет и узнал почерк Ленина.
     "Ввиду того, - писал Ленин, - что налеты бандитов в Москве  все  больше
учащаются  и  каждый  день  бандиты  отбивают  по   нескольку   автомобилей,
производят грабежи и убивают милиционеров, предписывается ВЧК принять  самые
срочные и беспощадные меры по борьбе с бандитизмом".
     Тотчас же в кабинете у Дзержинского было созвано совещание  руководящих
работников ВЧК.


     Под утро он уехал домой. Ему было холодно, он чувствовал себя плохо.  В
кармане его шинели лежали два маленьких яблока - он вез их своему сыну.


ОТЕЦ

     За ширмой в кабинете стояла кровать.
     Когда не  было  больше  сил  работать,  Дзержинский  уходил  за  ширму,
стягивал сапоги и ложился. Он спал немного - три-четыре часа. Никто  никогда
не  будил  его.  Он  вставал  сам,  умывался  и,  отворив  дверь  в  комнату
секретаря, говорил:
     - Я проспал, кажется, целую вечность?
     И узнав, что произошло нового за время его сна,  садился  работать.  На
столе лежали непрочитанные письма и записки, доклады и рапорты.  На  все  он
должен был ответить сам, во всем он должен был разобраться.  Вот,  например,
создается  фонд  для  борьбы   с   Советской   власть