ности, то каким же образом нужно оценивать 
общественные теории? Искусственное различение между научными теориями, которые 
ставят своей целью описание общества таким, какое оно есть, и политическими, 
которые стремятся решить, каким оно должно быть, исчезает, оставляя массу места 
для различий во мнениях. Различные взгляды делятся на два больших класса: один 
представляет те, которые предлагают застывшую формулу; другой видит организацию 
общества зависимой от решения его членов. Так как мы не занимаемся рассмотрением 
научных теорий, нет объективного способа решить, какой подход является 
правильным. Можно продемонстрировать, однако, что последний представляет 
критический подход, в то время как первый — нет.
Догматические социальные проекты исходят из того, что общество подчиняется неким 
объективным законам, независимым от деятельности людей; более того, они 
утверждают, что познали эти законы. Это делает их невосприимчивыми ко всем 
положительным коррективам со стороны критического процесса. Напротив, они должны 
активно стремиться к подавлению альтернативных точек зрения, потому что можно 
требовать всеобщего подчинения и принятия только путем запрещения критики и 
предотвращения появления новых идей: короче говоря, путем истребления 
критического типа мышления и торможения изменений. Если, напротив, людям 
позволено самим решать вопросы общественной организации, решения не обязательно 
должны быть окончательными: они могут быть пересмотрены в рамках того же 
критического процесса. Все свободны выражать свои взгляды, и, если критический 
процесс эффективен, точка зрения, которая в результате побеждает, может 
приблизиться к наилучшему выражению интересов участников. Это принцип 
демократии. Чтобы демократия правильно функционировала, необходимо выдерживать 
некоторые условия, сопоставимые с теми, которые обеспечили успех научному 
методу: прежде всего, должен быть критерий, по которому можно было бы оценивать 
противоположные идеи, и, во-вторых, должно быть общее желание придерживаться 
этого критерия. Первая предпосылка создается институтом голосования, 
гарантируемым конституцией, а вторая — верой в демократию как образ жизни. 
Разнообразия мнений еще недостаточно для того, чтобы была демократия; когда 
различные группировки принимают противоположные догмы, результатом будет не 
демократия, а гражданская война. Люди должны верить в демократию как идеал: они 
должны  считать, что  важнее принимать решения конституционным путем, чем 
добиваться победы своей точки зрения. Это условие будет удовлетворено, только 
если демократия действительно обеспечит лучшее общественное устройство, чем 
диктатура.
Здесь наблюдается круговое отношение: демократия может служить идеалом, только 
если она эффективна, и она может быть эффективна, только если ее все принимают в 
качестве идеала. Это отношение неизбежно раскрывается через рефлексивный 
процесс, в котором достижения демократии подкрепляют демократию как идеал, и 
наоборот. Демократию нельзя ввести указом.
Поражает сходство с наукой. Принцип объективности и эффективность научного 
метода также взаимозависимы. Наука опирается на свои открытия: они более 
красноречиво говорят в ее пользу, чем любые слова. Чтобы существовать, 
демократия также должна приносить положительные плоды: эффективную экономику, 
интеллектуальные и духовные стимулы, политическую систему, которая отвечала бы 
человеческим устремлениям лучше, чем другие формы правления. Демократия может 
дать все это. Она высвобождает то, что можно назвать позитивной стороной 
несовершенного знания, а именно творчество. Нельзя заранее сказать, что оно 
принесет. Непредвиденные результаты. так же как в науке, могут быть и 
положительными и. отрицательными. Прогресс не гарантируется. Все зависит от 
участников, от действующих лиц. Невозможно предсказать результаты их 
мыслительного процесса. Вера в демократию как в идеал — необходимое, но 
недостаточное условие ее существования. Поэтому как идеал демократия весьма 
ненадежна. Ее нельзя укрепить путем искоренения конкурирующих точек зрения; ее 
успех невозможно гарантировать, даже если наличествует всеобщая приверженность 
идеалу. Она зависит от творческой энергии тех, кто в ней участвует. И тем не 
менее, чтобы победить, она должна восприниматься как идеал. Те, кто верит в 
демократию, должны соединить свою веру с творчеством и надеяться, что это 
принесет желаемые результаты.
Поиски определенности 
Демократия как идеал не вполне совершенна. Ей не хватает определенной программы, 
четко обозначенной цели. Конечно, об этих недостатках не приходится и говорить, 
когда нет самой демократии. Как только люди получают свободу преследовать 
альтернативные цели, они сталкиваются с необходимостью решать, каковы же их 
цели. И вот здесь критический подход не вполне удовлетворителен. Считается, что 
люди будут стремиться максимально повысить свое материальное благосостояние. Это 
действительно так до некоторой степени, но только до некоторой. У людей есть и 
другие устремления, идущие дальше одного лишь материального достатка. Но они 
могут проявиться в полной мере только после того, как удовлетворены материальные 
нужды. Впрочем, часто эти устремления заслоняют узкий корыстный интерес. Одним 
из таких устремлений является потребность творить. Однако похоже, что в западном 
обществе материальный интерес будет преследоваться еще долго после того, как 
полностью будут удовлетворены материальные потребности, потому что эта погоня 
удовлетворяет потребность в творчестве. В других обществах богатство стояло 
гораздо ниже в иерархии ценностей, и поэтому творческая потребность нашла другие 
средства выражения. Например, в Восточной Европе поэзией и философией люди 
интересуются гораздо больше, чем на Западе.
Есть еще одна группа потребностей, которую критический подход совершенно не 
способен удовлетворить. Это поиски определенности. Естественные науки могут 
делать однозначные выводы, потому что имеют в своем распоряжении объективные 
критерии. Общественным наукам гораздо сложнее, потому что объективности мешает 
рефлексивность, и когда требуется выработать надежную систему ценностей, 
критический подход бесполезен. Очень трудно возводить систему ценностей на 
фундаменте личности. Во-первых, личности подвержены самой большой 
неопределенности — смерти. Во-вторых, они являются частью ситуации, внутри 
которой они должны действовать. Практически невозможно, чтобы один человек 
разработал свою собственную систему ценностей. В основном система ценностей 
наследуется или заимствуется из других источников; критический пересмотр ее, 
который может осуществить каждый, лишь скользит по поверхности. Традиционный тип 
мышления гораздо лучше приспособлен для решения этой задачи. Он не различает 
верования и действительность: религия, или ее первобытный вариант, анимизм, 
охватывает всю мыслительную сферу и требует нерассуждающей лояльности. 
Неудивительно, что люди тоскуют об утерянном рае первобытного блаженства! 
Догматические идеологии обещают удовлетворить это желание. Проблема в том, что 
это возможно, только если избавиться от противоречащих представлений.
Это делает догматические идеологии почти такими же опасными для демократии, как 
опасно для традиционного типа мышления существование альтернативных объяснений.
 
Успех критического типа мышления в других областях может помочь свести к 
минимуму важность, придаваемую догматическим представлениям. Существует область 
жизненных интересов, а именно материальные условия жизни, где возможно 
достижение очевидных положительных результатов. Разум обычно сосредоточивает 
свои усилия там, где они могут принести результаты, обходя менее перспективные 
вопросы. Вот почему бизнес считается важнее поэзии в западном обществе. Пока 
идет развитие материальной сферы жизни и повышение жизненного уровня и пока это 
воспринимается как нечто положительное — власть догмы может быть ограничена.
 Открытое общество 
Совершенная конкуренция 
Трудно вообразить общество, обладающее крайней степенью изменчивости. Конечно, 
общество должно иметь какую-то постоянную структуру, в противном случае как бы 
оно могло поддерживать сложнейшие отношения цивилизации? И тем не менее такое 
общество можно не только постулировать: оно уже подробно и широко изучалось в 
рамках теории совершенной конкуренции. Совершенная конкуренция обеспечивает для 
экономических единиц альтернативные ситуации, которые лишь отчасти уступают тем, 
которые они имеют в настоящий момент. В случае малейшего изменения обстоятельств 
экономические единицы готовы быстро отреагировать. При этом их зависимость от 
существующих отношений поддерживается на минимальном уровне. Результатом 
является общество, обладающее крайней степенью изменчивости, но которое в то же 
время может и совсем не изменяться. 
Я принципиально не согласен с теорией совершенной конкуренции, но я использую ее 
в качестве отправной точки, потому что она имеет отношение к концепции общества 
крайней степени изменчивости. Объясняя, в чем я не согласен с подходом 
классической экономики, я могу пролить больше света на это понятие, чем если бы 
я пытался рассматривать его отдельно. Мое основное возражение теории совершенной 
конкуренции состоит в том, что она предполагает статическое  равновесие, в то 
время как я считаю, что открытое общество должно находиться в состоянии 
динамического неравновесия.
            Совершенная конкуренция описывается экономической теорией следующим 
образом: большое число индивидов, каждый со своей собственной шкалой ценностей, 
сталкиваются с большим количеством альтернатив, из которых они могут свободно 
выбирать. Если каждый человек осуществляет свой выбор рационально,  он в 
результате выберет себе то, что ему действительно подходит и нравится. Затем 
классическая теория доказывает, что благодаря большому количеству альтернатив 
выбор одного индивида не мешает другим индивидам осуществлять свой выбор, таким 
образом, совершенная конкуренция означает положение. которое максимально 
обеспечивает благополучие каждого.
На самом доказательстве этого утверждения я становлюсь ниже; давайте сначала 
рассмотрим исходные посылки. Теория строится на том, что существует большое 
количество единиц, каждая из которых точным знанием и мобильностью.
«Глава IV. Распад «советской системы»
Стр.128. ...Разницу покрывал так называемый инфляционный налог, то есть 
обесценивание денег за то время, что они находятся на руках у населения. Чтобы 
совершить невозможное — поддержать прежний уровень реальной заработной платы, — 
потребовалась все возрастающая скорость инфляции — до 1000% в год. Предприятия 
отложили, все остальные свои обязательства — все средства шли на выплату 
заработной платы рабочим. Предприятия остановили капиталовложения, выплату 
налогов, даже прекратили платить поставщикам. В то же время никто не хотел 
держать злотые, и, как только был легализован свободный долларовый рынок, злотые 
на фоне доллара практически совсем обесценились. Так как совокупная стоимость 
денег в обращении постоянно сокращалась, государство вынуждено было печатать 
новые и новые бумажные деньги, чтобы покрыть бюджетный дефицит. Инфляция 
вырвалась из-под контроля.
Можно наблюдать, что процесс реформы замечательным образом напоминает модель 
бум/спад на фондовой бирже. Все начинается сравнительно медленно. Сначала 
реформа удовлетворяет некоторые надежды, с нею связанные, и укрепляется в связи 
с этим. И когда результаты начинают значительно отклоняться от ожидаемых, 
отклонение все еще помогает движению реформы: недостатки системы становятся 
более очевидными, ее способность противостоять изменениям эродирует, в то время 
как стремление к переменам усиливается. Политические и экономические изменения 
усиливают друг друга. По мере того как ослабляется экономическая роль центров 
власти, их политический авторитет тоже подрывается. Конечно, власть будет 
сопротивляться — в конце концов, главным инстинктом любой бюрократии является 
инстинкт самосохранения, — но ее сопротивление породит дальнейшие нападки, пока 
политические цели не заслонят экономические и разрушение центральной власти не 
вырастет в основную цель. Здесь на смену реформе приходит революция.
Есть еще один фактор, который, похоже, играет важную роль во всем этом процессе: 
внешний долг.  Страны, вставшие на путь реформы, очень часто прибегают к 
западным займам, чтобы хоть как-то бороться с дефицитом. К сожалению, взятые 
взаймы средства разбазариваются точно так же бездарно, как и свои отечественные, 
потому что нет эффективной системы капиталовложений. И Польша, и Венгрия брали 
очень большие займы в семидесятые годы; но планы капиталовложений были плохо 
продуманы и плохо выполнялись, поэтому проекты не только не оправдали себя но и 
втянули эти страны в огромную внешнюю задолженность. Очень трудно разграничить 
причины и следствия в рефлексивном процессе, но нет сомнений, что и в том, и в 
другом случае режим пытался себя оправдать, создавая иллюзию какого-то движения, 
улучшения. Существует прямая связь между экономической реформой, внешним долгом 
и последующим экономическим спадом. Это можно наблюдать, сравнив Польшу, Венгрию 
и Югославию, с одной стороны, Чехословакию и Восточную Германию — с другой. 
Румыния — особый случай, потому что там во главе государства стоял диктатор, 
который хотел и мог заставишь свой народ терпеть невероятные лишения, чтобы 
выплатить внешний долг. 
Возникает вопрос: предвидели ли реформаторы результаты своей политики? Ответ 
весьма неоднозначен. Несомненно, реформаторами двигало прежде всего желание 
изменить систему, и они были готовы идти на полумеры, очень хорошо понимая, что 
полумеры обязательно потребуют следующих шагов. В то же время они, наверное, не 
полностью осознавали возможные негативные последствия, в противном случае они не 
могли бы так убедительно пропагандировать свою политику. Конечно, реально 
проводимая политика сильно отличалась от заявленной политики, но ведь 
реформаторы всегда могут сказать, что их рекомендации просто не были выполнены. 
Однако их всех засосало в процесс, представляли ли они правительство или 
оппозицию, и им стало казаться, что у каждой проблемы есть решение, даже если 
это решение порождает новую проблему. Другими словами, они стали участниками 
процесса и в качестве таковых преданными сторонниками дела реформирования. Даже 
если у них были какие-то сомнения, они не могли заявить о них во всеуслышание; 
им оставалось только молчать.  Таким образом, споры вокруг реформы стали 
определяться молчаливым убеждением в том, что реформа даст результаты, если 
процесс будет непрерывным, хотя с высоты сегодняшнею дня совершенно очевидно, 
что это убеждение  ошибочно.
Необходимо осознавать, что реформа означает распад косной, закрытой,  неизменной 
системы и чем дальше развивается реформа, тем более очевиден ее распад. И только 
если вдруг в процессе реформы где-то происходит разрыв, процесс может повернуть 
вспять, и тогда возможно появление новой системы. Я попытаюсь показать далее, 
что момент разрыва должен быть привнесен извне, с Запада, потому что местных сил 
недостаточно, чтобы породить новую систему. За процессом дезинтеграции должен 
следовать процесс интеграции в западное общество, а этот процесс невозможно 
осуществить без помощи с Запада. В случае ее отсутствия процесс дезинтеграции 
будет продолжаться и мировая закрытая коммунистическая система распадется на ее 
составляющие части, но не сможет приобрести и сохранить ни институты, ни даже 
способ мышления открытого общества.
Сейчас я только хочу сделать первый шаг в моей аргументации: я хочу показать, 
что реформа — и экономическая, и политическая — связана с разрушением системы по 
рефлексивной модели: разрушение делает необходимой реформу, а реформа ускоряет 
разрушение. Это очевидно, если мы посмотрим на реформу с точки зрения системы: 
ослабление центра представляет собой смертельную угрозу. Но это далеко не всеми 
осознается и признается. Собственно, практически так вопрос и не ставился. 
Возможно, единственными людьми, кто полностью осознает, к чему может привести 
реформа, являются консерваторы, которые противятся любым реформам, в любом 
варианте, — но их борьба заранее обречена на поражение. Реформаторы видят эти 
опасности гораздо менее отчетливо. Это и неудивительно. До последнего времени 
было бы вредно или даже просто опасно для реформы говорить об этом. 
Идентификация реформы с распадом означала бы обречение реформы на провал. И даже 
сегодня это может дать теоретическое оружие консерваторам в Советском Союзе, не 
говоря уже о Китае. Но мы уже слишком далеко зашли, чтобы об этом думать. Именно 
потому, что реформа завязана с распадом, процесс нельзя повернуть вспять. Могут 
быть репрессии, как на площади Тяньаньмэнь в Китае, но вернуться к тому, что 
было, уже нельзя. Монополия догмы разрушена, и нет смысла притворяться, что это 
не так. 
На личном опыте я убедился, насколько трудно приспосабливать то, что говоришь, к 
меняющейся ситуации.             Когда я основал свой венгерский фонд в 1984 
году, считалось, что название "Фонд открытого общества" звучит излишне 
вызывающе, однако примерно во второй половине 1988 года это название 
воспринималось бы уже совершенно нормально. Когда я учредил "Фонд создания 
открытого общества и реформы в Китае" в 1986 году, я изо всех сил старался 
показать связь между моей теорией рефлексивности и марксистской диалектикой — 
сегодня же это абсолютно никого не волнует. В Советском Союзе я мог 
представляться горячим сторонником нового мышления Горбачева, что было истинной 
правдой, но я не мог тогда высказывать многое из того, о чем я сейчас пишу в 
этой книге — даже сейчас есть определенный риск стать персоной нон грата после 
ее публикации. В разных странах события развивались с разной скоростью, и я 
понимал, что лучше мне держать при себе свои мнения и впечатления наблюдателя со 
стороны, чтобы фонды могли работать.        Нет еще года, как я начал кое-что 
высказывать: и только после событий в Восточной Европе моя забота о судьбе 
фондов отошла на второй план. Теперь мне важнее высказывать свою точку зрения и 
пытаться влиять на политику Запада. Вот почему я и написал так быстро, по 
горячим следам, эту книгу.
            Когда реформаторы радикализируются, они должны пересмотреть и 
изменить свое отношение к центру власти. Когда они были только реформаторами, 
любой шаг, который вел к ослаблению центра и делегировал власть, был, наверное, 
шагом в правильном направлении. Но радикальная трансформация требует нормальной, 
 работающей   исполнительной   власти. Недостаточно уничтожить старый центр 
власти закрытого общества — необходимо учредить новую власть, достаточно 
сильную, чтобы построить открытое общество. Это главная трудность в деле 
преобразования системы в коммунистических странах, и эта сложность еще не 
разрешена. Каким образом можно одновременно один центр власти разрушить, а 
другой построить? И как людям сразу переключиться с подрывной на созидательную 
деятельность или — что еще более  сложно — делать параллельно и то, и другое?
И вот мы подошли к одному из интереснейших вопросов нашего исследования: каково 
место Горбачева во всем этом раскладе? Не может быть сомнений, что он сыграл 
определяющую роль в возникновении настоящей ситуации. Без него события в 
Восточной Европе не развернулись бы так стремительно. Он намеренно начал 
демонтаж некоторых сторон советской системы. Имел ли он в виду уничтожение всей 
системы? Если да, то почему? И чем он хотел заменить ее? Хотел ли он изменить 
лишь некоторые части системы? Если да, то какие именно и почему? Отдавал ли он 
себе отчет в том, что делает? До какой степени результаты соответствуют его 
ожиданиям? Нам нужно как-то ответить на эти вопросы, чтобы понять,