туда,  где  был  приготовлен  чай.  Конечно,  Веретилин   ничего   не
соображал, потому что только много  позже,  вспоминая  обстоятельства  этого
ареста, понял, как страшно рисковал тогда, пустив всех троих перед собой  по
лестнице: им ведь совершенно ничего не стоило насмерть расшибить ему  голову
тяжелой крышкой люка или ломом,  который  стоял  возле  люка.  Но  они  были
трусливы, и поэтому Веретилину удалось  вывести  их  из  квартиры.  Ключ  от
квартиры он положил себе в карман. И здесь же в передней зацепился ногой  за
что-то, что с металлическим грохотом рухнуло под ноги.
     - Ничего, ничего! - успокоительно  сказал  Симбирцев.  -  Не  обращайте
внимания. Пустяки!
     Если бы он этого не сказал,  Веретилин,  может  быть,  и  не  зажег  бы
спичку. Но теперь он посветил и посмотрел:  на  полу  лежал  странной  формы
оцинкованный ящик, съехавший из стенного шкафа.
     - Это что же? Гроб? - спросил Иван Дмитриевич.
     - Совершенно верно, гробик! - ответил Осокин. -  Гробок.  Тут  хоронили
одного, так не пригодилось, не пригодился, вернее...
     На улице по-прежнему дула поземка. Было так темно,  что  даже  снег  не
белел. И как далеко до Лубянки, как еще далеко!
     Он шел сзади с наганом в руке. Дыхание с хрипом вырывалось  у  него  из
груди. Шуба не грела.  Холодные  волны,  одна  за  другой,  заливали  спину.
"Только бы не упасть! - думал он. - Только бы не упасть!"
     - Послушайте, начальник! - сказал Симбирцев. -  Комиссар  или  как  вас
там? Мне больше нечего терять, понимаете? У меня есть  доллары,  бриллианты,
любая валюта. Отпустите,  и  все  будет  вашим.  Состояние!  Понимаете?  Что
выиграет ваша революция, расстреляв меня? Ничего!  Но  она  много  выиграет,
сохранив вашу жизнь. А ваша жизнь непременно сохранится, если  вы  поправите
ваше здоровье...
     - Шагайте! - глухо сказал Веретилин. - Нечего болтать!
     И они опять шли молча - десять шагов, и еще десять, и еще  двадцать,  -
пока их не остановил патруль, семь винтовок с примкнутыми штыками.
     - Документы! - сказал сиплый от холода голос. -  Предъявите  документы,
граждане.
     Веретилин с невероятным облегчением опустил наган. И  тотчас  же  наган
сам выскочил из его ладони и повис только на  ремешке.  Рука  ослабела,  сил
больше не было нисколько; он терял сознание.
     - Помогите доставить задержанных в ВЧК, - сказал Иван Дмитриевич.  -  Я
болен и ничего не соображаю.
     Человек в солдатской шапке и в гражданском пальто,  замотанный  шарфом,
отрядил двух красногвардейцев в помощь Веретилину, похлопал  его  по  плечу,
сказал: "Ничего, браток, еще не то бывает", - и свернул в переулок,  а  Иван
Дмитриевич, едва переставляя ноги и уже совсем ни  о  чем  не  думая,  пошел
опять на Лубянскую площадь.
     - Что за контрики? - спросил  красногвардеец  у  Веретилина,  кивая  на
спины идущих впереди.
     - А?
     - Что за контриков, спрашиваю, ведем?
     - Я прилягу! - ответил Иван Дмитриевич. - Я тут прилягу и посплю.  Дядя
починил сапог, и теперь все в порядке.
     - Сыпняк! - сказал другой красногвардеец. - Это уже не он говорит,  это
болезнь в нем говорит. Нет, товарищ дорогой, не приляжешь ты здесь,  пойдешь
ты с нами, и сдадим мы тебя твоим друзьям, чекистам. Давай,  друг,  шагай  с
нами!
     И,  держа  винтовку  правой  рукой,   красногвардеец   левой   обхватил
Веретилина и заставил идти рядом.
     - Шуба на тебе богатая! - сказал он. - В такой шубе и болеть жалко.
     - Казенная небось! - сказал тот, что  был  помоложе.  -  Наверное,  для
больных выдают. Вот нашему Харченко, как заболел, выдали полушубок.
     Слово "шуба" дошло до сознания Веретилина.
     - Да, да, все дело в шубе! - быстро заговорил он. - Именно в шубе.  Они
попались на шубу, как на крючок. Енот, хорек, каракулевая шапка,  а?  Теперь
я лягу! Пора!


     Трое задержанных сидели на скамейке - у двери. Осокин дышал  в  озябшие
пальцы, Симбирцев  покусывал  усы,  обдумывая  положение,  вихрастый  парень
дремал. Ему было все равно -  наняли,  он  и  работал.  И  мамашу  кормил  -
параличную. Что же, бросить ее, чтобы помирала с  голоду?  Иван  Дмитриевич,
укрытый роскошной шубой, лежал на коротком диване и тихонько бредил.
     Комиссар Павел Федорович Швырев угрюмо посматривал  то  на  Веретилина,
то на арестованных.
     - Допросить их, что ли? - шепотом спросил Вася Свешников.  -  Чего  они
тут расселись?
     Швырев подошел к Симбирцеву, спросил спокойно:
     - Вас почему задержали?
     - Не могу знать! - коротко, с достоинством ответил Симбирцев.
     Павел Федорович смотрел на него молча, холодными светлыми глазами.
     - Так-таки и не знаете?
     - Не знаю, товарищ начальник.
     - Гражданин начальник, - поправил его Швырев.
     - С той  минуты,  когда  меня  арестует  человек,  отвечающий  за  свои
действия, вы для меня станете гражданином начальником, -  спокойно  и  ровно
сказал Симбирцев. - Пока же я не могу лишить себя удовольствия называть  вас
товарищем!
     Павел Федорович крепко сжал челюсти. На щеке у него задрожал мускул.
     - Значит, вы ни в чем не виноваты?
     - Вы все равно мне не верите! - сказал Симбирцев. - Зачем же мы  теряем
время?
     - Нас задержал человек, находящийся в состоянии  бреда,  -  раздраженно
заговорил Осокин. - Теперь мы почему-то должны  отвечать  за  его  действия.
Согласитесь сами, все это дико.
     Вихрастый парень проснулся, утер рот ладонью и зевнул со стоном.
     - Проверьте  наши  документы,  обыщите  нас,  обыщите  наши   квартиры,
наконец, - сказал Симбирцев, - но зачем же  эти  издевательства?  Мы  все  -
трудовые  люди;  вот,  пожалуйста,  я  лично  работаю  на   почтамте,   этот
товарищ, - он показал на бекешу, -  железнодорожник,  а  вот  Евгений  -  он
истинный пролетарий, сын дворника, погибшего  в  бою  за  власть  Советов...
Так, Евгений?
     - А чего ж! - сказал вихрастый. - Ясное дело.
     Павел Федорович проверил у задержанных  документы  -  все  оказалось  в
полном порядке. У  Симбирцева,  "случайно",  в  удостоверение  была  вложена
характеристика,  где  Симбирцев  назывался  украшением  почтамта,  преданным
работником,  образцом  старого  специалиста,  сочувствующего   строительству
нового мира. Товарищ Осокин - так бекеша именовалась  в  документах  -  тоже
был преданным товарищем, и ему (судя по бумажке с подписями  и  печатями)  в
связи с его работой на транспорте следовало выдать  разрешение  на  хранение
оружия. У Евгения же в кармане была большая  бумага,  в  которой  он  просил
зачислить его в героическую Красную Армию, чтобы мстить за  своего  отца,  а
наверху косо была резолюция: "Отказать ввиду младшего возраста".
     - Что значит - ввиду младшего возраста? - пряча улыбку,  спросил  Павел
Федорович.
     - Видимо, это значит, что товарищ не подошел по  возрасту!  -  мягко  и
дружелюбно ответил Симбирцев.
     Все шло гладко, и через несколько минут их бы  отпустили,  но  это  был
час, когда Дзержинский обычно обходил своих работников,  и  Павел  Федорович
нарочно затягивал разговор с задержанными, надеясь, что  придет  Дзержинский
и тогда все окончательно решится.
     - Пусть проваливают! - шепотом сказал Вася.
     В это время широко растворилась дверь, и вошел Дзержинский.  Он  был  в
шинели, накинутой поверх суконной солдатской гимнастерки, и в  руке  у  него
дымилась махорочная самокрутка, вставленная в деревянный мундштук.
     - Это что же за шуба такая шикарная? - спросил он, глядя  на  диван,  -
кто это у вас такой щеголь?
     - Тут такое дело, - медленно начал  Павел  Федорович,  -  ваше  решение
требуется. - Он глазами показал Васе на  задержанных  и  на  дверь.  -  Одну
минуточку, товарищ Дзержинский.
     Вася вывел задержанных в коридор. Дзержинский сел и плотно закутался  в
шинель. Павел Федорович рассказал все, что ему было известно.
     - А патруль где? Те товарищи, которые доставили  сюда  и  Веретилина  и
этих... господ.
     - Да они ничего не знают, товарищ Дзержинский. Их Свешников отпустил.
     - Вздор! - резко ответил Дзержинский. - Почему же они  тогда  доставили
сюда всех четырех? Значит, Веретилин был еще в сознании? Ведь это он вел  их
в ЧК? Немедленно разыщите и приведите ко мне обоих красногвардейцев.
     - Есть! - И Павел Федорович вышел.
     Дзержинский посидел еще, подумал и подошел к Веретилину. Пульс у  Ивана
Дмитриевича был плохой  -  частый  и  слабый.  Одной  рукой  держа  запястье
Веретилина, другой Дзержинский погладил его по голове и  тихонько  окликнул.
Веретилин  смотрел  на  Феликса  Эдмундовича  широко   раскрытыми,   мутными
глазами.
     - Товарищ Веретилин! - еще раз позвал Дзержинский. - Не узнаете меня?
     - Узнаю, товарищ Дзержинский... - слабым шепотом сказал Веретилин.
     - Ну и прекрасно, что узнаете. Вы вот троих  тут  задержали  и  привели
сюда...
     - Я тут лягу, полежу, - быстрым шепотом перебил Веретилин.  -  Крутится
все. А вы их ведите! Ясно?
     Он опять бредил.
     Дзержинский поправил на нем шубу и прошелся по комнате из угла в  угол,
напряженно о чем-то думая. Когда вернулся Павел  Федорович,  он  сказал  ему
жестко и твердо:
     - Задержанных не отпускайте. Уверен, что тут  серьезное  дело.  Кстати,
откуда у Веретилина эта шуба и шапка? И нет ли здесь  какой-то  связи  между
новым обликом Веретилина и этими господами? Вы  сказали,  что  один  из  них
работает на почтамте? Кстати, кто  ведет  дело  этих  жуликов  на  почтамте,
помните, дело Баландинского почтового отделения?
     - Сергей Орлов ведет. Это насчет продуктов в почтовых пакетах?
     - Ну да, насчет сала и масла в кожаных почтовых мешках.
     - Сейчас я Орлова вызову! - сказал  Павел  Федорович.  -  Он  там  всех
знает. Большое дело.
     Но Орлова вызвать не  удалось.  Час  назад  возле  пакгаузов  Брянского
вокзала он был убит человеком высокого роста в кожаной  куртке  и  летчицком
шлеме. Убийца скрылся.
     - Вот и Сережу нашего убили! - тихо  сказал  Дзержинский.  -  Битва  за
хлеб, смертельная битва за хлеб. А все эти  негодяи  -  левые  коммунисты  -
орут  про  активное  самоснабжение  потребителей.   Вот   оно   -   активное
самоснабжение. Пуля в грудь юноши, защищающего хлеб для рабочих  и  крестьян
Советского государства!
     И ему представился вдруг покойный Сережа Орлов, его добрые, совсем  еще
юные глаза и пухлые губы. Как он  сказал  вчера  после  совещания:  "Товарищ
Дзержинский, у меня есть стакан семечек. Знаете,  подсолнухи,  -  они  очень
утоляют голод, пожалуйста, попробуйте!"
     - Вызовите сюда  того  из  арестованных,  который  помоложе!  -  сказал
Дзержинский Павлу Федоровичу. - Я с ним поговорю.
     И еще плотнее закутался в  шинель.  Евгений,  видимо,  опять  поспал  в
коридоре и вошел,  пошатываясь  спросонья.  Дзержинский  свернул  папироску,
затянулся и, глядя в глаза осоловелому Евгению, негромко сказал:
     - Вот что, молодой человек. Вы - сын дворника, живете в этом  же  доме?
Не ходит ли к вам такой гражданин... Ну,  как  бы  его  описать?  Высокий...
кожаная у него куртка...
     - В летчицком шлеме, что ли? - спросил Евгений.
     - Как будто бы.
     - Ходит? - сказал Евгений. - Он с нашего двора.  Только  Аркадий  Палыч
Симбирцев во флигеле квартируют, а Мюллер с парадного, квартира  шесть.  Они
редко дома бывают, все ездят и ездят.
     Дзержинский курил, не глядя на задержанного. Павел  Федорович,  красный
от напряжения, с хрустом потирал бритую голову.
     - Ваше имя Евгений? - спросил Дзержинский.
     - Евгений, - ответил парень.
     - Фамилия Андронов?
     - Андронов!
     - Евгений  Андронов!  -  голосом   спокойным   и   властным   заговорил
Дзержинский. - Твой отец погиб за Советскую власть, ты  сам  написал  это  в
своем заявлении, - так это?
     - Так!
     - Я именем твоего отца приказываю тебе - расскажи нам правду.  Расскажи
все, что знаешь. Эти вот - арестованные - они что? Наняли тебя? Ты у  них  в
услужении? И как наш товарищ всех вас  арестовал?  Как  это  было,  расскажи
подробно, все, все решительно, что тебе известно. Говори, не бойся...
     Евгений еще испуганно смотрел на Дзержинского, но страх  уже  проходил:
что мог сделать ему дурного этот человек с усталыми, но добрыми глазами?  Да
и в чем он, Евгений, виноват? В том, что молчал? Ну, виноват, не  станут  же
за это бить? Может, даже матери помогут, - надо же людям жить как-то...
     - Наняли они меня. Симбирцев этот, -  грубо,  чтобы  не  подумали,  что
подлизывается, заговорил Евгений. - Сторожить наняли. А  я  откуда  знаю,  -
чего сторожить? "Помалкивай, - говорят,  -  а  то  поймают  -  и  к  стенке.
Декреты читал?" - "Читал", -  отвечаю.  "Твое  дело  теперь  битое,  сгоришь
вместе со мной". Вначале складик в комнате был, а  потом  пошло  шире,  весь
низ забрали под него...
     И  Женя  стал  подробно  рассказывать  все,  что  знал  об  организации
Симбирцева...


     - Отправили? - спросил Феликс Эдмундович.
     - Отправили, - невесело ответил Швырев.
     Дзержинский внимательно посмотрел в глаза Павлу Федоровичу.
     - Мне врач докладывал, - сердце у Веретилина хорошее.  Садитесь,  Павел
Федорович. Вы когда с Иваном Дмитриевичем подружились?
     Швырев подумал, припоминая, улыбнулся и рассказал, что узнали они  друг
друга в Петрограде, когда занимали телефонную станцию.
     - Это когда вы за телефонисток работали? - тоже улыбнулся Дзержинский.
     - Ну  да!  Они  все  в  обморок  попадали,  стрельба,  а  тут  Смольный
названивает. Я трубку взял, то есть  не  трубку,  а  машинку  эту  -  слышу,
называют номер. А как соединить, - не знаю...
     Дзержинский засмеялся, глаза у него  посветлели,  лицо  стало  молодым.
Павел Федорович усмехаясь рассказывал:
     - Один там парень был - не помню, как его звали  и  откуда,  -  рабочий
паренек, тот в трубку заявляет: "Они все в обмороках лежат, а  мы  соединить
еще не обучились". Ну, а Веретилину как раз Зимний  дворец  попался  -  тоже
звонит - министры временные. Он им  и  сказал,  что  теперь  станция  их  не
обслуживает. Как раз, помню, продукты для  телефонисток  привезли  -  триста
буханок хлеба, триста банок  консервов,  это  все  с  Трубочного  завода.  А
телефонистки от страха кушать не могут. Вот Иван Дмитриевич - он  тогда  еще
в бушлате был - мне и говорит: "Солдат, а солдат, давай покушаем,  поскольку
мы сегодня являемся телефонистками..." Покушали, стали в телефонной  технике
разбираться.  Выключили  прежде  всего  телефоны  Зимнего  дворца  и   штаба
округа...
     - Здесь и познакомились?
     - Здесь.  Потом,  попозже,  Веретилин   побежал   своих   "альбатросов"
встречать - моряков; они в Неву входили на кораблях. И я с ним  оказался.  А
дальше уже вместе с Красной  гвардией  и  с  солдатами  Измайловского  полка
действовали.  Подранило  меня  там.  Веретилин  как  раз  поблизости  был  -
вытащил, перевязку сделал, все честь честью. И банку консервов мне  оставил,
и записку. В записке хорошие слова написал. "Паша, - написал,  -  не  горюй,
твердыня скоро падет и начнется новая жизнь..."
     - Потом уже в ЧК встретились?
     - В ЧК.
     - Хороший работник Веретилин, - сказал Дзержинский, - настоящий!
     - Таких, как он, работников - поискать! - подтвердил Швырев.
     Помолчали.
     - И заболел! -  произнес  Дзержинский.  -  Надолго,  видимо,  из  строя
выбыл. Время горячее, а мы без него остались. Он вел целую группу дел  -  по
организаторам голода...
     Павел Федорович молчал.
     - Придется вам, товарищ Швырев, его группу,  я  думаю,  сейчас  принять
прямо на ходу. Трудно будет, а  придется.  Вы  и  Аникиев  с  помощниками  -
больше нам некого нынче на этой  работе  держать.  Спекулянты,  саботажники,
организаторы голода -  только  часть  врагов  революции,  врагов  народа,  с
которыми надо бороться. У вас опыт есть, кое-какие приемы этих негодяев  вам
еще по прошлому году известны. Начинайте работать!
     - Слушаюсь! - поднимаясь с места, сказал Павел Федорович.
     Попозже Свешников привез тех двух красногвардейцев,  которые  вместе  с
Веретилиным конвоировали арестованных.
     Слушая красногвардейцев, Дзержинский  как  бы  вместе  с  ними  шел  из
Замоскворечья  на  Лубянку.  И   когда   красногвардейцы   вспомнили   слова
Веретилина насчет шубы и насчет того, как кто-то попался  на  шубу,  как  на
крючок,  -  общая  картина  дела  уже   начала   для   Феликса   Эдмундовича
проясняться. Тонкие, еще непрочные нити вели  и  в  почтамт,  и  в  квартиру
шесть, где проживал Мюллер, и на железную дорогу, где, по всей  вероятности,
орудовал Осокин,  и  в  пакгаузы  Брянска-товарного,  где  нынче  смертельно
ранили Сережу Орлова. Любая нить могла оборваться, но  могла  и  привести  к
следам новой шайки. Тут нужна была осторожность,  чтобы  не  спугнуть  зверя
раньше времени, решительность, чтобы  не  упустить  врага,  меткость,  чтобы
действовать наверняка.
     - Это не просто мешочники, - говорил  Дзержинский  Павлу  Федоровичу  и
Свешникову, когда красногвардейцы ушли. - И это вовсе не мелкие  спекулянты.
Такие господа,  организовавшись  в  шайки,  лишают  государство  возможности
выдавать  трудящимся  даже   то   немногое,   что   декретировано   системой
нормированного снабжения. Мы обещаем, но не выполняем  свои  обещания  из-за
таких негодяев, понимаете?
     Постепенно в комнату, где неторопливо,  как  бы  думая  вслух,  говорил
Дзержинский, приходили чекисты. Худые, с красными от бессонницы  глазами,  с
обмороженной и  обветренной  кожей,  плохо  одетые,  кто  в  шинели,  кто  в
ватнике, кто в потертом драповом пальтишке,  они,  затаив  дыхание,  слушали
Дзержинского,  и  картина  великой  битвы  за  хлеб  все  яснее,  все   ярче
вырисовывалась перед ними.
     - Мешочничество не увеличивает, а резко сокращает поступление  хлеба  в
города, - говорил Дзержинский. - Мешочничество резко обостряет голод.  Поезд
с мешочниками доставляет в город в лучшем случае только четыре тысячи  пудов
хлеба, с товарным же поездом город  получает  сорок  тысяч  пудов.  Ровно  в
десять  раз  больше.  Помните,  мы  недавно  оглашали  цифры  -   статистику
мешочничества:   семьдесят   процентов   мешочников   снабжают    продуктами
спекулятивные заведения всяких бывших людей.  Тем  не  менее  товарищ  Ленин
предупреждает нас, чтобы мы различали чуждые  элементы  от  трудящихся.  "Мы
вовсе не виним, - говорит  Владимир  Ильич,  -  того  голодного  измученного
человека, который в одиночку едет за хлебом  и  достает  его  какими  угодно
средствами". Вдумайтесь в эти слова. Вдумайтесь  и  в  другие  замечательные
слова Ленина: "Мы существуем как рабоче-крестьянское  правительство  не  для
того, чтобы поощрять распад и развал. Для этого правительство не нужно.  Оно
нужно, чтобы объединять их,  голодных  людей,  чтобы  организовывать,  чтобы
сплачивать сознательно в борьбе против бессознательности". Что  это  значит,
товарищи?  Это   значит,   что   мы   должны   организовать   массы   против
мешочничества, мы должны противопоставить разнузданности и разброду  образцы
организованности, иначе нам не спасти  миллионы  от  голода  и  не  добиться
правильного распределения продовольствия...
     Дзержинский потер лицо ладонями, потом устало спросил:
     - Кто сейчас ведет дело почтамта и Баландинского  почтового  отделения?
Кто работал вместе с покойным Сергеем по этому делу?
     - Я, товарищ Дзержинский, - сказал Аникиев.
     - Знаете дело?
     - Знаком в общих чертах.
     - Зайдите ко мне сейчас...


     В кабинете  Дзержинского  Аникиев  сидел  за  столом  напротив  Феликса
Эдмундовича и пытался что-то объяснить. Вдруг он замолчал,  обхватил  голову
руками. Дзержинский ходил из угла в угол.
     - Вы меня извините,  товарищ  Дзержинский,  -  наконец  глухим  голосом
сказал Аникиев, - слишком тяжело стало. Сергей мне вроде сына был. Я  его  в
партию рекомендовал и в первую засаду водил, мы с ним  к  вам  пришли  т