ков  мгновение  помедлил,  потом
поднял воротник своей вытертой куртки из собачьего меха, подмигнул Быкову  и
исчез. Дзержинский ушел работать к себе в кабинет.
     Опять  для  Пети  потянулись  часы  ожидания.  А  Свешников,  отыскивая
реставратора Павла Петровича, все силился  припомнить,  -  где  и  когда  он
видел эти желто-зеленые помойные тона,  эти  ломаные  палки,  этот  крем  на
пирожном, так грубо намалеванный...
     Найти Павла Петровича оказалось не так-то просто. В Академии  он  давно
не бывал; там про него сказали,  что,  по  всей  вероятности,  он  умер.  Но
Свешников не сдался и  зашагал  на  Пески,  оттуда  на  четырнадцатую  линию
Васильевского, с четырнадцатой - на Гончарную, потом на Вульфову...
     Второй раз нынче он на этой Вульфовой улице...
     И Вася посмотрел в черную подворотню, из которой  давеча  в  него  и  в
Васиного начальника, Веретилина, стреляли юнкера...
     Но об этом думать было  противно:  одно  дело  война,  а  другое  такие
выстрелы в спину, украдкой, подлые выстрелы...
     Павел Петрович узнал Свешникова и даже  предложил  ему  стакан  чаю  из
лепестков розы. Но Вася от ароматного  чаю  отказался,  и  они  со  стариком
зашагали на Гороховую.
     - А  тут  сегодня  пальба  была,  -  сказал  реставратор,   кивнув   на
подворотню. - Говорят, по вашим, по чекистам.
     Вася промолчал.
     В  приемной  у  Феликса  Эдмундовича  реставратор  долго   рассматривал
картину, вздыхал, кашлял, потом вдруг глаза его стали злыми, и,  обернувшись
к Васе, он спросил резко:
     - Не узнаешь руку?
     - Не Егоршин?
     - Вроде бы его хулиганство! - ответил реставратор. - Помнишь,  он  все,
бывало, крем изображал? Например, крем и в нем зеленая муха погибает...
     Холст натянули на подрамник.
     Из  кабинета  своим  легким  молодым  шагом  вышел  Феликс  Эдмундович,
спросил,  что  думает  реставратор.  Тот  снял  шубу,  потер  озябшие  руки,
ответил:
     - Дело не новое. Случалось видеть...
     В приемную один  за  другим  входили,  стараясь  не  стучать  сапогами,
чекисты. Пришел  Веретилин,  пришел  бывший  наборщик  Аникиев;  заглянул  и
остался чекист  Чистосердов.  Павел  Петрович  налил  на  ватку  жидкость  -
мутную, с острым запахом. Быков затаил дыхание, в висках у него стучало,  на
минуту показалось даже, что в этой холодной комнате  душно.  Очень  бережно,
легко-легко ватка коснулась картины. Зеленая муть тонким  ручейком  полилась
вниз. И через несколько минут там, где раньше торчал безобразный  стакан  от
снаряда, вдруг  открылось  небо  -  прекрасное,  голубое,  веселое,  и  край
белого, пушистого облачка. Это все было как чудо,  как  небывалое  на  земле
чудо:  подлая,  серая,  унылая  пакость,  намалеванная  сверху   прекрасного
произведения  искусства;  и  вот  это  произведение  искусства   открывается
усталым и полуголодным людям в шинелях, в кожанках, в бушлатах;  люди  стоят
неподвижно, застывшие от радости, от удивления, от восторга и  не  отрываясь
смотрят.
     - Тетка тут нарисована! - заметил Веретилин.
     - А веселая! - сказал Аникиев, поправляя очки. - Замечаете, -  отдыхает
после работы.
     - Работала, а теперь отдыхает! - согласился Чистосердов.  -  Довольная,
улыбается...
     Реставратор отступил на шаг от полотна. У него было такое  лицо,  будто
эту картину написал он.
     - Я думаю, - семнадцатый век. И,  по  всей  вероятности,  из  коллекции
Воронцовых-Дашковых...
     Сережа Орлов, начавший работать в ВЧК только вчера, сказал звонко:
     - Теперь из коллекции трудового  народа  -  рабочих  и  крестьян!  -  И
сконфузился под пристальным взглядом Дзержинского.
     - Верно, товарищ Орлов! - сказал Дзержинский.  -  Теперь  из  коллекции
трудового народа. Зайдемте ко мне, товарищ Быков.
     В кабинете Дзержинский сказал Пете, что Провоторов и  братья  Куроедовы
от работы будут отстранены немедленно, что же касается здешнего  Диамантова,
то он больше командовать таможенными делами не будет.
     - Можете возвращаться к себе на границу! - заключил Дзержинский.
     - Значит... не надо мне к этому Диамантову являться?
     - Не надо. Вы что-то хотите сказать?
     - Спросить хочу. Вот, Феликс Эдмундович, задержали мы  картины,  верно?
А как дальше будет? В музей, и все? Воров-то трудно поймать? Я  вот  сегодня
глядел, - сколько у вас народу-чекистов. Ведь немного...
     - Нет, Быков,  много.  Вы  речь  Владимира  Ильича  на  третьем  съезде
читали? Помните слова о человеке с ружьем?
     И, опустив темные веки, сосредоточенно  вспоминая,  Дзержинский  словно
прочитал:
     - Теперь не надо бояться человека с  ружьем,  потому  что  он  защищает
трудящихся и будет беспощаден в подавлении  господства  эксплуататоров.  Так
сказал товарищ Ленин?
     - Так!
     - Мы стоим на  страже  угнетенных.  Мы  -  люди  с  ружьями.  Весь  мир
эксплуатируемых, весь мир голодных и рабов, все трудящиеся - с  нами.  А  вы
говорите, - нас немного. Нас миллионы, понимаете?
     - Понимаю! - сказал Быков.
     - Что же касается до аппарата ВЧК, то  нас  действительно  немного.  Но
разве в этом дело?
     И, крепко пожав руку Быкову,  Дзержинский  проводил  его  до  двери.  В
коридоре на столе сидел Вася Свешников и чистил маузер.
     - Стреляют, черти! - сказал он Пете. - Нынче на одну квартиру ездил,  а
они беглым огнем из окон. И ушли  черным  ходом.  Офицерье  целыми  группами
уходит из Петрограда к Каледину  на  Дон,  к  Дутову  бегут  в  Оренбург,  к
Корнилову...
     Быков всмотрелся в Васю  и  не  узнал  его:  это  теперь  был  взрослый
мужчина, строгий и подтянутый...
     - Форменная перестрелка была? - спросил Быков.
     - Да как тебе сказать...
     Вася опустил маузер на колени и задумался.
     - Не то что форменная, а обидно. Идешь ни о чем не  думая,  мы  тут  по
спекуляции и по саботажу сейчас бьем, - вот  идешь  эдак,  посвистываешь,  а
они в тебя, как в бешеную собаку, палят. Норовят  убить!  И  заметь  -  наши
приговоры, знаешь, какие? Отправить на общественно  полезные  работы  сроком
на три месяца. Чиновников тут, саботажников  вчера  судили:  по  три  месяца
снег чистить и общественное порицание. Уж  чего,  казалось  бы,  мягче.  Так
нет, - отстреливаются.
     Он еще помолчал, потом сказал задумчиво:
     - Ничего, поборемся, господа саботажники и иже с ними. Видно,  мало  им
общественного порицания. Что ж, иначе с ними начнем говорить...
     Он взглянул на Петю, усмехнулся:
     - А помнишь, как это совсем недавно  все  было  -  ожидание  революции?
Помнишь, Петро?
     Быков кивнул.
     - Ты обратно на границу, Петро?
     - Обратно.
     - А мы в Москву. Нынче же. Теперь не скоро увидимся...


ШУБА

     Комиссар Веретилин заболел: вдруг заломило затылок,  колени,  руки,  по
спине побежал озноб, под левую лопатку словно кто-то сунул острое шило.
     - Это тебя, племянничек, испанка разбирает, - сказал  дядя  Веретилина,
у которого комиссар поселился. Было это  в  Москве  на  Зацепе.  -  Паршивая
штука. Придется полежать беспременно и не менее как две недели...
     - Часок еще, может, и полежу, - не сразу ответил Веретилин, - а  больше
не выйдет.
     - Ну и свалишься путем-дорогой...
     Дядя взял из баночки на столе  несколько  деревянных  шпилек  и  ударил
молотком, - он чинил племяннику прохудившийся сапог.
     Удар молотком больно отозвался в голове. Веретилин поморщился.
     - А может, тиф? - спросил дядя. - Ты тифом-то болел?
     - А шут его знает, чем  я  болел,  -  ответил  Веретилин.  -  Сволокут,
бывало, в околоток, ну и лежишь. Не ахти как  много  доктора-то  с  нами,  с
матросами, разговаривали...
     Он не кончил фразу, - поднялся и стал обуваться.
     - Пойдешь, упрямец?
     - Пойду.
     - Ну и пеняй на себя.
     - Да уж не на кого больше. Разве что на мировую буржуазию...
     Он потопал сапогами, похвалил починку и спросил, ежась:
     - А на улице не потеплело?
     - Куда там потеплело! Жмет и жмет морозище!
     Иван Дмитриевич посидел,  вздохнул  и  стал  натягивать  шинель.  Дядя,
Семен Петрович, смотрел на  него  сердитыми  глазами  и  перекатывал  пустой
мундштук из одного угла рта в другой. Шинель была старая, полученная  еще  в
четырнадцатом году на флоте. В ней Веретилин дрался с  юнкерами.  И  спал  в
ней, и укрывался ею.
     - Сбрось обратно! - сурово сказал дядя. - И посвети  мне.  Буду  сундук
открывать.
     Веретилин взял со стола  коптилку,  сделанную  из  чернильной  склянки,
тихонько охнул от резкой боли в спине и подошел к Семену Петровичу,  который
приподнимал  крышку  сундука,  оклеенную  внутри  картинками.  Эти  картинки
Веретилин знал с детства. Вот гигантский  баобаб,  в  дупле  которого  может
пить чай целое  семейство,  вот  статуя  Голиафа,  вот  птица  колибри,  вот
портрет какого-то бородача с выпученными глазами.
     Сундук был почти пуст. Всю свою жизнь  дядя  Семен  Петрович  собирался
выиграть по "билету", как он  говаривал,  и  тогда  "построить"  всем  своим
много всякой одежды. Но годы проходили,  "билет"  не  выигрывал,  и  сундук,
единственное приданое покойной тетки Марии, так и остался пустым. Только  на
дне  его  лежала  дядина  шуба,  теплая  каракулевая   шапка   и   палка   с
набалдашником накладного серебра; вещи эти  дяде  Семену  Петровичу  подарил
много лет тому назад толстый и добродушный доктор Спасович за то,  что  дядя
вытащил  из   Москвы-реки   утопающего,   по   пьяному   делу,   докторского
единственного сына-студента.
     - Енот! - сказал дядя, распяливая на  руках  шубу.  -  Цены  нет  этому
товару. Дважды и надевал всего, - покойница тетка твоя не позволяла.
     Он встряхнул шубу и велел племяннику надеть ее.
     Веретилин надел усмехаясь. Будет смеху  в  ЧК,  когда  он  явится  туда
этаким недорезанным буржуем.
     - И  шапку,  шапку  надень!  -  приказал  дядя.  -  И  трость   возьми.
Набалдашник, имей в виду, художественной работы. Вишь, гадюка тут  пущена  и
плошка, гадюка  из  плошки  лакает.  Редкая  вещь.  Ее  можно,  как  статую,
рассматривать. Вон у ней, у змеи-то, глазки; ишь,  как  глядит,  вот  у  ней
жало ее кусачее...
     Веретилин взял и трость.
     Посмотревшись в  тусклое  зеркало,  он  покрутил  головой  и,  все  еще
улыбаясь, вышел из дому.
     - Это  не  продует,  -  говорил  дядя  вслед,  -  это,  брат,  хорек  с
кисточками - первый сорт, а на воротнике - енот!
     Было часов шесть вечера.
     Морозило, дул резкий, холодный, свирепый ветер.
     Медленно шагая против ветра и морщась от боли под  лопаткой,  Веретилин
дошел до угла и остановился - передохнуть.  Мела  поземка,  в  десяти  шагах
ничего не было видно.
     - Погодка! - сказал кто-то рядом.
     Веретилин обернулся.
     Рядом с ним стоял человек  в  облезлой  шапке  пирожком,  в  бекеше  со
шнурками, помаргивал и вздыхал.
     - При нынешнем питании по такой погодке не  очень  походишь!  -  сказал
он. - Люди слабые, один  вот  давеча  упал,  да  так  и  не  встал.  Хорошее
питание - залог здоровья.
     - Истина! -  согласился  Веретилин  и,  преодолевая  слабость,  зашагал
дальше.
     Но человек в бекеше не отставал.
     - Кто достает, что покушать, тот  еще  держится,  -  говорил  он,  -  а
которые не имеют такой возможности,  -  те  сгорают,  извините,  как  свечи.
Иногда гражданин и средства имеет, и золотишко, и бриллиантики кое-какие,  а
адресочка у него нет...
     - Какого адресочка? - насторожился Иван Дмитриевич.
     - Ну адресочка,  где  можно  достать,  что  покушать:  шпик,  например,
хребтовый, масличко, мучки беленькой, наливочки,  ветчинки  там,  печеночку,
ливер...
     - А есть такие адресочки?
     - Почему же, конечно есть! - усмехнулась  бекеша.  -  И  сами  живут  и
другим жить дают.
     - Хорошо  бы  такой  адресочек  узнать,  -  как  бы  про  себя   сказал
Веретилин.
     Бекеша промолчала, сбоку поглядывая на Веретилина. Тот  молчал.  Бекеша
еще  пригляделась,  что-то  в  суровом  облике  Веретилина   показалось   ей
основательным и заслуживающим доверия.
     - Вы, извините, москвич?
     - Нет, петроградец...
     - Офицер, конечно?
     - Моряк! - сурово ответил Веретилян.
     Этот ответ и решил дело. "Моряк, - рассудила бекеша,  -  уж  это  белая
кость, уж это дворянин, на таких можно положиться".
     - Конечно, сейчас вне политики? - опять услышал Веретилин.
     Он  не  ответил  -  усмехнулся  одними  губами.  И  эта  усмешка   тоже
расположила  спутника  к  доверию.  Он  заговорил  негромко,  почти  в   ухо
Веретилину, злобно пришептывая и от волнения путаясь в словах:
     - Который пролетарий - пускай дохнет всем своим классом, - как  во  сне
слышал Веретилин, - нам не жалко, нам о себе думать надо, себя  спасать  для
будущего России. Вот у вас явное истощение заметно, а  человек  вы  военный,
кровь  за  Россию  проливали,  офицер,  да  еще  морской...  Сюда  извольте,
направо...
     Иван Дмитриевич огляделся  -  человек  вел  его  незнакомым  переулком.
Голова у Веретилина опять закружилась, он остановился на мгновение  и  вновь
заставил себя идти, он не имел права не найти "адресочек"...
     - Это мы куда же идем? - спросил Иван Дмитриевич.
     - К друзьям! - сказала бекеша. - К добрым друзьям, где  и  накормят,  и
приветят, и  доброе  слово  молвят.  К  друзьям  идем,  дорогой,  к  хорошим
людям...
     "Я вас привечу, подлецы!" - подумал Иван Дмитриевич.  Он  почти  ничего
не соображал. Бекеша нырнула в подворотню и повела его какими-то  проходными
дворами, мимо часовни, мимо развалин, через  один  переулок,  через  другой,
потом опять во двор.
     Во втором этаже старого деревянного флигеля бекеша постучала  в  дверь,
обитую сукном, и на вопрос: "Кто там?" - ответила бодрым  и  жирным  баском:
"Открывайте, Аркадий Павлович, Осокина бог послал..."
     Розовый  старик  в  белых  чесанках  и  меховой  кацавейке  внимательно
вгляделся в  Веретилина  холодными  маленькими  глазками,  поклонился  одной
головой, как кланяются старые военные, протянул руку, представился:
     - Симбирцев.
     - Веретилин! - ответил Иван Дмитриевич.
     - Очень рад. Где изволили служить?
     - Они моряки!  -  сладким  голосом  встрял  в  разговор  Осокин.  -  Из
Петрограда...
     - Ах, вот что! - приподнял брови Симбирцев. - Рад, очень  рад.  Душевно
рад. Прошу заходить, да раздевайтесь, у меня тепло...
     Веретилин  шубу  не  снял:  под  нею  старая  суконная  гимнастерка   и
револьвер  на  солдатском  ремне.  -  В  комнате,  с  фикусами,  коврами   и
ковриками, с портретами военных в высоких, прошлого века, воротничках,  сели
в кресла. Симбирцев, покашляв, заговорил об  отчаянных  временах,  о  гибели
России, о том, что все истинно русские люди должны  находить  друг  друга  и
братски помогать "до вещей призывной трубы". Осокин, скинув  бекешу,  грелся
у печки  -  прижимал  ладони  к  горячему  кафелю,  потом  поворачивался  и,
вытягивая длинную, с кадыком шею, блаженно, словно старый тощий  кот,  терся
спиной о печку, похохатывал. Так прошел час, может быть, больше.
     - Как в Петрограде? - спросил Симбирцев. - Действуют наши?
     - Действуют, - ответил Веретилин.
     - Да, да, я слышал! - закивал Симбирцев. - Мы ведь имеем сведения,  нас
осведомляют обо всем,  но  мне  интересно,  как  это  со  стороны  выглядит.
Серьезно ли?
     - Не слишком! - ответил Иван Дмитриевич. - В общем, их разгромят.
     - Вы думаете?
     Веретилин усмехнулся пересохшими от жара губами.
     - А здесь вы... связаны с кем-нибудь? - спросил Симбирцев.  -  Или  так
просто?
     - Связан, - коротко сказал Веретилин.
     Он задыхался. На секунду стало так душно, что он едва не сбросил  шубу.
Но удержался, облизал губы, привалившись боком к  креслу,  почувствовал  под
шубой наган; стало легче. Старик засуетился, занялся чаем,  ставил  на  стол
чашки, сахар, мед, белый хлеб,  нарезанное  розовое  сало.  Потом  вышел  за
самоварчиком, Осокин побежал за ним. Веретилин откинулся на спинку кресла  -
все поплыло перед глазами. Когда Симбирцев и  Осокин  вернулись,  Веретилин,
поднявшись с кресла, стоял, чтобы не потерять сознание. Стоять было легче.
     - Я тороплюсь, - сказал он глуховато. - Мне надо идти.  Прошу  сказать,
как насчет продуктов. Могу ли я посмотреть...
     Симбирцев и Осокин переглянулись, - вероятно,  Симбирцев  засомневался.
Тогда, понимая, что ничем  не  рискует,  Веретилин  спокойно,  как  бы  даже
нехотя, произнес:
     - Я  в  Петрограде  знавал  кое-кого  из  "Капли   молока".   Например,
американца Фишера и мичмана...
     Он помедлил. Больше говорить не следовало. Осокин ударил себя  кулачком
в грудь, дернул Симбирцева за рукав, крикнул:
     - А? Что? Я говорил вам? Наш, сразу видно, я - физиогномику, бывало,  в
отцовском лабазе еще  изучал.  Вы  извините  за  фамильярность,  но  своего,
истинно своего всегда видно. А господин Симбирцев еще  сомневались,  оробели
почему-то! Нет, господа,  Осокина  не  проведешь,  Осокин  сам  кого  хочешь
проведет, потому Осокина купечество и любит. Рад, господин  Веретилин,  рад,
нашего полку прибыло...
     Симбирцев сознался, что был несколько  "в  сомнении",  и  извинился  за
недоверие, но ведь действительно прямо с улицы  господин  Осокин  привел.  У
господина Осокина характер несколько  пылкий,  был  в  свое  время  даже  на
излечении...
     - Так ведь то "недуг божественный"! -  воскликнул  Осокин.  -  Запивал,
знаете ли,  господин  Веретилин,  поднимал  по  всей  Москве  пыль  столбом,
куражился. Молодость, что поделаешь...
     Симбирцев накинул на плечи охотничью куртку на белочках,  Осокин  вновь
влез в свою бекешу.  Внутренней  потаенной  лестницей  спустились  в  первый
этаж. Там из  тьмы  вынырнул  вихрастый  малый,  которого  Симбирцев  назвал
Женькой, пошел перед ними, освещая тайный склад фонарем "летучая мышь".  Тут
все было похоже на склад лабазника - закрома, лари и  мешки,  подвешенные  к
потолку.
     - Крысы  одолевают,  -  пожаловался  Симбирцев.  -  Всюду,  знаете  ли,
голодовка, вот они, проклятые, к нам и устремились. И травим,  и  крысоловки
ставим, никакие способы не помогают...
     Женька поднял  фонарь  повыше  -  осветил  бараньи  заиндевевшие  туши,
полотки сала, мороженых гусей, подвешенных к самому потолку. Тут же на  ларе
стояли и весы с разновесом, лежал нож, широкий, как у  мясника,  и  топор  с
блестящим лезвием.
     - Поддерживаемся кое-как!  -  крякая  от  мороза,  самодовольно  сказал
Симбирцев. - Конечно, не прежние времена, когда мороженого  мяса  в  рот  не
брали или, допустим, бифштекс к  ужину  считался  тяжелой  едой.  Куропатку,
бывало, у Палкина закажешь да бутылочку вдовы Клико. Да и цены  не  прежние,
очень все дорого, но если люди нужные, серьезные, поддерживаем. Вам на  этот
счет мистер Фишер ничего не говорил?
     - Ничего! - садясь на нож и на  топор,  что  лежали  на  рундуке  возле
весов,  ответил  Веретилин  и  стал  медленно  расстегивать  шубу,   путаясь
пальцами в незнакомых, непривычных, очень плотных и жестких петлях.
     На мгновение он увидел тревогу в холодных глазах Симбирцева,  и  тотчас
же завизжал Осокин.
     - Не кричать! - ровным  голосом  сказал  Веретилин.  -  Руки  вверх!  Я
комиссар ВЧК.
     От жара у него шумело в ушах и свой  собственный  голос  показался  ему
чужим, незнакомым. Даже наган в руке вздрагивал - такая была слабость.
     - Фонарь сюда!
     Женька поставил фонарь на рундук  и  поднял  огромные  руки.  Даже  при
жалком свете "летучей  мыши"  было  видно,  как  посерел  Симбирцев.  Осокин
попытался улыбнуться, спросил шепотом:
     - Это не более как шутка?
     Чтобы не упасть, Иван Дмитриевич опять сел. А чтобы они не поняли,  как
он слаб, Иван Дмитриевич усмехнулся. Усмешка была бессмысленная, но  от  нее
Осокин застучал зубами.
     - Идите вперед! - приказал Веретилин.
     Все трое, они пошли перед ним из комнаты в комнату, потом по  лестнице,
потом