е что единственное кажется мне вероятным. Иногда я думаю,
что подвластность мелочам есть назначенная мне плата. Или, правильнее
сказать, расплата. Ведь серьезные, подчас трагические потрясения моей жизни
никогда не вызывали во мне тех ничтожных и оскорбительных порывов, которые
так часто рождаются из сущих пустяков. Мне пришлось, без преувеличения
сказать, перенести немало тяжелых и горестных испытаний. Слова "горе",
"смерть", "безысходность", "пустота" для меня, к сожалению, слишком реальные
пометы жизни. Но никогда, в самых отчаянных и ужасных для меня состояниях, я
не терял присутствия духа так, как это случается в связи с какой-нибудь
бытовой мелочью, совершенно безобидной несогласованностью твоего и чужого
поведения,  мимолетным  непониманием  или  недоразумением.  Наверное,
какая-нибудь зловредная сила назначила мне расплату за дар принимать
жизненные тяготы и испытания в присутствии духа. Быть может, это мое "жало в
плоть".

    

   Будет ли  толк  от человека,  доверившегося первому  встречному,
услышанному слову, ближайшему впечатлению -- всему, что непосредственно
есть, что всякий момент предстает перед глазами, слышимо ушами, осязаемо,
вкушаемо, ощущаемо? Нет, не будет толка от такого человека. Прежде, чем ему
удастся нечто достойное совершить, он окажется жертвой истинной сущности
вещей, которая всегда потаенна, которая не спешит выказывать себя и которую
разгадает лишь изощренный ум.
   Каким же образом, спрашивается, так изощрить сознание и душу свою,
чтобы стало возможным постичь тайны мира, овладеть затаившимся, открыть
незримое? Нет к этому более надежного пути, чем подозрительность.
   Подозрительность -- это неиссякающая душевная стойкость, ограждающая
человека от обмана и самообмана. Недоверие к тому, что есть, что наивно и
неприкрыто являет  себя;  страсть к  разоблачениям; настороженность к
откровенности; уклончивость в обнаружении собственных качеств; избегание
отчетливых суждений и однозначных поступков; лицедейство и провоцирование в
других  предполагаемых  скрытых  свойств;  неизбывная  грусть;  горечь
разочарований;
   смешение сна и яви, надежды и злости -- вот некоторые очевидные
признаки подозрительности.
   Подозрительность тягостна и приносит беды. Редко она делает счастливым.
И даже тот, кто стал обладателем заветной истины: кто уверился в том, о чем
прежде лишь смутно подозревал и тем оправдал свою подозрительность, нечасто
бывает удовлетворен.
   Подозрительным всегда руководит скрытая боль. Она, будто тонкий луч
фонаря, мечется и шарит по стенам, везде наталкиваясь на глухой мрак.
Странно, но подозрительный всегда находит то, что ищет. Из лесов своей
угрюмой охоты он никогда не возвращается без добычи. Это тем более странно,
что он отправляется за неведомым зверем и овладевает им, даже если того на
свете нет, и лес безжизнен, и сгорел давно, и пустыня кругом, и нет даже
шевеления жизни на много дней пути.
   Разгадка этих странных происшествий и вечной охотничьей удачи довольно
проста. Подозрительный человек -- великий творец. Он редкостный маг и
чародей; он материализует призраки и разговаривает с духами; он заселяет
пустошь химерами и открытое место становится опасным.  Созидательная,
продуктивная сила, заключенная в подозрительной душе, не знает себе равных.
Кажется, скажи подозрительный человек о чем-либо "сбудься!"--и указанное
непременно сбудется.
   И что же, счастье и благодарность людей приносит этот редкостный дар
своему обладателю? Ничуть не бывало. В нашем несправедливом мире достоинство
никогда не вознаграждается. Мается и скитается подозрительный человек. Он
подобен Агасферу, вечному страннику, ибо ни на чем не дано успокоиться ему.
Едва лишь он приобретает покой и благополучие, как тут же крот недоверия
начинает рыть в душе его глубокую яму, куда рушится едва наметившаяся
устойчивость жизни. Поднимается из ямы ядовитый туман, трудно становится
дышать, и снова отправляется подозрительная душа в свое вечное скитание,
отторгая все, льнущее к ней, прогоняющая все дружелюбное прочь, уходящая в
никуда и стенающая о помощи. Есть ли зрелище печальнее?
   "Сам виноват в муке своей",--скажет всякий о подозрительном человеке и
будет удовлетворен. Оставим его в этом самодовольстве и задумаемся: что
разжигает подозрительность пуще всего? Обида, которую подозрение вызывает.
Подозрительность -- это алчность, которую воспаляет причиненная Другому
обида.  Обиженный  подозрительностью  человек  разжигает   страсть
подозрительного. И даже если тот, смущенный обидой ближнего, стыдится и
раскаивается на мгновение, спустя короткий срок подозрение разрастается пуще
прежнего.
   Родная сестра подозрительности -- проницательность. Более того -- это
два лица одного и того же качества. Проницательность представляет собой
подозрительность спокойного и уверенного в себе человека, который не видит в
окружающем вечной опасности и угрозы себе. В то же время, подозрительность
-- это проницательность испуганной, загнанной в угол или слабой личности.
   В подозрительности воплощается беспокойство человека о том, что нечто в
мире происходит без его участия. Единственная достоверность для него -- он
сам, и эту достоверность он хочет присоединить ко всякому событию и всякому
предмету, ибо без этого они останутся как бы и не существующими. Убедите его
в том, что мир есть и там, где его нет, что ход вещей длится и без его
участия, что благополучный исход возможен без его усилий -- и тогда
успокоится подозрительный человек. Уверенности в себе не хватает ему; так
помогите же ему увериться в себе, не обижайтесь. Тогда его подозрительность,
словно от волшебного заклинания, превратится в тонкость ума, чуткость
чувствования, несгибаемость воли. Самая проникновенная вещь на свете --
подозрительность; жаль, если она становится орудием самоистязания себя и
мучения других.

   

   Сноб всегда оставляет других в дураках. Он сам задает правила, по
которым следует думать, говорить, вести себя и, поскольку эти правила
наилучшим образом приспособлены к его натуре, все остальные оказываются в
неудобном и глупом положении.
   Каждый имеет свои привычки. Но только сноб возводит их во всеобщую
норму. Он, поэтому, не признает достоинства никакого иного способа поведения
или образа мыслей, кроме избранного. А избранное и установленное для него,
напротив, свято и непреступимо.
   Когда-то  Кант  определил категорический императив нравственности:
поступай так, чтобы твой образ действий мог служить основой всеобщего
законодательства. Сноб живет в уверенности, что любое его действие воплощает
в себе категорический императив. Поэтому всякого, чьи движения выходят за
рамки заданного снобизмом, он считает вправе наказать как преступника. Сам
же сноб изобретает универсальный способ наказания, состоящий в унижении
виновного,  в  скатывании  его  волной  презрения.  С  замечательной
невозмутимостью сноб презирает всех, кто хоть чем-нибудь не соответствует
тому, как со снобистской точки зрения должно быть.
   Снобизм -- это поистине спасительное душевное качество, позволяющее
удержаться в ограниченном круге бытия, и в то же время не впасть в уныние, а
оставаться довольным жизнью. Если снобизм достаточно сильно развит, то
человек способен удовлетворяться самыми косными и примитивными формами
существования. Он смакует банальнейшие мнения, он упивается простейшими
чувствами, он желает ничтожного. Нет более простого и надежного способа
превратить человека в раба, чем сделать его снобом. В снобизме заключена
удивительная способность жить выхолощенной жизнью, не замечая ее изъянов.
   Но в то же время снобизм -- это протест против дутых авторитетов и
зовущих в никуда целей. В снобизме заключено замечательное требование
конкретности и осязаемости мыслей, поступков, целей, влечений. Снобизм не
терпит абстрактности и отвлеченности: он точно знает, в чем состоит его
смысл и его утешение. Снобизм спасает от жизненной сумятицы, он избавляет от
бесплодных метаний и смутных устремлений. В нем неистребим  здоровый
скептицизм ко всему неопределенному и слишком возвышенному.
   Сноб бывает смешон. Но пока он верен своей привычке, он никогда не
будет беспомощен.
   

   Робость, ты мешаешь человеку быть самим собой. Ты стоишь на пути его
желания, ты колеблешь его решимость, ты смущаешь его намерение. Ты, робость,
воистину воздержание некстати, препятствие добрым делам и чувствам.
   Робкий отступает, когда его никто не гонит. Он смущается, хотя ему
нечего стыдиться. Может быть, и важнейшего для себя дела не совершит робкий
человек. И все от того, что без всякого повода вдруг покажется это дело ему
неуместным, или несвоевременным, или неподобающим -- словом, некстати
совершаемым. Лишь когда минует время, благоприятное для поступка, подосадует
на себя робкий, грустно и обидно станет ему от странной немощи своей, и
захочет он все переменить -- однако поздно, поздно... Робкий человек --
словно вывихнутый сустав. Даже возвращенная на свое исконное место, кость
теряет былую подвижность; и связки, держащие ее, глухо напоминают о своей
непрочности. Кто пережил серьезный вывих, инстинктивно помнит о нем и
избегает нагрузок, которые смело бы возложил на здоровое сочленение. Так и
робкий, словно давней травмой, стеснен своей робостью, которая не дает
свободно проявиться его натуре. Неудобное, как видим, невыгодное для жизни
качество.
   Однако знаем ли мы наверное, какие качества для жизни нужны? Вполне ли
мы уверены, что наша натура есть именно такое телесное и душевное целое,
которое необходимо для  существования между людьми  и, главное,  для
существования, достойного имени  человеческого? Человек  самоуверенный,
дерзкий,  скорый на действия, вторгается в  сложную связь  элементов
действительности, толком не разобравшись ни в них, ни в себе самом. Словно
дымный шлейф, тянется за ним череда совершенных ошибок, невпопад сделанных
выборов и удручающих деяний, способных отягчить совесть даже при оговорке,
что  содеяны  они  без  злого  умысла.  Активная  деятельность  и
целеустремленность, не знающая сомнений, еще не гарантируют исполнения
человеческих надежд. Напротив, часто оказывается так, что смелый и дерзающий
достигает желаемого, но -- заполучив его в руки -- вдруг обнаруживает с
неудовольствием, что вовсе не такого обладания хотелось ему. Тогда досадует
на себя непреклонный и бойкий человек, оставляет приобретенное и бросается
вслед другой цели, ибо почудилось ему, что в ней-то истинное призвание и
счастье его. Однако, боюсь, снова ждет его разочарование. Так странно
получается, что и робкий, и дерзающий с равным "успехом" упускают свой шанс
и остаются ни с чем. Ведь приобретение, которое нам не нужно, способно
тяготить даже более, чем нужда или потеря. ***
   Самоуверенный человек обычно бывает поверхностным, тогда как робкий
необыкновенно восприимчив. Он, не решаясь что-либо сделать явно, вынашивает
дорогие ему мечты в душе своей. Малейшее воздействие внешнего мира поражает
его, проникает глубоко в его сознание и оставляет в нем ощутимый след. Не
имея настойчивости, необходимой для того, чтобы должным образом обустроить
жизнь  свою, робкий человек постепенно становится обладателем немалых
душевных сокровищ. Он ждет нежного и деликатного участия к себе, чтобы
раскрыть эти сокровища и поделиться ими. И, право же, они бывают сказочно
прекрасны.
   Робость противостоит наглости. Она выражает собой отвращение ко всякому
бесцеремонному действию, слову и жесту. Робость делает человека легким,
податливым и не жестоким. А разве не эти качества нам особенно милы в людях?
Робкие люди -- прекрасные поверенные душевных тайн и жизненных секретов, они
обычно честны и  порядочны. Их верность достойна подражания, и если
что-нибудь робкий человек наконец решился отстаивать, то делает это с
твердостью, достойной удивления. Отступать от решенного ему, вследствие
робости, так же трудно, как прежде трудно было принять решение.
   Не надо думать, будто робкого отличают чрезмерные колебания или
нерешительность. Нет, он способен быть личностью, вполне определившейся в
своих желаниях и стремлениях. Вот только осуществлять их он предпочитает,
действуя укромно, не вызывая к себе излишнего внимания, стараясь остаться
незамеченным. Этими манерами робкий человек напоминает скромного, и их часто
путают, принимая одно качество за другое.
   Право, мне кажется прелестной неокончательность робкого человека. Он,
готовый прервать любое свое движение, останавливающийся перед жестким
напором и не противоборствующий, а ищущий обходной путь, лучше многих
деятельных натур узнает все хитросплетения жизни. Может показаться странным,
но робость -- один из вернейших путей к мудрости и знанию жизни. Позавидуйте
чуткости робкого человека: она помогает ему прикоснуться к тому, что никогда
не побывает в наших руках, и ощутить те скрытые истины и свойства вещей,
которые останутся навсегда недоступны для людей более настойчивых.
   

   Вера по своей природе противоположна знанию. И оттого ломка веры
освобождает путь к непредвзятому познанию и поведению. Следовательно,
вероломство составляет необходимый компонент просвещения, науки и всякого
действия образованного человека. Использование первейшего завета познания --
"все подвергай сомнению" -- невозможно без содержащегося в вероломстве
умения опрокинуть любую  доверительность. Вероломство  учит ничего не
принимать на веру, формируя необходимую каждому цивилизованному человеку
склонность к объективному знанию и трезвому расчету.
   Человеку, в силу  врожденного  животного  благодушия его натуры,
свойственно надеяться на других людей, на устойчивость обстоятельств, на
определившееся течение дел. Со странным и ленивым доверием к миру живет он,
неохотно предпринимая усилия к определению собственной личности. Если бы
вероломство не разрывало этих доверительных связей с бытием, человек скорее
всего вообще не догадался бы, что он представляет собой нечто, отличное от
мира. Спасительное действие вероломства прогоняет сон личности, причиняет ей
оздоровляющую боль и побуждает искать опору для собственного существования.
Благодаря вероломству мы приходим к обособленности, к трезвому осознанию
своих границ.
   Значит ли это, что вероломство порождает замкнутость, подавленность и
угрюмость души? Нет, отнюдь. Выработав в себе жизненную самостоятельность,
личность вовсе не теряет склонности к общению с людьми и умеет полагаться на
них. Это умное доверие от прежней слепой веры отличается лишь тем, что
раньше некритическим принятием действительности человек щедро передоверял
свою судьбу другому; он взваливал собственную жизнь тяжким бременем на
близких, общество, друзей, на естественный ход вещей. Теперь, вразумленный
вероломством, он строит свою жизнь из самого себя, полагается прежде всего
на свои силы, вследствие чего учится их соизмерять и развивать. В тех
случаях, когда он получает неожиданную помощь со стороны окружающих или
стечения обстоятельств, он чувствует благодарность -- и от этого чувства
благодарности к миру смягчается его характер. Закаленный вероломством
человек лишается притязательности и претенциозности, он не обидчив, он
ничего от других не ждет, и оттого рад всему, что нежданно получает.
   Заключая наше описание последствий вероломства, мы вправе сказать:
вероломство много способствует  совершенствованию человеческой  натуры,
помогая горькому прозрению личности и приучая ее к тому одиночеству, которое
является истинным уделом  каждого  живого  существа. 

   Кто умеет полагаться на себя, на того и другие могут положиться.

   

   Дракон, извергающий пламя;  Тартар, готовый поглотить все живое;
мертвые, восставшие на живых -- ничто не способно внушить такой ужас, как
нетерпимость. Нетерпимость дышит рьяностью -- устремленностью, не знающей
оглядки. В рьяности заключена дикая энергия нетерпимости, возводящая ее на
трон госпожи мира.
   Может ли быть нетерпимость свойственна человеку? Мне кажется это
невозможным. Ибо где в человеке найдется место, чтобы вместить огромность
нетерпимости? где в нем простор для ее энергий? Оттого полагаю, что
нетерпимости нет в людях. Она безобразным ковром распласталась по всей
земле, и люди бродят в чащобе ее, путаясь в цепких побегах, становясь ее
пленниками,  поклонниками  и  ревнителями.  Воспламеняется  сознание
заблудившихся, разжижается мозг их, и не остается в нем ничего, кроме
всепожирающей истовости. Зачем эта истовость? что преследует она? не
обращает ли вспять дело, которому намерена послужить? -- Тщетные и напрасные
вопросы. Задавать их так же нелепо, как спрашивать у заблудившегося дорогу.
Если не знаете пути сами и не имеете сил вывести его, блуждающего, то бегите
и скрывайтесь, опасаясь обратить на себя его внимание. Ибо грядет тогда
беда. Пройдет по заколдованной чаще судорога и, повинуясь ей, изойдется в
ярости объятый нетерпимостью. Закричит он дико, ударит, вцепится, уничтожит,
погубит, задохнется ненавистью, переполнит ею и изрыгнет ее, не в силах
удерживать в себе. Зальет ядовитая пена мир, и пропадет в ней все живое.
   Все глухо, слепо, одеревенело в нетерпимом человеке. Да и человек ли
он? Живое ли существо? Не чувствует он вкуса, не ощущает прикосновения, не
имеет внятного голоса -- только клекот. Лишь одно чувство существует для
него, одному призыву он  внемлет. Это зов нетерпимости, звучащий из
внутренностей его. Там, во чреве его, положена некая вещь, или идея, или
мечта, или желание, или каприз. И вот это обосновавшееся во внутренностях
существо, обмотавшееся кишками и устроившее из них гнездо, шипит, свищет,
клокочет, желая быть всем и все сделать повинующимся себе. Только этот зов
слышит нетерпимый человек, лишь ему  следует и  принимает безропотно
господином своим.
   Но  откуда,  откуда это сморщившееся,  бесформенное существо  во
внутренностях человека? Невозможно, чтобы оно родилось в самом человеке. Не
может из живого явиться такое, и даже больное тело не даст подобного ростка.
Извне, из ядовитых зарослей нетерпимости, из впитанных едких паров ее,
загустевших и осевших во чреве человека, рождается безобразный урод.
Нетерпимость впитывает  и  выедает  личность, гложет  внутренности ее
бесчувственный упырь.  Ничего  вскоре  не  останется  от  охваченного
нетерпимостью. Лишь пустой  кокон,  послушная  оболочка нечеловеческой
сущности, следующая всем прихотям ее. Оттого не назову нетерпимого человека
человеком, ибо истинное имя его -- жертва; и потому все вокруг станут
жертвами его.
   Этот образ живо предстал перед моими глазами и несколько испугал меня.
Остановил я руку свою и долго оставался в недвижности, и думал о печальной
жизни своей.
   

   Влюбленность, это настолько хорошо, что даже самовлюбленность не может
быть чем-то плохим. Влюбленный в себя со всех сторон окружен собою. В каждом
поступке или жесте ближнего он видит собственное отражение. Во всем, что
совершается, он усматривает направленность на себя и искренне недоумевает,
когда события обнаруживают свой собственный, к нему не относящийся смысл.
   Влюбленный в себя как будто находится в зеркальной комнате. Все, что
его окружает, превращается в его глазах в зеркало. Его отношение к миру
весьма незатейливо: он сердится, если "зеркало", как он полагает, выставляет
его безобразным или неприметным; он радуется и торжествует, если оно
показывает прекрасный облик.
   Вообще способность торжествовать и восхищаться развита в самовлюбленной
личности необычайно. Раз усвоив, что в радости и веселье человек наиболее
пригож, влюбленный в себя инстинктивно стимулирует в себе эти душевные
состояния. Раб своей страсти, он не может не восхититься собой, даже когда
все остальные угрюмы; а значит у него всегда готов повод к радостному
настроению.  Ведь ничто не воодушевляет  нас больше, чем собственное
преуспеяние.
   Любование собой оборачивается недовольством теми, кто может затмить
себялюбца. Ревнивое чувство просыпается в самовлюбленном