нер Макашеев потребовал справку от  своего
секретаря, секретарь передал требование дальше -  в  соответствующий  отдел,
отдел - в подотдел, подотдел - в подподотдел, и  пошла  писать  губерния  до
той последней инстанции, которой надлежало  эту  справку  изготовить.  Затем
бумажка стала совершать свой путь  к  Макашееву,  а  оттуда  к  Сазонову,  и
кончилось дело тем, что два и три десятых процента увеличились  до  двадцати
трех процентов. Вот вам и не виноват инженер Макашеев.
     Участники  совещания  зашумели,  машинист  Верейко  сердито  засмеялся,
кто-то сзади сказал басом:
     - Инженер Макашеев свои мешочные доходы небось  поточнее  считает.  Там
не ошибается.
     - Два и три десятых, товарищ Сазонов, -  повторил  Дзержинский,  -  это
несколько меняет картину, - не так ли? Так вот, не лучше  ли  было  бы  вам,
лично,  без  вашего  "честного"  Макашеева,  без  промежуточных  отделов   и
подотделов, без всего того бюрократизма, который остался  нам  в  наследство
от департаментов и присутствий, затребовать эту справку  лично  и  проверить
ее лично, не полагаясь на Макашеева.
     - Я не могу не доверять людям,  товарищ  нарком,  -  напряженно  сказал
Сазонов.
     - Доверяйте, но не таким, как Макашеев. Надо знать, кому доверяешь!
     Кровь отлила от лица Сазонова. Он опять долго молчал,  потом  с  трудом
собрался  с  мыслями  и  медленно  стал  отвечать  на   вопрос   по   поводу
рационализации. Было видно, как дрожали у него руки, когда  он  перелистывал
свой  большой,  старый,  потертый  блокнот.  Машинист  Верейко  нагнулся   к
Дзержинскому и шепотом сказал:
     - Словно бы напугался чего-то.
     По поводу рационализации Сазонов говорил плохо  и  скучно.  Видимо,  он
никак не мог сосредоточиться, и  выходило  так,  что  восьмичасовой  рабочий
день и рационализация  трудно  совместимы  на  транспорте.  Кроме  того,  не
хватает специалистов, особенно инженеров.
     - Напоминаю! - с места  сказал  Дзержинский.  -  Восьмичасовой  рабочий
день должен дать увеличение производительности труда, а  не  наоборот.  Люди
теперь работают не на хозяина, а на самих  себя!  Советская  власть,  -  это
власть рабочих и крестьян, власть народа,  и  народ  работает  на  себя.  Не
понимать этого может только не наш человек.
     Сазонов дрожащей рукой наливал в стакан воду.
     - А, ей-богу, у  него  температура  повышенная!  -  сказал  Верейко.  -
Здорово так говорил, а теперь невесть  чего  болтает.  Испанка,  может,  или
сыпняк  начинается.  Меня,  когда  тиф  начинался,  двое  сынов  держали   и
племянник. Бежать хотел! Или...
     Верейко внимательно посмотрел на Дзержинского:
     - Или... может, он вас испугался?
     - Меня?
     - Ну да! Вы же не только народный комиссар путей сообщения,  вы  еще  и
чекист - гроза всех контриков на свете.
     Дзержинский серьезно и вопросительно взглянул на Верейко.
     - Старый спец - вот и боится,  -  пояснил  свою  мысль  Верейко.  -  Не
понимает, что такое критика.
     - Но он честный человек! - сказал Дзержинский. - Я знаю всю его  жизнь.
Честный и преданный нам человек.
     Сазонов отвечал на вопросы долго и подробно.
     Дзержинский больше не подал ни одной  реплики.  Во  время  перерыва  он
подошел к Сазонову и негромко спросил его, помнит ли он восемнадцатый год  в
Перми. Сазонов ответил, что конечно помнит.
     - Нам пришлось тогда арестовать кое-кого из ваших  путейцев,  -  сказал
Дзержинский, - а группу Борейши трибунал приговорил к расстрелу. Тогда и  вы
были задержаны органами ВЧК? Ненадолго, кажется?
     - На несколько часов, - инженер усмехнулся. -  Нелепая  история!  Меня,
кажется, подозревали в том, что я родственник  министра  Сазонова,  скрывший
свое прошлое. Вот я и доказывал, что не верблюд.
     Дзержинский внимательно смотрел в глаза Сазонову.
     - А ваш отец, если я не ошибаюсь, был учителем  чистописания?  Гимназия
в Грайвороне?
     - Совершенно верно.
     - Сядемте! - предложил Дзержинский.
     Они сели рядом на скамью. Инженер нервничал - это было видно  по  тому,
как он все перелистывал и перелистывал свой блокнот, как  порою  вздрагивали
его брови.
     - Вы хорошо  знали  инженера  путей  сообщения  Борейшу?  Так  же,  как
Макашеева? Или лучше? Кстати, насчет  Макашеева  и  мешочничества.  Макашеев
попал в очень грязную историю. Он  не  только  пользовался  своим  служебным
положением  для  провоза  продуктов  для  себя,  -  он  выписывал  фальшивые
требования на вагоны и вагоны эти отдавал спекулянтам... за взятки...
     Сазонов молчал. Гадливое выражение появилось на его лице.
     - Вот как обстоит дело с Макашеевым, - сказал Дзержинский.  -  Так  вот
насчет Борейши...
     - Борейша был мой ближайший друг! - почти с вызовом  в  голосе  перебил
Сазонов. - Мы с ним одного выпуска и...
     - Ваш ближайший друг? - негромко переспросил Дзержинский.
     - Да! И расстрел его - ошибка!
     - Вы уверены в этом?
     - Я уверен в нем, как в самом себе! - воскликнул инженер.
     Дзержинский кивнул головой.
     - Да, да, - сказал он, - вы уверены в нем, как в самом себе...  Что  ж,
зайдите ко мне... завтра, днем, часа в три. Если я не ошибаюсь, Борейша  был
сыном губернатора и получал в студенческие годы  от  отца  триста  рублей  в
месяц? Так? А у вас было пять уроков по восемь рублей?
     Сазонов тихо спросил в ответ:
     - Как вы можете это все помнить?
     - По долгу службы, - просто  сказал  Дзержинский.  -  По  долгу  службы
чекиста и железнодорожника.
     Тонкими пальцами он быстро и красиво свернул папироску,  вставил  ее  в
мундштук и, закуривая, спросил:
     - Скажите, - вы что, меня сегодня испугались? Моих  реплик?  Почему  вы
вдруг смяли ваш доклад, о котором я слышал, что он был  хорошо  и  интересно
начат? Что, собственно, произошло? Я  видел,  что  вы  были  не  в  форме...
Впрочем, оставим этот разговор до завтра!
     И  Дзержинский  отошел  к  группе  машинистов,  оживленно   обсуждавших
устройство жезла изобретателя Трегера. Назавтра, ровно в три  часа,  Сазонов
вошел в кабинет Дзержинского. Все окна были открыты -  лил  свежий,  теплый,
весенний дождь, над Москвой прокатывался гром.
     - Садитесь! - сказал Дзержинский. - Не продует вас? Я люблю  вот  такой
дождь!
     Он  открыл  несгораемый  шкаф,  достал   оттуда   папку,   перевязанную
бечевкой, и протянул Сазонову.
     - Прочитайте! - сказал он. - Это  показания  инженера  путей  сообщения
Борейши А.Я. Ведь он был вашим лучшим другом?
     - Да, он мой друг! - сказал Сазонов твердо и громко.
     - Ну вот, читайте!
     Сазонов развязал бечевку и открыл дело. Да, это  его  почерк  -  почерк
Саши Борейши. Мелкие, круглые, аккуратные буквы, четкий, ясный почерк.
     "Настоящим я, Борейша Александр Яковлевич..."
     И тут Сазонов не поверил своим глазам.  На  мгновение  ему  показалось,
что он сходит с ума...
     - Читайте, читайте! - спокойно сказал Дзержинский.
     Все было  по-прежнему  в  этом  большом,  чистом  кабинете,  за  окнами
по-прежнему лил косой, свежий, весенний  дождь.  А  Сазонову  казалось,  что
молния ударила где-то совсем близко.
     "...скрывший  свое  происхождение  -  ближайший  родственник   министра
иностранных дел при Николае Кровавом, Сазонова С.Д., - инженер Сазонов  А.Я.
пытался создать диверсионную группу на нашем узле и в  разговорах  несколько
раз прямо призывал меня и других моих коллег к "действенным формам борьбы  с
красными..."
     Инженер читал. Он не слышал, как входили и  уходили  люди,  не  слышал,
как звонил телефон, не замечал,  как  ушел  и  вернулся  Феликс  Эдмундович.
Сердце Сазонова билось тяжело, толчками. После показаний  Борейши  он  читал
показания других своих знакомых инженеров,  и  все  они  писали,  что  взрыв
моста осуществлен, несомненно,  родственником  царского  министра  инженером
Сазоновым. Они  называли  число,  и  день,  и  час,  когда  видели  инженера
Сазонова с "узелком странной формы", цитировали слова,  которыми  обменялись
в то время, и признавали свою вину в том, что не довели до сведения  властей
все, что знали об инженере Сазонове. Но у них были для  этого  причины:  они
думали, что Сазонов просто  обыватель,  который  никогда  не  приведет  свои
планы в действие.
     - Прочитали? - спросил Дзержинский.
     - Да.
     - Мост взорвал сам Борейша. В конце  концов  он  сознался.  И  они  все
сознались, что на случай провала держали вас, - вы должны были  ответить  за
это злодеяние. Понимаете?
     - Нет, не понимаю. Почему же я? Ведь я ничего не знал...
     - Если бы вы знали, то мы бы сейчас не  беседовали  с  вами,  -  жестко
сказал Дзержинский. - Ваш друг Борейша  спасал  свою  жизнь  и  одновременно
мстил вам за ваши советские взгляды,  за  то,  что  вы,  старый  специалист,
первым, именно первым, на узле пришли работать к  нам,  за  то,  что  вы  не
продали Родину, за  то,  что  вам  стали  кровно  близки  интересы  рабочего
класса. Понимаете теперь?
     - Понимаю. Но почему же меня тогда выпустили сразу? Ведь я... ведь  тут
такое написано... этими людьми!
     Опять  с  силой  полил  дождь,  и  в  то  же  время  выглянуло  солнце.
Дзержинский встал из-за стола, подошел к окну,  глубоко  вдохнул  прохладный
воздух, задумался о чем-то. Молчали долго. И думали - каждый о своем.
     - Вы спрашиваете, почему вас тогда не  расстреляли?  -  сказал  наконец
Дзержинский. - Потому, видите ли, что ВЧК поднимает свой  карающий  меч  для
защиты интересов большинства, то есть народа, от кучки эксплуататоров. В  те
дни  чекисты  защищали  вас  от   вашего...   "близкого"   друга...   друга,
совершившего  чудовищное  преступление  и  свалившего  это  преступление  на
вас... Чекисты вас защищали, а вы работали, вы  руководили  ремонтом  путей,
разрушенных белыми, вы не спали ночами, обеспечивая перевозки...  Впрочем...
не спали и чекисты, борясь за вас, за  вашу  жизнь,  за  то,  чтобы  честный
инженер Сазонов вместе с нами строил социализм...
     Сазонов сидел неподвижно, закрыв лицо руками.
     - Видите, как неловко  получилось,  -  сказал  Дзержинский.  -  Неловко
ведь, что вы вчера испугались нескольких реплик чекиста Дзержинского?
     Сазонов молчал.
     - Ну, а теперь, когда вам все ясно, займемся делами,  товарищ  инженер.
Как у нас с планом перевозок? Какие  вы  подготовили  соображения?  Ну,  ну,
полно, Андрей Васильевич, полно, попейте воды и перейдем к работе...

     Он сам налил Сазонову воды в стакан и, точно не замечая  слез,  которые
блестели на глазах инженера, стал задавать  вопросы,  касающиеся  перевозок.
Сазонов отвечал сначала  сбивчиво,  потом  все  спокойнее  и  яснее.  Теперь
Дзержинский слушал, изредка вставляя свои замечания, делая заметки на  листе
бумаги,  иногда  переспрашивал,  иногда  не   соглашался   и   спорил.   Уже
смеркалось, когда они кончили разговор.
     - Значит, подготавливайте проект, - заключил Дзержинский, -  но  имейте
в виду, что дело это чрезвычайно серьезное, и весьма вероятно, что мы  будем
вас сурово критиковать. Не боитесь?
     - Нет! - сказал инженер. - Теперь не боюсь!
     - И  учтите,   что   очень   многие   еще   не   научились   думать   в
общегосударственном масштабе. Для того чтобы наш  транспорт  стал  советским
транспортом, его надо полностью приобщить  ко  всем  тем  вопросам,  которые
стоят перед народным хозяйством в других его отраслях. Понимаете?
     - Пойму! - сказал Сазонов. - Непременно пойму!
     Повернулся и быстро пошел к дверям.
     Дзержинский проводил его взглядом, вызвал секретаря и спросил:
     - Как с моим поручением насчет инженера  Сазонова?  Насчет  помощников,
условий работы, питания?
     - Все сделано! - ответил секретарь и стал докладывать, что сделано.


НАЧАЛЬНИК СТАНЦИИ

     Уже выходя из кабинета, чтобы ехать на  вокзал,  он  вспомнил  об  этом
человеке, возвратился к столу и, не садясь, написал короткое письмо:
     "Прошу вызвать, - писал он, - и запросить его о  нуждах  для  работы  -
книги, приборы (счетная линейка), обстановка его помещения, само  помещение,
работника в помощь (писать, чертить, составлять доклады, сводки и т.д.) -  и
в максимально возможной мере удовлетворить. Узнайте, как  он  питается.  Моя
просьба к товарищам - обеспечить питание,  ибо  истощение  его  очевидно,  а
работник он прекрасный".
     Передав письмо секретарю, Дзержинский сказал:
     - Передайте   по   адресу.   Проследите   за   исполнением.   Проверьте
результаты. И обязательно счетную линейку -  ему  счетная  линейка  вот  как
нужна. И еда тоже. Не меньше счетной линейки. Да  вы  сами  понимаете.  Пока
меня не будет, достаньте линейку.
     Поднял воротник шинели, поглядел в заиндевевшее окно и спросил:
     - Холодно сегодня?
     - Девятнадцать градусов, - ответил секретарь.
     Дзержинский поежился и вышел.
     Внизу, вместо автомобиля, стояли санки с облезлой волчьей полостью.  На
облучке -  в  кожаных  рукавицах,  с  крагами  и  с  кнутом  -  сидел  шофер
Дзержинского.
     - Одна  лошадиная  сила,  -  хмуро  пошутил  он.  -  Пришлось   сменить
автомобиль на этакую штуковину. Садитесь, Феликс Эдмундович.
     С видом заправского лихача шофер отвернул  полость  и,  подождав,  пока
Дзержинский сядет в сани, рассказал, что сегодня "дошли до ручки" -  горючее
есть только для оперативной машины, и хотя ребята  предлагали  перелить,  но
он отказался, боясь, что Феликс Эдмундович рассердится, если узнает.
     - Правильно, - сказал Дзержинский. - Только  поедемте  поскорее,  а  то
очень холодно.
     - А кучера  я  не  допустил,  -  продолжал  шофер,  -  решил,  что  сам
справлюсь. С автомобилем справляюсь, а тут с  одним  конягой  не  справлюсь!
Верно?
     - Верно, - ответил Дзержинский.
     Было очень  холодно,  а  конь  плелся,  как  назло,  таким  шагом,  что
Дзержинский  совершенно  окоченел.  Шофер  явно  не  справлялся   с   конем,
размахивал  кнутом,  очень  много  кричал  "но-но-о,  соколик!",   а   когда
спускались с горы, Дзержинский заметил, что шофер  по  привычке  ищет  ногой
тормоз.
     Феликсу Эдмундовичу хотелось выйти из санок и дойти до вокзала  пешком,
но он боялся обидеть шофера и мерз в санках,  потирая  руками  то  лицо,  то
уши...
     Наконец доехали. Шофер сказал  на  прощанье,  что  с  автомобилем  куда
проще, чем с "одной лошадиной силой",  и  пожелал  Дзержинскому  счастливого
пути. Дзержинский  нашел  свой  паровоз  с  вагоном  и  сел  отогреваться  к
раскаленной буржуйке. Все уже были в сборе.  Минут  через  двадцать  паровоз
загудел, и специальный поезд  наркома  двинулся  в  путь.  Проводник  принес
начищенный самовар,  стаканы,  сахар,  хлеб  и  масло.  И  даже  молочник  с
молоком.
     - Вот, уже удивляться перестали на белый хлеб, на масло,  на  сахар,  -
сказал Дзержинский, - а помните сахарин и чай из этого... как его...
     - Из лыка, - подсказал кто-то, и все засмеялись.
     Потом стали рассматривать самовар и выяснили, что  он  выпущен  заводом
совсем недавно.
     - И хорош, - говорил Дзержинский - очень хорош. Вот только форма  очень
претенциозная. Модерн какой-то. Но материал хорош.
     Подстаканники  тоже  были  советские,  и   ложечки   советские.   И   о
подстаканниках и о ложечках тоже поговорили и  нашли,  что  ложечки  ничего,
хороши, а подстаканники ерундовские...
     После чаю  Дзержинский  ушел  в  свое  купе  работать.  Его  купе  было
крайним, рядом с этим купе было отделение проводника, а проводник  разучивал
по нотам романс и мешал  Дзержинскому.  Романс  был  глупый,  и  Дзержинский
сердился, что проводник поет такую чушь, но потом заставил себя не  обращать
внимания на звуки гитары и жидкий  тенорок  проводника,  разложил  на  столе
бумаги и углубился в работу. И  только  порою  усмехался  и  качал  головой,
когда вдруг до сознания его доходила фраза:

                        Я сплету для тебя диадему
                        Из волшебных фантазий и грез...

     Под утро специальный поезд народного комиссара пришел  на  ту  станцию,
из-за которой было предпринято все это путешествие.  Станция  была  узловая,
но маленькая, и все пути ее были забиты составами,  идущими  на  Москву,  на
Петроград, в Донбасс и дальше на юг. Заваленные снегом,  стояли  цистерны  с
бензином для столицы  Союза.  Состав  крепежного  леса  для  шахт  Донецкого
бассейна  стоял  на  дальних  путях.  На  площадках  -  руда   для   заводов
Ленинграда...
     Молча, хмуря брови, в шинели, с фонарем в  руке  ходил  Дзержинский  по
путям, покрытым снегом. Было  холодно,  под  ногами  скрипело,  от  колючего
мороза на глазах выступали слезы...
     Вот и еще состав с крепежным лесом, вот третий состав. Сколько  времени
стоят здесь эти поезда? А шахтерам  Донбасса  нечем  крепить  шахты,  добыча
угля останавливается, шахты замирают из-за безобразий на маленькой  станции,
всероссийская кочегарка стоит под смертельной угрозой...
     Дзержинский  шел  и  шел  вдоль  состава,  порою  поднимая  фонарь  над
головой, проверял пломбы на вагонах с крепежным лесом, -  по  крайней  мере,
цел ли лес, не расхищен ли? Как будто бы цел.
     Но вот вагон с раскрытой дверью  и  еще  один,  и  еще.  Лес  расхищен.
Вагоны наполовину пусты. А  этот  и  совсем  пуст.  Дзержинский  сделал  еще
несколько шагов вперед и остановился. Перед ним  стоял  огромный  человек  в
тулупе, в  драной  ватной  шапке,  повязанной  поверх  платком.  В  руках  у
человека было охотничье двуствольное ружье.
     - Вы сторож? - спросил Дзержинский.
     - Не совсем, - сказал человек хриплым от мороза голосом.
     - Что вы тут делаете?
     - Пытаюсь сторожить.
     - Значит, вы сторож?
     Человек, повязанный платком, молчал.
     - Ружье-то у вас заряжено? - спросил Дзержинский.
     - Заряжено, - сказал человек. - Дроби у  меня  нет,  так  я  его  солью
зарядил. Говорят, от соли в высшей степени неприятные ранения бывают.
     - Не знаю, - сказал Дзержинский.
     - А  вы  кто  такой,  осмелюсь  поинтересоваться?  -  спросил  странный
сторож.
     - Я не понимаю - вы  тут  один  сторожите?  -  не  отвечая  на  вопрос,
спросил Дзержинский.
     - Нет, не один, - сказал сторож. - Нас тут довольно много... Вот,  если
угодно, я сейчас маневр произведу.
     Сторож сунул себе что-то в рот, и  в  ту  же  секунду  морозный  воздух
огласился пронзительным свистом.
     - Теперь слушайте! - приказал  сторож  и  поднял  руку  вверх,  как  бы
призывая Дзержинского к особому вниманию.
     Где-то далеко, за составом слева, раздался ответный свист, потом  такой
же раздался сзади, потом еще и еще...


     - Не спят все-таки, - заметил Дзержинский.
     - На  таком  морозе  не  больно  поспишь,  -  ответил   сторож,   потом
добавил: - Я дал так называемый тревожный свисток: все ко мне,  аврал,  рифы
брать, по левому борту замечен корабль под пиратским  флагом...  Сейчас  они
все будут здесь.
     "Он, кажется, сумасшедший!" - подумал Дзержинский, но промолчал.  Очень
скоро где-то совсем близко заскрипел снег, и из-под вагона  вылез  невысокий
человек, весь замотанный тряпками.  В  руке  у  человека  было  нечто  вроде
алебарды. Потом появился крошечный гномик, вооруженный японским  штыком.  За
ним прибежал гном побольше вместе с огромной собакой, покрытой инеем...
     - Можете идти по местам, - сказал странный главный сторож. -  Это  была
пробная мобилизация. Если кто очень замерз, пусть сходит в камбуз  и  выпьет
стакан доброго грогу. Только  чур  -  маму  не  будить:  она  сегодня  очень
устала...
     В  ответ  главному  сторожу  что-то  пропищал  тонкий  голос,  гавкнула
овчарка, и гномы исчезли.
     Дзержинскому сделалось смешно.
     - Ничего не понимаю, - сказал он. -  Как  же  при  такой  замечательной
охране у вас могли раскрасть три вагона крепежного леса?
     - Очень просто, - ответил сторож, - охраны тогда не было.  Ведь  что  у
нас происходит? По правилам, здесь паровозы получают т