от всего, что его уязвляет.
   Обратное раздражительности состояние -- спокойная покладистость -- не
позволяет понять,  чем заполнена личность и что определяет ее лицо.
Покладистый человек должен вызывать опасение и тревогу: не таится ли в нем
дурной умысел, который ждет подходящего момента, чтобы проявиться?
   Напротив, раздражительный характер хоть и неприятен, зато вполне ясен;
разумнее всего приучиться обращать на него столь же малое внимание, как на
зудящую муху. Для этого тем больше оснований, поскольку раздражительность --
одно из самых мелких чувств: оно возникает по мелочным поводам, преследует
малые цели, прибегает к ничтожным средствам. Мелкость этого душевного
состояния хороша, правда, тем, что раздражительный человек весьма отходчив.
Расплескав по пустякам свою неудовлетворенность он, может быть, испортил
окружающим настроение, вызвав к себе неприязнь, однако не принес никакого
серьезного вреда.
   Кто поддается раздражению, тот не бывает опасен. Он не таит угрозы, не
вынашивает в темных местах своей души злобного замысла. Легко провоцируемый,
он разом и по малейшему поводу изливает всю свою неустроенность, тотчас
приходя в состояние умиротворения, благожелательности и даже раскаяния за
свое "недостойное поведение".
   Раздражительный человек, как ни странно, обычно весьма добродушен, ибо,
изливая в раздражении скопившееся в нем зло малыми порциями, он не
накапливает его в себе, не держит на другого тяжелого умысла, не склонен к
мести. Он, в сущности, человек непосредственный, и поэтому нередко щедрый,
способный к бескорыстной помощи и доброй услуге. Однако мы знаем, сколь
наказуема непосредственность в отношениях людей цивилизованного общества.
Простодушные натуры должны уметь охранить себя достойным и внушающим
уважение  поведением,  которое  служит  острасткой тем, кто  пытается
использовать их наивность. И вот недостаточно сильные духом, они окутываются
облаком  раздражительности  и вспыльчивости,  подобно тому, как  тело
покрывается пупырчатой "гусиной кожей" в холодное утро. В раздражительности
слабые натуры находят способ отстоять себя. А кто из нас не бывал слаб?
   Раздражительность,  став  "гусиной  кожей"  непосредственных  и
сосредоточенных натур, служит им неплохой защитой. Множество прославленных
творцов обладали этим свойством, заслужив у современников репутацию людей
неуживчивых, вздорных, капризных. Но мы, их потомки, избавленные от тягот
малоприятного повседневного пребывания  рядом  с великими людьми, мы,
благодарно имеющие дело лишь с их замечательными творениями, мы можем с
признательностью  вспомнить  эту  прекрасную  черту  характера  --
раздражительность, сохранившую для мира наивные, эгоистично отданные своему
занятию, неприспособленные к взыскательной строгости обыденной жизни души
талантов и гениев.
   

   Суть строптивости в том, чтобы поступать вопреки. Строптивцем владеет
демон несогласия. Он не терпит над собой ничьей воли и восстает против
всякой власти, которая хочет над ним возобладать. Даже себе самому он
подчиняется не  вполне.  Истинный  руководитель его поступков -- дух
неповиновения. Строптивость нельзя оправдать. Как можно обелять стремление
всему стать поперек и поступать вопреки, даже не разобравшись: правильно или
ошибочно то, против чего направляется протест?
   Строптивость ужасно  утомительна. Она вечно  создает препятствия,
превращая простое в сложное, бесспорное -- в недостоверное, общепринятое --
в неприемлемое. Все вещи и положения строптивый выворачивает наизнанку, а
что открыто и доступно -- сворачивает внутрь. Как хочется бежать от
строптивца к его противоположности -- покладистой натуре. Там на всякое наше
"да" мы услышим желанное "конечно", на любое "нет" -- успокаивающее
"разумеется". Покладистость многим по душе. Покладистый человек, дескать,
приятен в общении; он надежен, как прочный стул; он охотно взваливает на
себя любое дело, не особенно вникая в его смысл и даже не сочувствуя ему. О,
да! покладистая натура мыслями и чувствами всегда с Вами! Как важно и
полезно для психического здоровья почувствовать себя частичкой внушительного
целого. Это действует подобно освежающему душу, который смывает усталость,
копоть жизни, паутину забот и обстоятельств, омертвевшую кожу озабоченности.
Ставший  частью  массы погружается в экстаз.  Человек  опьянен общим
настроением, и это делает его безотказным и покладистым. Подобно верблюду --
да простится мне это сравнение! -- везет покладистый человек любую ношу.
Безропотность его просто поразительна!
   Покладистость приемлет все; в свете ее крайних проявлений вещи,
кажется, вообще теряют отчетливые контуры и границы. "Пусть будет так",--
"хорошо"; "а, может быть, этак?" -- "тоже неплохо". Мы начинаем замечать,
что в обществе покладистых людей незаметно теряем свою волю. Она, как и все
остальное, утрачивает свою форму и направленность. Раз все равноприемлемо,
то все едино, как и чему быть. Мы обмякаем, избавленные  от труда
самоутверждения.  Наша  мысль становится немного ленивой,  реакции --
замедленными, а чувства -- вялыми. В ком еще жив инстинкт самосохранения,
вскоре с испугом заметит, что окружающая нас покладистость оказывается
удивительно едкой, разлагающей средой. Она лишает душу усилий, стремлений,
потребности выбирать и, в конце концов, уничтожает основу основ личности --
способность желания. И тогда, устрашенные вязкой, добродушной, бесстрастной
покладистостью, всасывающей наше "я" с неотвратимостью трясины, мы бросаемся
в стихию строптивости. Она -- как освежающий порыв ветра в застоявшемся
воздухе; как капли дождя, разрывающие духоту жаркого дня.
   В  строптивой натуре воплощается  крайняя,  нерассуждающая  форма
утверждения личностью своей независимости. Нужда в этом душевном свойстве
чрезвычайно велика. Ведь окружающий мир непрестанно посягает на нас. У него
всегда находится, чем занять каждого, и он с усердием предписывает всякий
наш шаг.
   Склонный к покладистости даже не замечает этой агрессивности внешней
среды. Всего сильнее в  нем оказывается страх оторваться от других,
["Проявить свою самостоятельность. Даже если навязываемое поведение ему
претит и даже тягостно, то все равно он кротко принимает его, мечтая о
лучшей доле. Разве что легкое раздражение, да некоторая усталость возникнут
в покладистой душе, никогда не поднимаясь, впрочем, до решительного протеста
и гневного возмущения.
   Напротив, строптивец всегда готов поступить наперекор, и в этой
готовности -- одна из гарантий свободы личности. Строптивый человек не
боится
   оторваться от массы, общепринятой нормы, от всеобщего мнения. Нет
ничего безусловного и святого, никакого авторитета, которому он не посмел бы
оказать  сопротивление.  Он  не  страшится  одиночества  и  жаждет
самостоятельности.  Даже  против  собственного  суждения  он  способен
вознегодовать; для этого достаточно лишь с ним сразу согласиться. Тогда с
той же беспощадностью, с какой строптивец, противился чужому воздействию, он
начинает  обличать  себя.  Бестрепетного,  добросовестного воителя  за
своеобразие и независимость личности представляет собой тот, кто строптив!
   Со строптивыми мы никогда не будем знать покоя. Но одного ли покоя
жаждет наша душа? Мы родились, чтобы узнать, на что мы способны. Как поймешь
это, если избегать препятствий и испытаний? Именно их -- препятствия и
испытания, -- в изобилии воздвигает перед нами строптивость. Подчас они
вздорные, пустые. Пусть! Одолевая их, закалится наша воля, тверже станет
характер. Мы научимся терпению и выдержке, стойкости и гибкости. И еще мы
научимся улыбаться. Ведь строптивость не одолеть, если все в ней принимать
всерьез. Ирония, шутка, чувство юмора незаметно станут свойствами нашей души
и речи. Сколько приобретений! и все благодаря строптивости. Нет тверже воли,
чем та, которая смогла одолеть строптивость. Неужели не стоит ее за это
поблагодарить?

   

   Каждая черта душевного склада придает жизни особую, неповторимую
повадку. У чопорного человека жизненный процесс подобен выполнению череды
изящных фигур, составляющих замысловатый танец. Любой его поступок, всякое
побуждение, жест или слово, входят составным элементом в вычурное движение,
начало и конец которого скрыты от глаз наблюдателя. Едва ли даже чопорному
человеку дано знать их. Для него содержание жизни всецело подчинено ее
ритуалу. Поэтому у тех, в ком чопорность вытеснила иные, укрощающие ее
душевные качества, и заполнила собой все пространство внутреннего мира,
жизнь исчезает вовсе и остается один лишь ритуал -- самодовлеющий и все себе
подчинивший.
   Но чтобы по справедливости оценить чопорность, вспомним, что многое,
составившее впоследствии самую суть нашей натуры, входило в нас путем почти
бессознательного подражания, невольного подчинения обычаю и следования тому,
чем нам хотелось бы быть, но чем мы вовсе не были. Не было ли это
выполнением ритуала, достаточно чуждого нашим непосредственным побуждениям?
Однако проходило время, мы свыкались с ним, выдуманное или непонятное
становилось привычным; и то, что принималось по нужде, из боязни показаться
смешным или в порыве дерзкой самоуверенности, постепенно становилось нашим
"я".
   В каждом человеке живет странная привязанность к привычным формам
действительности -- тем проявлениям ее, в которых она впервые возникла перед
нами, была нами принята и сочтена за реальность. Никто не признает, к
примеру, "ум как таковой". Каждый связывает с ним совершенно особый склад
суждений и строго определенную манеру выносить их. Лишенный этих примет, ум
едва ли будет признан; да и то лишь со снисходительным уточнением:
"чудачество". Также  никто  не желает "вообще благодарности", получая
удовлетворение лишь в случае, когда будет отблагодарен "как подобает". Мы не
выносим счастья, о котором не знаем точно, что это счастье, и радости,
которая не приняла вид, позволяющий ее опознать. Поистине, люди стремятся не
к радости или счастью, благополучию или торжеству, славе или величию, а к
удовлетворению своих представлений. Истинный предмет их вожделений -- те
пусть скромные или даже ложные жизненные приобретения, которые для них
узнаваемы и привычны. Только они приносят душе покой.
   Привычное делает нас своими безропотными слугами. Мы хотим лишь того,
чему знаем цену и в реальности чего уверил нас прежний опыт. Нужно ли
доказывать,  что  этот  опыт  совершенно  случаен,  что  его  право
свидетельствовать реальность ничуть не больше, чем у прямо противоположного
хода дел. Однако с трогательной кротостью мы следуем за раз явившимися нам
формами жизни, повторяя все их очертания и желая лишь того, что заключено в
их границах. Чопорная натура отличается от прочих только тем, что делает это
всеобщее инстинктивное правило сознательным принципом поведения. То, чему
другие следуют невольно, для чопорного стало явным пристрастием. Он не
посягает  на  независимость  поведения других  людей.  Его страсть к
выдержанности манер и соблюдению церемониала, его привязанность к своим
предрассудкам, которые он не считает нужным скрывать и делает нормами
поведения, сочетается с невозмутимым приятием совсем иного стиля жизни. Без
невозмутимости чопорность немыслима. Ведь всякое возмущение, негодование,
раздражение подчиняют нас непосредственным чувственным импульсам, что делает
невозможным неукоснительное, всегда и во всем, следование ритуалу. Чопорная
натура -- образец самообладания, столь редкого в современных людях качества.
Не потому ли сама чопорность выглядит сегодня реликтовой, почти исчезнувшей
чертой душевного склада личности, о которой мы вспоминаем скорее как о
старинной фигуре из музея восковых фигур, чем как о свойстве знакомых нам
людей.
   

   Завистник выполняет полезную жизненную миссию, вызывая в окружающих
чувство глубокого удовлетворения и гордости собой. Уже за одно это каждый
должен быть ему -- завистнику -- благодарен.
   Подлинно талантливый завистник безобиден и несчастен. Государство
должно поддерживать его существование; ведь влачимая им жизнь тягостна и
насквозь социальна, поскольку целиком отдана другим. Одаренный завистник
совершенно поглощен своим чувством и тонет в нем, неспособный предпринимать
никакие действия, нацеленные на приобретение предмета своей страсти. По
правде сказать, он и не хочет его приобретать или отнимать у другого. Как
подлинный гурман, он болезненно наслаждается собственным чувством зависти и
само это страдание доставляет ему губительное удовлетворение.
   Когда же случай или снисходительность окружающих дают ему то, чего он
жаждет, завистник становится обескуражен и преисполнен грусти. Теперь он не
знает, чем занять себя. Ведь единственное увлекавшее его чувство нашло свой
исход, пролилось на землю и впитано сухой почвой -- роль которой играет
попавшая  ему в собственность  вещь, положение в обществе  или иное
приобретение. Настоящий, осознавший свою природу завистник, вовсе  не
стремится к приобретениям, а находит скорбное утешение в одном липшь чувстве
зависти -- этой превращенной форме радости за других.
   Только  еще   не   нашедший  себя   завистник,  раздираемый
непоследовательностью, воспаленный злобою, являет собой силу разрушительную
и негодную. Тот, действительно, способен преступить все нормы человеческого
общежития во имя обладания вожделенным. Даже готов уничтожить предмет своего
упоения, если им владеет другой и нет шансов обрести его. Таков "злобный
завистник" --эта нелепая карикатура на подлинно глубокий и последовательно
завистливый характер.
   Настоящий завистник имеет еще одну чрезвычайно привлекательную и
симпатичную нам в людях черту. Он чрезвычайно неравнодушен, и потому с ним
никогда не бывает скучно. Чем развитее в нем способность завидовать, тем
более многогранную личность являет он. Нет на свете ничего сколь-нибудь
примечательного, к чему бы не устремлялся острый взгляд его и что бы не
возбуждало его глубокий, страстный интерес. Любой эрудит будет посрамлен,
если вознамерится состязаться со зрелым завистником, ибо даже самое горячее
стремление к образованности выглядит вялым  шевеление души  рядом  с
неудержимым чувством зависти. Поистине, завистники движут миром, и от
зависти получает он стимул своего развития. Всякое человеческое начинание,
все сколько-нибудь необычное и еще никем не признанное -- и неизвестно,
обретущее ли признание в будущем -- получает в душе завистника мгновенный
живой отклик. Мир еще сомневается, снисходительно смотрит на новое явление,
лениво и угрюмо прикладывает его к старому и готов с раздражением отбросить
его, а завистник с воодушевлением неофита уже принял, уже завидует, уже
желает иметь и тем упрочивает в творце достоинство, ибо как будто говорит
ему: Ты сотворил нечто славное".
   Так же человек, влачащий самую ничтожную жизнь и не имеющий в ней
ничего себе дорогого,  встречаясь с  завистником, вдруг  обнаруживает
неизвестные себе краски в собственном существовании. Ведь завистник ни к
чему не бывает спокоен, и во всяком встречном найдет, чему позавидовать,
возбудив гордость в обладателе ничтожного, никому более не интересного
достояния.
   Потому я назову завистника славным именем "великого утешителя всех и
каждого", и призову всех быть его защитниками и покровителями дабы не
исчезло из нашей жизни это редкое существо, дабы не  истребили его
безжалостные условия нашего существования, дабы черствость окружающих людей
и государства не нанесли непоправимый вред его характеру, превратив столь
замечательную личность в пагубного урода -- "злобного завистника".
   

   За  нерешительностью скрывается мужественная  способность  жить в
неопределенности. Обычно люди тяготеют к четко определенной Жизненной
ситуации. Они желают твердо знать, что их ждет, на что они могут опереться,
каковы обстоятельства их дела и какие исходы возможны. Длительное ожидание,
зыбкость  результата,  отсутствие  точек  опоры,  негарантированность
собственного положения повергает человека в уныние и угнетает его душевные
силы. Подобно тонущему, он, повинуясь слепому инстинкту самосохранения,
стремится выбраться на твердое, неподвижное, надежное место. Но ведь
реальный жизненный процесс являет собой нечто прямо противоположное идеалу
неколебимой тверди. Это смена лиц и действующих сил, это неожиданная
перемена обстоятельств, это вдруг явившийся причудливый случай, это смятение
и неопределенность, из которых выныриваешь внезапно, когда уже перестаешь на
что-либо надеяться. Иными словами, жизнь движется к неизвестному, она ничем
не предопределена. Судьба человека зависит от мужественного умения пребывать
в этой неопределенности, не скрываться от стихии жизни, но отдаваться ей,
стремясь совладать с ее прихотливым течением. Иначе неминуемо рождается
тягучая скука; ведь следуя изведанным путем, приедешь только к давно
известному, а значит не стоило и отправляться в дорогу.
   Перед  человеком  возникает  выбор:  предпочесть,  ли  известные,
отработанные  формы  жизни  и,  следуя  им,  обрести  гарантированное
существование, --  или же отдаться  непредсказуемому течению событий,
погрузиться в стихию неапробированного и  неверного существования, из
которого неизвестно что выйдет. В первом случае почти наверняка воспоследует
жизненный успех (и даже точно известно, какого рода и вида успех); но при
этом -- увы! -- будет прожита безликая, не своя жизнь. Ведь великое
достоинство отлаженных форм существования состоит в том, что они принимают в
себя всякого человека и каждый раз выдают одинаковый гарантированный
продукт.
   Во втором случае, напротив, ничего нельзя сказать заранее и не на что
положиться;  но зато личность обретает верную (и  даже единственную)
возможность состояться: обрести свое лицо, свою жизнь, собственную -- а не
чью-то -- судьбу. Эта вторая возможность является естественной формой
течения жизни.
   Неопределенностью полно все живое: мысль, которая движется к изначально
неведомому знанию; поступок, которым человек вторгается в противоборство
множества сил, исход из которого никогда не ясен; чувство, которое следует
самому себе, даже если оно безрассудно. Словом, все проявления живого
существа требуют  отдаться неопределенности, уметь стерпеться  с этой
^прихотливой стихией, научиться плыть в ее бурном течении. Иначе -- нет
жизни, нет своего лица, нет судьбы.
   Нерешительность -- лучшее приготовление к жизненной действительности.
Нерешительный никогда не остановится на чем-нибудь одном. Он опробует и
одно, и другое, и благодаря этому будет расширяться его жизненный горизонт.
Одна какая-нибудь сбывшаяся и заполнившая жизнь возможность будет вечно
тяготить его, оставлять неудовлетворенным, требовать иного. И, подобно
вечному мученику  Танталу,  нерешительный человек  будет  сомневаться,
колебаться, склоняться ко все новым возможностям и соблазнам. И в этой
непрестанной, обременительной, его самого унижающей слабости он выказывает
неожиданную мощь и силу. Он -- неисправимый изменник, неперевоспитуемый
предатель, неблагонадежный, непрестанно предающий то, что есть, колеблющий
всякое наличное состояние. Он -- скромный герой, не дающий жизни застыть и
завершиться в отлаженных прочных формах. Он -- страдалец, сам не ведающий,
сколь оздоравливающе действует на мир. Нерешительный человек -- вечное
брожение жизни, привносящее  дух смятения  и расстройства  во всякое
устоявшееся течение дел. Тем самым он все сущее подвергает испытанию на
прочность  --  и удивительно, сколь многое, казавшееся  бесспорным и
неколебимым, не выдерживает вялого прикосновения нерешительности.


x x x


   Нерешительный человек лишился бы значительной доли обаяния, если бы он
колебался, что предпочесть, имея в чем-то твердую гарантию, этакую "синицу в
руке". Но нет, нерешительный человек никогда не знает "как надо", он ни в
чем не уверен, ничего не предлагает наверняка, но именно эта неуверенность,
колебания и робость делают его удивительно недогматической и творчески
стимулирующ