ственных норм,
которыми он пытается укротить то, что всего сильнее на свете? Он скрежещет
зубами в слепом напряжении, и творит истовые заклинания, и надевает тяжкие
вериги, дабы  изнурить свою плоть и тем  охранить  ее от соблазнов
сладострастия. Но не в силах спастись несчастный. Не лукавый, не телесный
изъян, не душевная извращенность заявляет себя в сладострастном вожделении.
Это требует своего жизнь; и нет живого существа, способного противиться ее
могучему зову.
   Презирающие сластолюбие как нечто постыдное и нечистое, не понимают,
что наслаждение, которому предаются со вкусом и глубиной чувства, не менее
целомудренно, чем самое суровое воздержание. Не душа -- а тело, самая
таинственная, великая и мудрая часть человеческого существа. В жизни плоти
скрыты сокровеннейшие источники творчества, разума и счастья. И там же
истоки величайших трагедий, печалей и бед. В теле таится уникальная
возможность ощущения жизни и открытия ее загадок. И потому сластолюбие --
самое острое ощущение жизненности.
   Острой, чуткой, проясненной становится впечатлительность человека. Все
его существо, каждая клеточка дышит окружающим миром: вдыхая его краски,
события, запахи, звуки, вкус. Опьянение жизнью делает невозможным расчет и
заставляет каждого повиноваться лишь самому себе. И если суждены смертному
мгновения счастья и упоения, они наступают в тот миг, когда мы поглощены
стихией сладострастия.
   

   Безвольный подобен снулой рыбе, которая судорожно открывает рот и, не в
силах удержаться в естественном положении, то и дело переворачивается кверху
брюхом, беспомощно пошевеливая плавниками.
   Желание безвольного человека угасает раньше,  чем превратится  в
определенное намерение, подкрепленное действием. Подобно слабым  огням
зажигаются и тут же гаснут побуждения, в самый ответственный момент дела
душой овладевают колебания и сомнения, принятое решение так и остается
навсегда лишь мыслью, а когда результат все же  случайно достигнут,
безвольного охватывает апатия и отвращение к обретенному. Когда надо
действовать -- безвольный уклоняется. Когда же событие свершилось, приняв
нежелательный поворот -- он сетует на нерасторопность других и выставляет
себя провидцем. Тот, в ком воля слаба, любит также угрожать и поучать, и
делает это тем охотнее, чем решительнее требуется действовать. Безвольный
человек находится в вечном смятении, постоянно одолевают его тревоги,
неуверенность и покорность, и чаще всего чувствует он себя обреченным.
   Однако эти же состояния, тяжко обременяющие душевную жизнь безвольного
человека, делают его неспособным к активному злу. Ему попросту не хватает
необходимой для злого дела целеустремленности. Часто безвольный человек
вообще отрешается от всех дел мира и, неспособный к деяниям, отдается
движению  жизненной стихии и лишь созерцает происходящее.  Постепенно
увиденное откладывается в нем слой за слоем и так -- нежданно-негаданно --
складываются в душе наслоения богатого жизненного опыта. Именно потому, что
безвольный не склонен к предприимчивости, самоутверждению и вмешательству в
ход дел, он становится великолепным и внимательным свидетелем. Случайный
собеседник, с удивлением открывающий в другом кладезь ярких жизненных
впечатлений и мудрых наблюдений, редко догадается, что источником этого
сокровища явилось прежде всего бессилие воли.
   Из безвольных людей вырастают осторожные, мудрые, надежные советчики.
Люди любят давать советы, но обычно они совершенно бездарны, ибо выражают
индивидуальный опыт, не облагороженный размышлением. Такие советы еще
бессмысленнее, чем могли бы быть, поскольку люди дают их с той степенью
уверенности и безапелляционности, с какой они никогда не поступали в своей
жизни. Ведь советуя, они ни за что в конечном свете не отвечают.
   Безвольный человек -- счастливое исключение в ряду ретивых советчиков.
Во-первых, потому что опыт его -- след вершившийся вокруг него жизни, а не
результат собственного самоутверждения, которое делает личность чрезвычайно
предвзятой. Во-вторых, советы являются для него чуть ли не единственным
жизненным действием -- в них он проявляет себя и к ним, поэтому, относится
предельно ответственно. Вообще грустно думать о безвольном человеке. В нем
живет самое печальное одиночество. И лучшим оправданием безволию служит то
естественное чувство сожаления, которое охватывает душу  при мысли о
безвольной натуре. Ведь все, что вызывает жалость, достойно нежности и
любви.
   

   В угоднике каждый находит себя. Нет, не поймите меня в том смысле, что
я каждого обвиняю в угодничестве. Речь о том, что угодник продолжает наше
собственное "я". Послушно следуя прихотливым изгибам нашего нрава, он являет
полную картину собственного характера каждого. Великая ценность такого
изображения состоит в том, что оно поставлено перед нашими глазами и
требуется лишь  небольшое желание,  чтобы рассмотреть  себя  во всех
подробностях.
   Напрасно думают, что угодничество рождается  лишь из безволия и
трусости. Нет, для искусного угождения требуются решительность, ум и
мужество. Ведь натуры людей чрезвычайно разнообразны и распознать их
нелегко. Угоднику необходимо точно определить, в чем таится душевная
склонность избранной  персоны. И  тут уж,  определив, угодник должен
действовать смело и без колебаний -- иначе выгодный момент будет упущен.
Достичь успеха в угождении способен лишь тот, кто умеет быстро и безошибочно
распознавать свойства людей.
   В протяжении веков мудрецы бились над проблемой того, как человеку
выявить собственную сущность: как сделать ясным то, что всегда скрыто от
нашего взора, но что неизменно присутствует во всяком движении души и в
любом действии. Однако до сих пор вполне однозначного и совершенно надежного
способа не выработано, и потому каждый может лишь догадываться о своем "я",
бесконечно обманываясь на свой счет. Если же счастливец и узнает свой
истинный  облик,  то достигает этого тяжким трудом  и  малоприятными
испытаниями. И ох как часто достигнутое его не радует
   Угодник избавляет нас от всех этих забот. Он просто замечательное
открытие -- нежданная находка для всех, кто хочет узнать себя и к тому же не
очень этим огорчиться. Угодливый избавляет нас от всех трудов самопознания;
благодаря ему можно не корпеть годами над мудростью веков, покрываясь пылью
и под конец -- о горесть -- узнавая в себе нечто малолестное. Даже самому
глупому не составляет труда узнать себя и свои черты в том портрете, который
составляет угодник. Он -- наше правдивое зеркало; готовое скорее разбиться
на куски, чем солгать. Любая прихоть угождаемого -- закон для него; он
никогда не преступит его, чтобы взамен следовать собственным повадкам.
Редкий подвиг самоотречения являет нам искусчый угодник!
   

   Низшей, презренной формой угодничества считается подхалимство. Кажется,
нет той степени пренебрежения собственным достоинством, до которой не
опустится подхалим.  Заискиванием перед вышестоящим пронизано все его
поведение, каждый шаг и жест, слово и взгляд.
   Вопреки распространенному мнению, подхалим вовсе не бездарность, только
и способная тешить самолюбие того, перед кем пресмыкается. Умение вести себя
подобострастно -- немалое искусство, заключающее в себе своеобразный талант
угодливого человека.
   Подхалим подобен некоторым рыбам южных морей. Эти рыбы ухитряются
менять пол в зависимости от перемены ситуации. Если, например, умирает
самец, возглавлявший рыбий гарем, то одна из наиболее активных самок
превращается в самца и начинает верховодить над своими бывшими подругами. У
нее изменяются половые органы, она распоряжается самками и приобретает все
мужские повадки. Так и подхалим готов занять место того, чьи достоинства
превозносит. Своей лестью он заранее осваивается с положением и привыкает к
тем качествам, которые этому положению приличествуют.
   Так что каждый, кто видит умелого подхалима, пусть знает: перед вами --
тайный властелин. Не упускайте случая заручиться его благосклонностью. Хотя
снискать искреннее расположение подхалима почти невозможно. Таков парадокс
этой натуры. Многое обещая, она ничего не отдает.
   

   Грубый  --  значит необработанный, необтертый, не пригнанный под
определенную мерку. Если так, то всякое проявление талантливости, и других
человеческих качеств, неминуемо выходящее за рамки обычного, следует счесть
грубостью. Ведь все выдающееся невольно унижает заурядность и пренебрегает
ее обыкновением. Разве не оскорблением заурядной натуры выглядит любое
проявление самобытной, яркой, оригинальной способности?
   Грубиян поневоле стесняет окружающих. Он не стремится причинить им
вред, не желает унизить или оскорбить. Грубость отнюдь не тождественна
наглости или жестокости, хотя нередко приводит к бесцеремонным и уязвляющим
поступкам. Грубиян не стремится к злу, хотя часто его причиняет. Грубый
человек просто остается самим собой, он поступает в соответствии со
свойствами своей личности, он не умеет брать в расчет ни особенностей людей,
ни реальных обстоятельств. Единственный недостаток грубияна состоит в этой
простоте: в наивной неотесанной уверенности, что кроме него в мире никого
нет; или, по крайней мере, никого и ничего, с чем стоило бы сообразоваться.
   Грубость, следовательно, проявление своего рода душевной близорукости.
В ней заключено безразличное отношение, не отличающее одно от другого, не
способное учесть своеобразия действительности. Однако эта же особенность
грубости выдает и своеобразное обаяние грубияна. Грубый человек -- сама
непосредственность (хотя нередко и обременительная). Он не умеет быть
приспособленцем. В нашем мире людей, поднаторевших в использовании масок,
безыскусность грубияна производит странное, но выгодное впечатление.
   Кто груб, тот беспечен. А может быть и храбр. Ведь всякий человек
относится к жизни с вполне понятной осторожностью и даже опаской. Только
грубиян не замечает непростого норова окружающей реальности и совершенно
игнорирует его. Неудержимая схваченность собственной натурой, у которой он
оказывается в плену -- вот главное, что отличает грубого человека. Притом,
как следует из данного определения, подлинным грубияном может быть и тот,
кто не произнес ни одного бранного слова.
   Неспособность  грубияна  прибегать  к  искусственным  средствам
самоутверждения,  которые  давно  стали  обиходными  для  подавляющего
большинства, способна растрогать самого равнодушного.  Грубияну претит
переступать через себя, прибегать к хитрости и лицемерию. Он стесняется
"делать вид", он органически не способен выражать то, что не является для
него естественным. Замечательное и для  многих удивительное сочетание
грубости и застенчивости отнюдь не является случайным, а составляет, как мы
видим, закономерность жизни грубияна. Ведь грубиян, это тот, кто "не умеет
себя вести", кто может быть только самим собой, а не соблюдать установленный
порядок и следовать общепринятым манерам. Чувствуя эту свою неумелость,
грубиян, естественно, смущается; и тогда, чтобы не показаться смешным,
становится резок. Наиболее отчаянные вспышки грубости как раз и возникают из
ощущения нескладности собственного поведения и возникшего отсюда душевного
смятения.
   Из приведенной характеристики грубости вытекают многие особенности
поведения грубияна. Так, грубый человек нетерпим к фальши и лицемерию. У
него чрезвычайно своеобразное отношение к "хорошему". Он считает, что обо
всем хорошем, проникновенном, нежном не говорят, ибо слово -- публично, а
все лучшее в человеке -- глубоко интимно. Все достойное находится внутри
нас, и там, не извлеченное на свет, не потревоженное словами, сокрытое, оно
и должно оставаться. Говорить можно лишь о повседневном, будничном, внешнем,
нежность же следует хранить в душе, полагает грубиян. Несомненно, грубой
натуре присуще в чем-то очень романтическое видение мира!
   Из  грубиянов  нередко  получаются  прекрасные друзья.  Вежливый,
предупредительный человек имеет очевидное преимущество перед грубым. И
все-таки: кого Бог хочет лишить друзей, того он наделяет неистребимой
вежливостью. Более всего вежливый человек боится побеспокоить и уязвить
другого, отчего он редко бывает вполне искренним. Он подчиняет свое
поведение требованиям хороших манер, а не собственным побуждениям и порывам.
Вследствие этого дружеские отношения лишаются непосредственности и столь
необходимых в дружбе искренности и самоотверженности. Напротив, грубиян
скорее готов разрушить сами дружеские отношения, чем изменить идее дружбы, в
основе которой лежит самоотверженная и бескорыстная забота о другом.
Друг-грубиян блюдет лучшее в нас вернее, чем мы сами. Дружески приняв наше
"я", он отстаивает его самоотверженно и упорно перед всем миром -- даже
перед нашими попытками изменить себе. Оттого грубиян весьма ценен в дружбе.
Берите грубиянов в друзья!
   Грубости нельзя поддаваться, но к ней можно снисходить. Снисходить
очень простым способом: не обращая на нее внимания, не замечая ее вопиющей
бесцеремонности. Принимайте в расчет только чистое содержание того, что
предлагает грубая натура, игнорируя оскорбительную форму. Грубиян тяготеет к
демонстративности. Ваше же воздержанное поведение его обескуражит  и,
лишенный противодействия, необходимого для возрастания грубости, он сникнет.
Спокойная независимость другого человека укрощает грубияна лучше всего.
   Неприятная сторона грубости выражается в том, что природный грубиян
всегда чувствует свое превосходство над окружающим. Из этого ощущения
рождается пренебрежение ко всему, что  попадается на глаза. Кто раз
подчинился грубости, тот подпал под отношения превосходства и подчинения.
Тогда грубые наклонности диктуют свое все безудержнее, в результате чего
поступки грубияна давят и уничтожают достоинство личности.  Из этого
неизбежно возникает отчаянный протест живого существа, желающего сохранить
себя. Доведенные до предельного напряжения, отношения рвутся со скандалом,
горем, нередко завершаясь трагедией. Словом, безудержная грубость ведет к
беде. И оттого относитесь к грубияну терпимо, сдержанно -- но непреклонно.
Не пасуйте перед ним, и не отвечайте резкостью, примите его грубость как
бессмыслицу, как абсурдный поступок невменяемого существа. Поверьте, сам
грубиян будет Вам благодарен за столь нежное отношение, и отзовется на него
грубоватой, несколько бесцеремонной, но искренней преданностью.
   

   Хитрец подобен канатоходцу, шагающему по проволоке высоко над толпой.
Ловкость его вызывает естественное восхищение, к которому примешивается
немалая доля страха от действия, происходящего в высоте. Толпа замирает,
трепещет, ужасается, она вся в напряжении, и при каждом удачном прыжке
гимнаста разражается восторженными криками.
   Хитрец точно так же балансирует на острых и непредсказуемых гранях
жизненных событий, отважно и бестрепетно вступая в рискованное состязание с
обстоятельствами, людьми и различными могущественными силами (история знает
хитрецов, пытавшихся провести даже смерть). Уже одной этой отвагой и силой
духа он не может не снискать уважение.
   Хитрость нередко называют вырождением разума. Суждение, согласимся,
вполне справедливое. Хитрость мешает быть умным. Хитрец, который видит
вокруг лишь свое подобие -- одни только проявления хитрости -- очень часто
слеп. Сказанное,  однако,  отнюдь не означает, что хитрость достойна
осуждения. Действительно, хитрость -- это оружие заурядной натуры среди
людей умных, это единственное средство глупого не потеряться в сложном мире,
а отстоять себя. Хитрость, следовательно, является естественным следствием
борьбы обыкновенного, слабого, ничем не примечательного человека за свою
независимость. А  разве  кто-нибудь осмелится  осудить  стремление  к
независимости как порочное? Ведь нет естественнее побуждения.
   Напрасно хитреца обвиняют в хищной расчетливости и тем самым превращают
в сухое,  рассудочное существо.  Просто-напросто хитрец, сам лишенный
достаточной мощи, вынужден учитывать всякий раз новую расстановку внешних
сил и основывать собственное движение на их столкновении и противоборстве.
Причем, чтобы поступать так, он вовсе не обязательно должен вызывать среди
окружающих рознь. Напротив, у подлинного хитреца никогда не достанет на это
энергии; он просто учитывает естественное, непрестанное противоборство, в
котором находятся друг с другом личности, организации, живые существа,
государства и все на свете. Следовательно, приходим мы к неизбежному выводу,
хитрость иссякнет и потеряет почву, когда в мире установится покой и
согласие. Как не посочувствовать обреченному хитрецу!
   Хитрость обычно изящна, в отличие от лжи, которая нередко груба и
жестока. И потому у людей, чей вкус эстетически развит, хитрость должна
вызывать симпатию, как и вообще все элегантное и утонченное.
   Изящество отнюдь не случайная черта хитрости, а ее непременная,
необходимая форма. Ведь, как уже отмечено, хитрость развивается обычно в
людях  недалеких,  малодушных,  бесталанных  или  бессильных  перед
обстоятельствами -- словом, личностях в чем-то беспомощных и слабых.
Лишенные какой-либо силы -- в виде могучего здоровья, редких способностей,
развитого ума, прочного общественного положения -- эти люди не способны быть
грубы, наглы, вызывающе жестоки. Они вынуждены лавировать среди сил,
неизмеримо превосходящих их собственные, и оттого поведение их должно быть
гибким, динамичным, чутким к меняющимся обстоятельствам. Хитрость -- это и
есть универсальная способность гибко реагировать на ситуации, это спасение
слабого в состязании с сильным. Поэтому восславим хитрость как единственную
надежду слабых или бесталанных натур утвердить себя, и проникнемся к ним тем
естественным сочувствием, которое вызывает беспомощное существо, и призовем
людей действительно умных и сильных щадить тех, кто всего лишь хитер.
   Хитрый поймет, а от умного Бог спасет.
   

   Нескромный во всем стремится принять участие и во всякой судьбе стать
действенным фактором. Высочайшая нескромность -- поставить себя вровень с
миром, а приравняв, соответственно, принять на себя все бремя мирового
существования.
   Из сказанного явствует, что те, кого мы называем подвижниками, кто
прокладывает дорогу новому делу и новым отношениям между людьми, могут быть
названы нескромными, сколь бы простым и неприхотливым ни казался их образ
жизни. В самом их существовании заключена неприкрытая дерзость, нежелание
смириться с тем, что есть и принять существующее в его наличном виде. В
творчестве, подвижничестве, всяком открытии и даже просто решительном
поступке обнаруживается очевидная нескромность. Нежелание погрузиться в
пошлость, быть "как все" -- разве уже одно это не нескромно?
   Лишите  человека  притязаний,  оскопите  его  дух,  внушите  ему
беспрекословное почтение к окружающему -- и вы получите абсолютно скромную,
ничем не выделяющуюся личность. Подобный человек настолько неприметен, что,
кажется, временами он пропадает вовсе. И не знаешь, наверное: то ли он есть,
то ли его нет. А если убедишься, что все же как бы есть, то и тогда невольно
подумаешь: "Что он есть, что его нет -- все едино"...
   А как замечателен конец нескромного человека! Если Вы встретитесь с
подлинным талантом нескромности,  то может  посчастливится Вам  стать
свидетелем  захватывающего  зрелища.  Вспученный  своей  нескромностью,
раздувшийся  от неудовлетворенных  притязаний, мешающих ему  совершить
какое-либо конкретное дело, нескромный человек, в конце концов, надувается
до полной прозрачности и с громким щелчком лопается! Вот это да! здорово!
   

   Отчего человек раздражен? Оттого, что он чем-то занят и неожиданное
постороннее вторжение отвлекает его от дела, мешает, разрушает воплощение
замысла. Прикоснитесь к листу росянки -- он съежится, сожмется -- экий
недотрога! Попробуйте отнять кость у обедающей собаки -- она ощерится,
зарычит и будет готова броситься на нахала. Точно так же раздражительностью
человеческое существо защищается