ивами.  Раздевались  с  гамом  и
визгом, выстраивались вдоль берега в шеренгу и замирали в веселом ожидании.
     - Смирно! - командовал Дзержинский. - Смирно и тихо!
     Это  был  самый  любимый,  всегда  вызывавший  дикий   восторг   номер:
раздевшись, Дзержинский взбегал на  горку  за  спиной  шеренги  и,  крикнув:
"Раз, два, три!" - бежал вниз, перепрыгивал через цепочку  ребят,  ласточкой
сложив руки, летел, как стрела, выпущенная из лука,  и  с  глухим  всплеском
исчезал в воде.
     - Раз, два, три, четыре... - считали, замерев, ребята.
     Поверхность пруда была спокойна, чиста, неподвижна.
     - Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать...
     Тихо, тихо вокруг.
     - Двадцать один, двадцать два, двадцать три...
     И вдруг где-то далеко и всегда неожиданно - то  возле  гнилой  скамейки
на  том  берегу,  то  у  лодок  за  купальней  -  появлялась  мокрая  голова
Дзержинского.
     - Сегодня пятьдесят шесть! - кричали ребята.
     - А вчера было шестьдесят три!
     - Плывите сюда, дядя Феликс!
     - Как плыть? - спрашивал Дзержинский.
     - Брассом.
     - Нет, саженками!
     - По-лягушечьи!..
     Дзержинский приплывал, и начиналось общее  купанье.  Ныряли,  возились,
плавали. Приходилось по очереди учить  плавать  тех,  кто  не  умел.  Широко
расставив ноги на вязком  дне,  Дзержинский  брал  мальчика  на  ладонь  под
живот, и начиналось обучение.
     - Ногами, ногами работай, - говорил он, - да не пыхти  как  паровоз,  а
дыши ровно.
     Выгонять из воды было трудно, ребята синели, но говорили,  что  им  все
еще жарко.
     Потом,  мокрые,  шли  опять  заниматься,   а   в   заключение   просили
Дзержинского рассказать какую-нибудь историю.


     Всех своих учеников Дзержинский знал  по  именам,  знал  их  родителей,
знал обо всем, что делалось у них дома, а бывая в селе, заходил  в  гости  и
подолгу  сидел  у  кого-нибудь  в  низкой  хате,  беседовал.  С  напряженным
вниманием слушал он рассказы о том, как жили тут раньше, каков  был  прошлый
пан, как дерет за  каждую  требу  ксендз  и  какой  плохой  человек  русский
священник. Постепенно Дзержинского перестали стесняться.  Веселый,  простой,
умеющий слушать, в селе он стал своим человеком.  И  о  голоде  рассказывали
ему, и о том, как надо печь хлеб пополам с корьем, со  жмыхом,  с  отрубями.
Покуривая, он качал головой, переспрашивал, и было видно по  его  лицу,  что
он не просто любопытствует, а что это ему интересно, что решительно  все  он
запоминает, обдумывает.


     Подолгу засиживался  Дзержинский  у  Яна.  Там  читали  Маркса,  горячо
обсуждали,  волновались,  спорили.  Больше  всех  спорил  сельский   учитель
Янушевич. Спорить с ним было не очень приятно: он раздражался, голос у  него
делался каркающим, на каждый довод возражал: "Это глупость".
     Во всем он  винил  русских,  говорил,  что  у  польских  революционеров
другие цели, чем у русских, считал, что русских надо  изгнать  из  Польши  и
что до тех пор, пока в партии будут вместе  и  русские  и  поляки,  каши  не
сваришь. Однажды, когда  расходились  по  домам,  он,  поотстав  от  других,
сказал Дзержинскому:
     - Зачем вам москали? Зачем вам Маслов? Надо вывести  русских  из  нашей
среды, надо бороться с русским засильем, надо объединяться с поляками...
     Начался спор. Дзержинский сказал:
     - Рано или поздно эта ваша философия приведет вас в стан наших  врагов.
Подумайте, Янушевич. Вы заблуждаетесь, очень заблуждаетесь.
     - А вы продаете Польшу.
     Дзержинский остановился.
     - Я никогда никого не продавал, -  сказал  он  спокойно,  -  а  вот  вы
обязательно продадите польских рабочих и крестьян панам и фабрикантам...
     На этом разговор кончился.
     Янушевич  перестал  бывать  у  Яна.  Встречая   Дзержинского,   он   не
здоровался с ним, но зато начал появляться в доме у помещика.
     В имении ничего не менялось, разве  что  появились  новые  люди.  Часто
приходил к обеду молодой длинноносый ксендз. Обедал иногда  и  Янушевич.  Он
являлся в высоком, до  ушей,  воротничке,  в  вычищенных  до  ослепительного
блеска ботинках,  застегнутый  на  все  пуговицы.  Хмуря  густые  брови,  он
говорил хозяевам:
     - Поймите меня, пане. Я прихожу к вам не как к помещикам. Я  прихожу  к
вам, как к патриотам. И мне приятно видеть здесь  только  польское,  чистое,
ясное...
     За глаза над ним посмеивались, но когда он приходил, отец  Стася  после
обеда уводил его к себе  в  кабинет  -  и  они  подолгу  там  разговаривали.
Нередко в кабинет заходил и ксендз.
     В августе Янушевич организовал свой  польский  кружок.  Кружок  вначале
был очень маленький, но с  каждым  днем  все  расширялся.  Дзержинский,  Ян,
Маслов недоумевали, а потом выяснилось, что Янушевич  поит  своих  патриотов
пивом и что некоего хромого парня, по кличке  Козел,  Янушевич  даже  ссудил
деньгами. Еще через некоторое время стало  известно,  что  пан  помещик  сам
бывает на занятиях кружка, поет там гимн и  рассказывает  разные  случаи  из
истории Речи Посполитой. Члены  кружка  Янушевича  пользовались  в  экономии
разными льготами, кое-кого сделали приказчиками, одному  управляющий  дал  в
долг подтелка, другому - лес на новую хату, третьему - хлеба.
     Как-то, повстречавшись на пароме с Янушевичем, Дзержинский сказал ему:
     - Ох, Янушевич, грязное дело затеяли...
     Янушевич отвернулся и промолчал.


     Подпоручик, брат помещицы, уехал в полк. Дело  шло  к  осени.  В  полях
убирали хлеб, ночи были темные, с крупными звездами, дни прозрачные,  ясные.
Стась учился хорошо. С его отцом  отношения  Дзержинского  портились  не  по
дням, а по часам. Но однажды за послеобеденным  кофе  помещик  вдруг  сказал
Дзержинскому:
     - Переходите к нам. Янушевич - бездарный болван. Вы будете у нас  самым
главным человеком. Сначала у нас, потом в Вильно, потом во всей  Польше.  Вы
ученый,  талантливый;  зачем  вам  каторга,  ссылка,  тяжелая,  безрадостная
жизнь? Вам это совсем не нужно. А мы сделаем вам невероятную карьеру. Идет?
     Дзержинский молча встал  из-за  стола  и  ушел.  Через  несколько  дней
вечером  ему  подали  коляску.  Стась  был  заранее  отправлен  в  гости   к
соседу-помещику. Не прощаясь с хозяевами, Дзержинский  вышел  на  крыльцо  и
сел в коляску. Только что прошел дождь, парк дышал  свежестью,  у  пруда  на
разные голоса кричали лягушки.
     - Не провожают? - усмехнувшись спросил кучер.
     - Не провожают, - ответил Дзержинский.
     Кучер подобрал вожжи. Потряхивая головами, позванивая сбруей,  побежали
лошади.  У  выхода  из  парка  стайкой  стояли  ребята  из  села  -   босые,
белоголовые. Кучер остановился. Дети полезли в коляску, один сел  на  козлы,
один - на  рессоры  сзади.  Лошади  опять  побежали.  Ребята  сидели  молча,
пришибленные, не зная, о чем говорить.
     - Приедете до нас еще?  -  спросил  один,  самый  маленький.  -  Может,
приедете, дядя Феликс?
     - Вряд ли, - сказал он.
     Подъехали к речке, к знакомому перевозу. Ребята хором закричали:
     - Давай парома!
     Канат заполоскал в воде, паром двинулся. Было тихо, река блестела,  как
зеркало, кустарники лозняка, вербы отражались в неподвижной воде.
     Переправившись через реку, Дзержинский и кучер закурили.
     - За работу-то заплачено? -  полюбопытствовал  кучер,  повернувшись  на
козлах.
     - Заплачено, - сказал Дзержинский.
     - То-то. А то бывает, что и не заплатят.
     - Бывает, - согласился Дзержинский.
     В селе, у хаты Яна, Дзержинский велел кучеру остановиться. Ян и  Маслов
вышли на крыльцо. Лицо у Яна было грустное. Маслов посмеивался.
     - Вон заныл, - сказал Маслов, кивая на  Яна,  -  дескать,  что  мы  без
Феликса будем делать.
     - Я вам свой адрес оставлю, - сказал  Дзержинский.  -  Пишите  мне  обо
всем подробно. Книги пришлю. Прочитаете, отсылайте  мне  обратно;  у  нас  в
организации с книгами трудно. И приезжать в город тоже следует. Живая  связь
всегда лучше переписки. Когда приедешь, Ян?
     - Да месяца через два приеду.
     - И отлично. Теперь насчет Янушевича и его подголосков. Их  надо  всеми
способами  разоблачать  перед  крестьянами.  Пусть  народ  видит,  что   это
продажные шкуры... Ну, мы об этом не раз  говорили.  И  последнее  вот  что:
пишите корреспонденции в газету нашу. Обо всем. Все интересно. Слышишь, Ян?
     - Ладно, - сказал Ян.
     - И ты, Маслов, пиши.
     - Обязательно.
     Дзержинский сел в коляску. Потом добавил:
     - И Феликса нигде не спрашивайте. Не найдете.  У  меня  есть  партийная
кличка - Яцек. Запомнили? Будете искать Яцека.
     - На поезд опоздаем, - напомнил кучер.
     - Что ж тебя твой Стась не провожает? - спросил Ян.
     - А чего ему, - сказал Дзержинский, - его в гости отправили.
     Он помахал на прощание рукою. Ребята  опять  набились  в  коляску.  Уже
совсем стемнело. Лошади бежали  рысью,  огни  села  делались  все  меньше  и
меньше, потом совсем исчезли.
     - Ну, ребята, вылезай! - сказал Дзержинский.
     - Так и не приедете? - опять спросил тоненький голосок.
     - Не приеду. Приезжайте вы ко мне в Вильно. Дорогу-то домой найдете?
     - Найдем.
     Вылезли.  Дзержинский  повернулся  в  коляске  и  долго  глядел   вслед
маленьким фигуркам. Ребята часто оглядывались, махали ему руками.
     - Живите веселее! - крикнул Дзержинский.
     - Е-ее!.. - донесло эхо в ответ.
     Кучер хлестнул коней.
     Дзержинский накинул на плечи  старую,  потертую  гимназическую  шинель,
надвинул фуражку на глаза и  задумался.  Во  тьме  над  белеющей  дорогой  с
жалобным и длинным криком пронеслась какая-то  ночная  птица.  Легкий  ветер
прошумел над бесконечным полем. Кучер запел:

                             Все пташки канарейки
                             Так жалобно поют...

     - Ох, жизнь, - вдруг с тоской в голосе сказал он, - жизнь окаянная...


КОФЕ С ПИРОЖНЫМИ

     Они встретились в Варшаве, в парке, в морозный  зимний  вечер  и  сразу
узнали  друг  друга,  несмотря  на  то,  что  не  виделись  много   времени.
Поцеловались и смущенно помолчали. Никогда раньше они не целовались.
     - Вот так встреча, - наконец сказал Россол.
     - Да уж, - ответил Дзержинский.
     Они стояли в широкой аллее парка, над ними свешивались ветви  деревьев,
покрытые инеем, их толкали люди, бегущие на  каток  и  с  катка.  Внизу,  на
озере, гремел духовой оркестр, празднично блистал изрезанный  коньками  лед,
сквозь ветви деревьев были видны легкие и стройные фигуры конькобежцев.
     - Что ты тут делал? - спросил Дзержинский.
     - Смотрел. А ты?
     - Я шел смотреть.
     - Пойдем покатаемся, - предложил Россол.
     - Нельзя. В таких местах можно  легко  наскочить  на  филера*.  Посидим
тут.
     ______________
     * Тайного агента полиции.

     Сели на холодную, обмерзшую скамью. За то время, пока они не  виделись,
у Россола ввалились щеки, глаза смотрели  теперь  жестче,  злее,  подбородок
стал выдаваться вперед.
     - Что с тобой, Антон? - спросил Дзержинский. - Ты похудел, изменился.
     - Болен, - коротко ответил Россол.
     - Чем?
     - Чахоточкой, как говорит один мой знакомый фельдшер.
     Россол усмехнулся, боком взглянул на Дзержинского и вдруг сказал:
     - Я тебя очень люблю, Яцек.
     - И я тебя очень люблю, - просто и спокойно ответил Дзержинский. - И  у
меня есть одно предложение тебе, - угадай, какое?
     - Поехать в Италию лечиться, -  грустно  улыбнулся  Россол,  -  или  не
верить врачам, которые все врут. Да? Это ты хотел сказать?
     Но Дзержинский хотел сказать совсем не  это.  Поблескивая  глазами,  он
предложил устроить пир в честь свидания друзей? Идет? В конце  концов,  один
раз в жизни можно себе позволить небольшой пир. Черт побери, уже полгода  он
не ест досыта! И, кроме того,  ужасно  хочется  кофе.  Натурального  черного
кофе. Он так согревает и так поддерживает силы! Не правда ли?
     Шли медленно, не торопясь, вспоминали Ковно, Вильно, тамошние  фабрики,
стариков сапожников, работу, юность.  Разговаривая  и  вспоминая,  вышли  из
парка на улицу и остановились у кафе, которое показалось им недорогим.
     - Сюда? - спросил Дзержинский.
     - Сюда, - решительно ответил Россол.
     Дзержинский оглянулся: сзади было "чисто", как говорили в тех  случаях,
когда по следу не  шел  филер.  Россол  отворил  тяжелую  дверь  с  цветными
стеклами и первым вошел в низкое, сводчатое помещение,  в  котором  седой  и
благообразный швейцар снимал с посетителей пальто и шубы.
     - Снимем пальто?
     Швейцар уже вышел  из-за  загородки  и  стоял  готовый  принять  платье
гостей.
     - Снимем, - согласился Дзержинский.
     Раздеваться было очень  неприятно:  куртка  Дзержинского  была  подбита
протертым "рыбьим мехом", с большими лысинами, а  главное,  у  нее  сегодня,
как  назло,  оторвалась  подкладка  рукава  -  вата   вместе   с   какими-то
тряпочками, - и все это висело на нитках,  как  нечто  самостоятельное  и  к
куртке не имеющее никакого отношения.
     Приняв  от  Дзержинского  куртку  и  назвав  ее  почему-то  рединготом,
швейцар вправил ей рукав, покачал головой и начал раздевать Россола  -  снял
с  него  тоненькое  потертое  пальто,  потом  ватный  пиджачок   солдатского
образца,  потом  стеганый  на  фланели  жилет.  Лицо  у  швейцара  сделалось
непроницаемым.
     Кафе было маленькое и  почти  пустое.  Под  матовыми  колпаками  горели
газовые лампы. В  красном  кирпичном  камине  жарко  потрескивали  смолистые
поленья. Столик  у  камина,  покрытый  свежей  скатертью,  был  свободен,  и
приятели, усевшись, протянули ноги к огню. Потом оглядели друг друга.
     - Почему это на тебе студенческая тужурка? - спросил Дзержинский.
     - Купил у старьевщика, - ответил Россол. - Нельзя же ходить голым.
     Только здесь они оба  почувствовали,  как  устали  за  этот  день,  как
продрогли, как хочется поесть и погреться возле камина у огня.
     - А тут шикарно, - сказал Россол.  -  Я  бы  с  удовольствием  просидел
здесь целый вечер.
     - Даром не позволят сидеть, - произнес Дзержинский. - Если сидеть,  так
надо есть и пить.
     Подошла официантка с крахмальной наколкой на  голове  и  в  крахмальном
белом фартучке.
     - Дайте карту кушаний, - сказал ей Россол  с  таким  видом,  точно  всю
жизнь только и делал, что болтался по кафе.  И,  прищурившись,  стал  читать
названия кушаний - мясных, рыбных, овощных, которые  шли  в  карточке  перед
сладкими, пирожными и печеньями.
     - Нет, мясо на ночь тяжеловато, - сказал Дзержинский, хоть  с  утра  он
ничего еще не ел, кроме пирога с печенкой, купленного утром  у  торговки  на
улице, - мясо не стоит, вот разве что-нибудь легкое  из  рыбы.  Прочитай-ка,
что у них есть рыбное...
     Россол прочитал еще раз, но они так ничего и  не  нашли  подходящего  и
остановились на двух яичницах с колбасой.
     - Это, пожалуй, будет полегче, - согласился Россол.
     После яичниц они заказали по стакану  кофе  -  Дзержинский  черного,  а
Россол со сбитыми сливками - и  по  пирожному.  Пирожные  пошли  выбирать  к
стойке.
     Каких  тут  только  не  было  пирожных:  миндальные,  и   ореховые,   и
шоколадные, и слоеные, и корзиночки, и с заварным кремом, и с  засахаренными
фруктами... Выбирать пришлось довольно долго.
     - Мне вот это - с кремом и с фисташками, - сказал наконец Россол, -  на
вид оно довольно привлекательное, каково-то будет на вкус...
     - А мне миндальное, - сказал Дзержинский.
     Они вновь сели у камина. Но официантка в наколке все не уходила...
     - Почему она не уходит? - шепотом спросил Дзержинский у Россола.
     - Наверное, у нас с тобой такой шикарный вид, что она не прочь  сначала
получить деньги.
     Дзержинский покраснел и вынул из кармана деньги.
     - Получите, - сказал он, - и поторопитесь, барышня!
     Официантка ушла; она действительно не верила этим гостям: слишком уж  у
них неважные костюмы, у этих господ, и слишком  голодные  лица.  Нет  уж,  с
таких всегда полезно получить деньги вперед.
     Россол сидел, повернувшись лицом  к  камину,  и  не  мигая  смотрел  на
огонь.
     - Это смешно, - вдруг сказал  он,  -  это  смешно,  Яцек,  что  она  не
поверила тебе. Не поверила человеку, который...
     - Брось, Антон, - сказал Дзержинский.
     Он вынул папиросу, хотел закурить, но не  нашел  спичек  в  кармане.  У
Россола спичек тоже не было.
     - Пойди, там у окна сидит толстый человек и курит, - сказал  Россол,  -
прикури у него.
     Дзержинский приподнялся, но тотчас  же  вновь  сел  и  быстрым  шепотом
сказал Россолу:
     - Там филер. Когда мы вошли, его не было. Не  оборачивайся.  Он  делает
вид, что читает газету, на самом деле он  ничего  не  читает,  а  смотрит  в
зеркало и следит за нами. Надо уходить. Живо!
     В это время вошла официантка с подносом. На подносе  стояли  сковородки
с яичницей, хлеб, соль. Яичница шипела на сковородках.
     - К сожалению, мы должны уйти, - сказал Дзержинский, - вы  слишком  нас
задержали.
     Официантка широко раскрыла глаза.
     - Теперь уже быстро, - сказала она, - теперь все будет в одну минуту!
     Но странных гостей уже не было. Они шли к дверям.
     Филер тоже встал. Они одевались все вместе - усатый, с торчащими  ушами
филер, Дзержинский и Россол. Россол одевался первым; сначала он  надел  свой
жилет на фланели, потом ватник, потом пальто. Дзержинский стоял в это  время
рядом с филером, бок о бок с  ним,  посвистывал  и  глядел  в  его  кофейные
глаза. Свое пальто-куртку он не надел: слишком долгая возня  с  рукавом.  Он
медленно взял пальто из рук швейцара и сразу же вслед за  Россолом  выскочил
на улицу. В дверях он слышал, как филер бешеным голосом крикнул  обалдевшему
швейцару:
     - Мою шубу, дурак!
     Одеваясь на бегу, Дзержинский догонял Россола. Когда поравнялся с  ним,
сказал: "Сюда, в ворота!" - и вбежал в калитку  темного  и  грязного  двора.
Это был, по счастью, знакомый проходной двор. Здесь, в подворотне,  они  оба
на секунду остановились. Россол задыхался: больные легкие плохо работали.
     - Вот что, Антон, - быстро заговорил Дзержинский, - ты беги  дальше,  а
я пойду не торопясь. В случае чего, я задержу филера. Одним словом,  если  я
сяду  в  тюрьму,  ничего  страшного  не  произойдет.  А  если  ты  с  твоими
болезнями...
     - Перестань, - сказал Россол.
     Не слушая Дзержинского, Россол взял его за руку  и  потащил  за  собой.
Теперь они бежали по обледенелым булыжникам проходного двора, мимо  помойной
ямы, мимо деревянных сараев,  мимо  каретников  и  сваленных  ящиков.  Антон
совсем задыхался.
     - Еще немного, - говорил Дзержинский, - теперь близко.
     Миновали вторые ворота и на ходу вскочили  в  вагон  конки.  Вагон  был
пуст. Россол рухнул на скамью.
     - Кажется, ушли, - сказал он, отдышавшись.
     - Ушли, - подтвердил Дзержинский. - Тебе легче?
     Россол не ответил. Долго ехали молча. Потом Антон спросил:
     - Тебе жаль пирожных?
     - Ужасно, - печально ответил Дзержинский, - этот  кофе,  и  яичница,  и
пирожные - так и стоят перед глазами. И, главное, мы уже заплатили!
     Они доехали до окраины города и  в  мелочной  лавочке  купили  хлеба  и
колбасы. Пришлось есть на улице. Колбаса была невкусная, соленая и  жесткая,
хлеб черствый. Поели  и  принялись  обсуждать,  как  быть  с  ночевкой.  Где
ночевать?
     Ночевали в ночлежке за пять копеек. А  наутро  Дзержинский  прощался  с
Антоном Россолом: вдвоем было куда опаснее, чем одному.


ПРОГУЛКИ ПО ДВОРУ

     В Седлецкой тюрьме он  сидел  вместе  с  Антоном  Россолом.  Чахотка  с
беспощадной быстротой делала свое дело.  Россол  умирал.  Он  почти  уже  не
поднимался с дощатого лежака, заменявшего  в  камере  койку,  по  ночам  его
мучило кровохарканье, после которого он терял последние силы;  есть  ему  не
хотелось. Часами он лежал неподвижно, глядел  в  грязную  тюремную  стену  и
думал одну и ту же думу.