ей личностью. Он способен разбудить спящих и самодовольных, а это
уже немало.
   Нерешительного нередко упрекают в стремлении уйти от ответственности, и
это весьма суровый упрек. Однако справедливые критики нерешительности не
замечают, что сама безответственность имеет совершенно разное содержание.
Есть безответственность и деланная нерешительность бюрократа, который на
самом-то деле потому и нерешителен, что давно все в своей жизни выбрал и все
его "колебания" на самом деле представляют собой жестко целенаправленные и
решительные действия, устремленные к одному -- сохранить свое выгодное и
благополучное положение, отстоять свой отлаженный образ жизни. О какой
нерешительности и безответственности здесь может идти речь!
   Напротив, последовательно нерешительный характер не надевает маску
колебаний, сомнений и лживых забот, когда это выгодно; не может он и столь
же легко сбросить ее и действовать жестко и расчетливо, когда такой образ
действий предпочтителен. Подлинно нерешительный человек душой срастается с
колебаниями и неуверенностью; он безответственен потому, что всей душой
противится подавлению одного за счет другого. Он  видит весь спектр
возможностей и понимает привлекательность каждой из них, и поэтому -- именно
поэтому -- не в силах отдаться ни одной. Своим существованием нерешительный
человек  постоянно напоминает  нам  о  неиспользованных потенциях,  о
неосуществившихся перспективах. И когда, самоуверенно выбравшие лучший путь,
мы вдруг упремся в тупик и растеряемся, тогда поспешим вспомнить досадные
колебания нерешительного человека. Вернемся к ним мысленно, обратившись к
истокам этих сомнений и тогда, очень может быть, забрезжит для нас желанный
свет и откроется выход из тупика.
   Но, увы! и тогда не поблагодарим мы нерешительного человека, с
возродившимся  воодушевлением устремившись по новой  траектории. А он
останется позади, за нашей спиной -- он, невольно подсказавший правильный
путь. Его роль будет забыта и торжествующий победитель пожнет все лавры. Так
разве можно не помянуть добрым словом этого бескорыстного помощника, столь
несправедливо обойденного?
   

   Беспощадный -- существо, чинящее расправу. Вся суть его выражена в
неумении прощать, в стойком и постоянном немилосердии.
   Беспощадному  человеку  претит  оказывать  милость.  "Что  значит
снисхождение?" -- недоумевает он. "Отчего, по какому праву?" Из этого
искреннего  недоумения видно,  что беспощадный  человек  -- идеальный
исполнитель и неумолимый страж. Он не дает поблажки не только другим, но и
самому себе. Он ревностный почитатель высших ценностей, во имя которых можно
ни к чему не испытывать сожаления, ни о чем не задумываться и ничего ни с
чем соизмерять.
   Всесокрушающее стремление к ясности живет в душе беспощадной личности.
Враг всяческих недомолвок, неопределенности, свободы выбора, беспощадный
тяготится ситуациями, где требуется проявить собственную волю, творческое
начало, поступить  раскованно и непринужденно. Любая неокончательность
приводит его в бешенство. Он -- исступленный проповедник окончательных
решений и незыблемых установлений. Без них беспощадный человек жалок.
Тоскует и томится тогда душа его, и он напрягает все силы ума, воли, тела,
чтобы рассеялась смятенность и установилась желанная однозначность. И
тогда... О, тогда...
   Тогда со счастливым облегчением, словно одержимый манией, выверенно,
ловко и расчетливо действует беспощадный человек. Ничего он не жаждет
больше, чем человеческой вины. Учиняя справедливую (только справедливую! как
иначе разгуляться беспощадности?) расправу, он испытывает сладострастнейшее
чувство. Ловкости, изяществу и  холодности  его в эти минуты  может
позавидовать самый искусный щеголь. Как лунатик бессознательным чутьем
избегает пропасти, так и личность, одержимая бешеной страстью немилосердия,
ловко одолевает все преграды на пути к жертве. Какое бы препятствие ни
встретилось на  пути  беспощадного  человека, какая  бы  хитрость  и
изворотливость ни противостояли ему, он словно клинком рассечет все мешающее
и поразит жертву. Невозможно ускользнуть от не знающего пощады. Он, словно
рок древних, настигает обреченного в самый, казалось бы, безопасный момент.
   Нет, трудно не восхититься беспощадным человеком! Пусть он довольно
примитивен и в основе своей, я бы сказал, даже глуп. Однако сколько
наслаждений и ярких впечатлений даровано ему! Сладострастие расправы может
быть острее, чем упоение любовным соитием. Сноровке, утонченности, холодной
отваге не знающего  пощады нельзя не позавидовать. Какую силу духа,
страстность и остроумие проявляет он в преследовании своей жертвы! А
поскольку для беспощадного все люди (и даже он сам) существуют не иначе как
в виде жертвы, то можно лишь вообразить, сколь красочно его существование,
наполненное вечной и неутихающей расправой.
   Нет, право, я пленен этим патологическим свойством. Если бы по желанию
можно было приобретать душевные качества и меня бы спросили: "Желай,
исполним...", то я бы всеми силами души пожелал никогда не знать пощады. К
тем, кто сам ее не знает, разумеется. Вот бы вышла схватка!
   

   Признаюсь, это чувство всегда внушало мне благоговение, подобное тому,
какое производит в нас загадочно молчащий сфинкс. Я не устаю поражаться
исключительному неравнодушию к миру, заключенному в жадности. Мало назвать
это неравнодушием:
   в жадности воплощено поистине бескорыстное приятие всего, что есть на
свете. Бескорыстное, ибо жадный человек, не колеблясь, согласен весь мир
назвать своим, ничего не требуя взамен. Редкая самоотверженность!
   По сравнению с жадностью всякое иное отношение к действительности
выглядит  вялым и сытым снобизмом.  Жадность с неиссякающей энергией
преследует все сущее, и ничто не в силах остановить ее. Всякое препятствие,
ставшее перед ней, заранее обречено, ибо жадность, выпучив на него свои
беспокойно шныряющие глаза, тут же воспламеняется вожделением к этому
препятствующему ей предмету. И вот уже препятствие бежит, спасаясь от
настигающей его жадности. Однако тщетно: всепоглощающая, жадность втягивает
в себя и изначально намеченный предмет, и все препятствия к  нему.
Удовлетворенно урча, жадина оглядывается вокруг, Прикидывая, к чему бы еще
устремиться.
   В жадности конкретные вещи теряют контуры, свою особенность -- отличие
и отделенность от других. Жаркое пламя вожделения расплавляет их. Они
оплывают, становятся текучи, сливаются в единую вязкую субстанцию --
раскаленную магму, которую поглощает зияющая бездна. Эта бездна не в
глубинах океана, не в недрах земли. Она -- в груди жадного человека.
Воистину, жадина -- самая глубокая личность на свете. Он способен поглотить
все, обращая бесконечное многообразие существующего в единый субстрат
удовлетворения своей воспаленной потребности. Расплавленный, слитый в общий
поток мир, тяжко наполняет чрево, которое удовлетворенно оседает под этой
тяжестью. Вобрать, поглотить, соединить все в себе -- таковы побуждения
жадности.
   Она не терпит дистанции: ведь та напоминает о неприкосновенном. А все,
что ему не принадлежит, тревожит и возбуждает жадину. Жадности не нужно глаз
-- ибо зрение отличает одно от другого; ей не нужно слуха -- ибо звуки
сообщают об отдельности существ и предметов; ей мешают ощущения -- ибо они
доносят воздействия извне и напоминают о границах жадного существа. Жадность
неудержимо вдыхает, впитывает, упивается запахом -- ибо запах легок и
покорно втягивается в нас; она наслаждается вкусом, ибо в нем сокрыт миг
высшего торжества -- разложения веществ и их  впитывания собственным
организмом. Слепая, глухая, всепоглощающая, втягивающая в себя, непрестанно
насыщающаяся, и вместе с тем ненасытная -- такова жадность.
   Есть у жадины еще одна черти, на которую почти никогда не обращают
внимания. Ему, жадине, претит причинять ущерб, он не выносит разрушений,
зряшных потерь и любого рода убытков. Жадина не любит нарушать ход дел и
порядок вещей; он жаден за всех, и потому ко всему бережен. Он, в сущности,
чрезвычайно жалостливая натура, и самое негодное он стремится сберечь, и
любую мелочь приспособить к делу. А если приспособить не к чему -- что ж,
пусть лежит впрок. Авось пригодится.
   Ни одно  чувство, ни одно душевное состояние не обладает такой
неиссякающей энергией. И если развитие личности складывается так, что
жадность получает сообщение с другими чувствами, то она наполняет их
невиданной силой активности. Тогда явится необузданно страстная любовь, не
щадящее себя горение ученого, неиссякающая пылкость предпринимателя. Нужно
только суметь развязать таящуюся в жадности энергию и дать ей выход к другим
чувствам, которым она сообщает упругость и силу. Благословенная забота "не
успею!", придающая жизни должный накал -- откуда явилась бы ты, не будь
жадности?
   

   Малодушие проявляется прежде всего в зависимости личности от мнений и
действий других людей. Сочтите малодушного человека глупым -- и более
абсурдных поступков, чем те, которые последуют от него, вы не увидите.
Скажите ему, что он зауряден, бездарен, труслив -- и точно: все его
проявления станут невыносимо скучны, примитивны и отвратительно робки.
Однако по этой же причине, если Вы отнесетесь к малодушному человеку
уважительно, он продемонстрирует редкие образцы ума, самоотверженности,
мужества. Внушите ему, что он смел, и перед Вами явится герой, изумляющий
своей доблестью и отвагой. Глядя на него, Вы не сможете поверить, что сами,
собственным влиянием вызвали на свет столь яркие проявления человеческого
характера.
   Малодушие означает, что человек в себе самом не имеет опоры и потому
непрестанно нуждается в поддержке других. Только от чужого мнения и внушения
обретает он веру в собственные силы. Но уж если малодушный получил столь
необходимую  ему поддержку, откуда только  в нем все берется! Более
вдохновенного человека тогда трудно сыскать. Мысли его становятся гибки и
остроумны, действия -- дерзки и отважны, а характер -- стойким и сильным.
   Оттого мы вправе сделать вывод, что не малодушный человек виновен в
своих недостатках; не сам по себе его душевный изъян приводит к постоянной
уступчивости,  слабости  духа и  унижающим достоинство  поступкам.  В
неприглядных  проявлениях  малодушного  характера виновны прежде всего
окружающие, использующие во зло природную податливость и мягкость его
душевного склада. Окружите малодушного человека людьми храбрыми, умными и
достойными; поверьте в то, что ему, малодушному, присущи лучшие нравственные
качества -- и тогда вы станете свидетелем чуда. Силой вашего убеждения
гадкий утенок превратится в сильную, прекрасную птицу, которая умчится в
свободном полете!

   

   Ханжество сводится, в сущности, к одному движению: а именно к тому,
чтобы делать вид  добродетели  там, где  хозяйничает порок. Типичным
проявлением этого качества служит наставление других "на путь истинный",
тогда как сам наставляющий куда как от него далек.
   Ханжа родствен лицемеру, однако отличается от последнего тем, что не
только сам носит маску, но и навязывает ее другим. Причем требует, чтобы
определенная им личина стала человеческим естеством. Если лицемер не
преминет себя выставить в выгодном свете, то ханжа не упустит случая поучать
любого, как если бы он, ханжа, сам был образцом добродетели.
   Обычно ханжа требует от других то, что не в силах выполнить сам.
Относительно каждого предмета, лица, события он точно знает, каким тому
должно быть, и неодобрительно поджимает губы, когда окружающий мир не спешит
исполнить этот священный долг. К себе, разумеется, ханжа не предъявляет
претензий, или предъявляет только такие претензии, которые не выставляют его
в постыдном виде. Иногда ханжа любит каяться. Этим он выказывает свою
глубокую справедливость и беспристрастность. Стоит, впрочем, заметить, что
ханжа удивительно ловок в подборе собственных недостатков и прегрешений.
Как-то так странно оказывается, что все проступки ханжи извинительны и
потому он растроганно прощает себя. Попеняв на свое несовершенство, ханжа
находит в этом моральное право всех обличать и всем устанавливать образец
поведения. Объяснение столь причудливой манеры обращения с собой кроется в
главной страсти ханжи -- стремлении выглядеть добродетельным. Он полагает,
что подобное стремление извиняет многие недостатки, и потому, расценив себя
как стремящегося к добродетели, ханжа заранее отпустил себе все грехи.
   Ханжески настроенный человек ничего не принимает в том виде, в каком
оно есть. Под простейшие свои поступки он неизменно подставляет самые
возвышенные мотивы. Непосредственность отвратительна ему. Все происходящее
рядит он в какие-то вычурные одежды, и даже самым элементарным действием
что-то изображает.
   Когда ему чего-то хочется, он никогда не говорит об этом прямо, но
делает все, чтобы окружающие догадались о его желании. Тогда ханжа со
снисходительным видом, слегка капризничая, соглашается получить желаемое.
Если ханжа к чему-то исступленно стремился, и наконец-то добился, то сразу
делает вид, будто все произошло само собой и не стоило ему никаких усилий.
Всегда он желает показать себя человеком наилучших качеств, во всем блюдущим
нравственные правила. Трудно найти существо, живущее столь недействительной
жизнью, как ханжески настроенный человек.
   У ханжи необыкновенно натруженное сердце. Всю жизнь его склонная к
добродетели натура находится в разладе с несовершенным миром, столь далеким
от нравственного идеала. Никто столь усердно не любит добродетель, как
ханжа. Он -- образцовый носитель всех нравственных идеалов. Особенно ему
нравится идеалы превращать в правила. Этому занятию ханжа отдается с
неподдельным азартом, готовый всю жизнь ему посвятить. Из всех точек зрения
он признает исключительно точку зрения моральную, страшно негодуя, когда
реальность с ней не согласуется. Только из величайшей доброты, не иначе,
соглашается  он оставаться в столь  недостойной порядочного  человека
действительности и со вздохом терпит ее. С единственной, разумеется, целью
ее облагородить и настроить на благонравный лад. Но вот что примечательно:
несмотря на возвышенную противоречивость своей жизни, ханжи живут очень
долго, благополучно переживая всех, на чьи недостатки они пеняли. В этом
виден перст судьбы, указывающий, что добродетель служит лучшей основой
жизни, чем порок, а ханжа -- совершеннее прочих людей. Со своей стороны я
полагаю, что ханжа заставляет себя существовать столь длительный срок
единственно из нравственного долга. Ведь исчезни он, в ком найдет опору
общественная мораль?

x x x


   Любое душевное качество, как известно, принадлежит к одной из стихий:
воды, воздуха, земли, огня. Оценивая природу ханжества, мы должны определить
его как явление эфирное, пронизывающее человеческую жизнь, или, лучше
сказать, служащее особым выделением ее. Когда личность, обуянная стремлением
быть лучше, раз за разом сталкивается с собственной неспособностью его
удовлетворить, тогда из нее -- от чудовищного напряжения -- начинает
сочиться ханжество: подобно тому, как на теле выступает пот от непомерного
физического усилия. Каждому, кто стремится стать лучше, постоянно угрожает
опасность превратится в ханжу. Только тому, кто махнул на себя рукой, кто не
пытается стать более умелым, сильным или чутким, только тому ханжество не
грозит. Поэтому ханжество не столько вина, сколько трагедия человека. Не
способный стать вполне хорошим, ханжа боится, как бы другие не догадались,
что он плох, и оттого делает самый постный и благонамеренный вид.
   Со временем в ханже развивается способность не выделять себя из
действительности. Он и есть, и как будто его нет. Он ни к чему не причастен,
но над всем витает. Он никогда не бывает в событии, но всегда рядом с ним.
Надо ли добавлять, что это "рядом" -- всегда самое правильное место на
свете.
   Не выделяя себя, ханжа, поэтому, не применяет к себе тех строгих
критериев, которые он прилагает к другим. Собственных поступков и душевных
движений он не различает, как если бы они совершались в темноте. В то же
время действия окружающих видятся им будто в ясном, пронзительном свете, в
котором, кажется ханже, ничего не может укрыться от его взора.
   Эта раздвоенность  в восприятии  станет понятна, если учесть ее
физиологический источник. Дело в том, что функции восприятия себя и других у
ханжи выполняют два различных органа. Себя он воспринимает спинным мозгом, а
окружающее -- головным. Медикам и биологам эта органическая особенность
покажется странной и невероятной. С тем большей гордостью я ощущаю свой
скромный вклад в исследование физиологии человеческих тел. Исходя, по
примеру ханжи, из сугубо моральной точки зрения, я и смог сделать это
маленькое открытие.
   Спинной мозг гибок, он послушен всем извивам человеческого хребта. Он
темен и слеп, он не слышит и не осязает, он главный нерв смутной,
подспудной, неявной жизни. Головной мозг, напротив, связан со всеми органами
чувств и оттого воспринимает все с ясностью и отчетливостью.
   Учитывая это физиологическое различие, приводящее к двойственности
ханжеского восприятия, мы перестанем возмущаться ханжой, а, напротив,
проникнемся сочувствием к его нелегкой доле. Никогда ханжеской натуре не
дано знать правду о себе, видеть свое лицо и слышать собственный голос.
Только темным первобытным инстинктом может он догадываться о себе, и чем
больше догадывается, тем громче кричит о добродетели. От страха, наверное...
За  безнравственность  мира, разумеется. 

   Что может принести столь же безмерное упоение, как долго лелеемая и
наконец-то свершившаяся месть? Обладание прекраснейшей женщиной, создание
гениального произведения, победа над ужасным недугом -- все это меркнет
перед сладострастием удовлетворенной мстительности.
   Острое наслаждение, приносимое местью, воспитывает вкус к жизни и
глубокое неравнодушие к происходящему. Нужно ли объяснить ценность такого
душевного настроя в наш век всеобщей апатии?
   Нет чувства, способного столь же полно охватить все существо человека,
как месть. Ни один общественный идеал не удержался бы долго, исчезни
мстительность. Ведь месть -- это наиболее страстная, исступленная форма
утверждения того, чему положено быть, во что человек верит и перед чем
благоговеет. Только из страстной, неколебимо фанатичной приверженности к
определенному порядку вещей рождается стремление отомстить тому, кто этот
священный порядок нарушил или оскорбил. Не случайно безудержное стремление
карать -- этот государственный пароксизм мести,--никогда не утихает в
носителях деспотической власти.
   Свершившаяся месть наполняет душу умиротворением и покоем, особенно
разительными после того напряжения, в котором она -- неудовлетворенная --
держала человека. Взаимосвязь этих состояний -- душевного напряжения и
сменяющего  его упокоения -- вырабатывает в личности стойкий рефлекс
достижения цели, который работает затем уже независимо от того, является ли
целью отомстить. Мало кто целеустремлен так же, как мстительные люди.
   Однако не только целеустремленность, но и незаурядная выдержка является
непременным  спутником  мстительности.  Стремление  мстить  воспитывает
самообладание, делает человека волевым, способным к выдержке в самые
ответственные моменты жизни. Ведь чтобы осуществиться, месть должна немалое
время таиться, скрываться от своей будущей жертвы, ожидая удобного момента
для мстительного действия. В этот обязательный инкубационный период месть,
во-первых, достигает необходимого накала, во-вторых, проясняет  натуру
жертвы. Приученные мстительностью к пониманию  других, мы приобретаем
чрезвычайно ценное качество, которое полезно в любой сфере деятельности -- в
быту и политике, в искусстве и науке, в любви и служении. Везде пригодится
выработанное мстительностью умение быть внимательным к людям, к свойствам их
характера и строению их личности.
   Отточенность ума, умение анализировать и учитывать обстоятельства,
способнос