вается на высоте, столкнувшись с реальными испытаниями и опасностями.
Он привычно действует среди них, как раньше жил и действовал среди фантомов
собственного воображения. Ведь для него-то они были совершенно реальными!
   Иногда мне кажется, что некоторые попросту изобретают мнительность как
средство разнообразить себе жизнь, наполнить ее острыми впечатлениями и
сочувствием окружающих. Но вспоминая, сколь болезненны терзания мнительной
натуры, я стыжусь и корю себя за недостойное предположение. Мнительный
человек, несомненно, не ловкий хитрец, а подлинный страдалец.
   Я преклоняю голову перед жизненным подвигом мнительной личности, я
благоговею перед ее мукой, я содрогаюсь при мысли о ее суровом, ужасно
одиноком существовании. И хочется воззвать к самому могущественному и
милосердному: Боже, дай мне силы развеять эти печальные, горькие грезы и
освободить душу из темницы, в которую она сама себя заключила!

    

   Жестокий -- тот, кто ставит себя вне течения человеческих жизней и
испытывает удовлетворение от этакого местоположения. И потому вмешательство
жестокой натуры в судьбы людей всего болезненнее, а наносимые им травмы
наиболее тяжелы.
   В жестокости заключена способность не замечать той очевидности, что
человек -- живая душа, Жестокий человек -- мастер фантазий. Он ко всему
относится по принципу "как если бы". И это "если бы" всегда принижает
действительность, рисуя "ее более примитивной и бесчувственной, чем она
есть. Относиться к личности, будто она всего лишь животное, к живому
существу -- будто оно неживой предмет, к неорганической природе -- будто она
слепой материал для чего вздумается, и ко всему на свете -- будто ничто не
имеет достаточного права на существование -- таков дух жестокости.
   Однако если все так, как сказано, то жестокость выглядит сплошным
отрицанием, и потому становится непонятно, что же она утверждает и чем
существует? Ответ прост: жестокость отстаивает избранное существование.
"Есть нечто, во имя чего все дозволено",-- вот девиз жестокосердия.
   В  жестокости,  поэтому,  заключена  вечная  рассогласованность с
действительностью, несоответствие жестокого человека с ней. Жестокий всегда
стоит вне того, к чему относится, как бы предохраняя себя от малейшей
возможности сочувствия. Жестокость противоположна жалости. Жалость -- это
трепет человека, когда другому больно. Жестокий органически не способен его
испытать. Душа жестокого человека -- абсолютно твердое тело, а как может
трепетать твердь? Если такое случится, то скорее произойдет не трепет, а
землетрясение,  не жалость, а ярость-Невосприимчивость к боли другого
существа часто вызвана не природной бесчувственностью жестокого человека, а
тем, что его собственная душа... пронизана болью. Редко кто бывает столь
жесток, как тот, кто сам страдает. Именно болевой шок делает человека
бесчувственным, а его действия -- жестокими. То, что причиняет боль, часто
само оказывается следствием пережитых мук.
   Приходится признать: нет другого пути к обретению гибкости и чуткости
души, чем урок боли и жестокости. Не испытав жестокости, не претерпев ее на
себе, не причинив боль другому, люди, увы, не способны почувствовать биение
живого пульса. Жестокость -- тот тяжелый урок, через который проходит
становление каждой личности. Любой, порывшись в памяти, вспомнит примеры
собственной жестокости; примеры,  которые, быть  может, заставят  его
содрогнуться. Вот это-то содрогание и есть необходимое приобретение души,
которое в дальнейшем останавливает нас перед причинением боли другому.
   Приучить к чуткости нельзя призывами, и даже самое горячее желание быть
милосердным не спасает от проступков жестокости. Только инстинктивное
содрогание, подспудно живущее в человеческой плоти и готовое обнаружиться во
всякий опасный миг, только оно уберегает нас от собственной жестокости. Нет
от нее другого спасения. И потому всякий, стремящийся сделать другого
добросердечным, должен быть готов стерпеть его жестокость, и не отозваться
столь же безжалостным действием. Без опыта жестокости не возникнет жалость,
а в ком нет жалости -- тот не человек. Это жестокое суждение. Но оно, скорее
всего,  правда.  

   Серьезность человека  проявляется в размеренности и продуманности
каждого его действия. Прежде чем нечто совершить, он сопоставляет все "за" и
"против", прикидывает возможный исход и соизмеряет свои силы с поставленной
целью. Столь похвальная рассудительность заслуживает всяческого уважения. В
отличие от серьезного человека, легкомысленный лишен всякой обстоятельности.
Он ведет себя как Бог на душу положит. Импульсивность и непосредственность
побуждений лежат в основе его поступков. А там -- опять же как Бог даст!
   Где у степенной личности рассудительность -- там у легкомысленного
безрассудство. Где человек вдумчивый остановится -- там легкомысленный
бежит. Где осторожный смолкает -- там легкомысленный восклицает. Надо ли
говорить,  что  из этого  для легкомысленного  человека выходят одни
неприятности.
   Однако жизнь  нельзя пройти, не  отрываясь от опор. Безусловно,
основательность и привязанность. К основам степенной натуры производит
сильное впечатление, но... Вовремя пойманная синица -- это, конечно, важно,
однако... Ведь если вдуматься, то всякий идущий, а не стоящий на месте,
всегда отчасти парит в воздухе. Точка опоры, разумеется, необходима, однако,
не оторвав ногу от земли, не сдвинешься с места. Так обстоит дело при
ходьбе, но совершенно так же и в жизни.
   Ведь нам постоянно приходится совершать нечто непривычное, чего не было
в нашем прежнем опыте. Ребенок поднимается с четверенек, юноша объясняется в
любви, будущий врач впервые делает укол, начинающий судья неокрепшим голосом
выносит приговор  -- на каждом  шагу мы отрываемся от  изведанного,
опробованного,  надежного.  Кто  отважится  оказаться  без  опоры  и
гарантированного результата, если не поддержит нас дерзкое легкомыслие? Ему,
единственно ему, люди обязаны тем, что не умирают от скуки и не остаются
вечно в узких границах одного и того же существования, обреченного стать
постылым и убогим от многократного повторения. Испуганно замер бы человек
перед неизвестностью и ненадежностью жизни, если бы не прогнало все страхи
легкомыслие и рожденная им бесшабашная решимость. Я уверен: первый из наших
пращуров, кто поднялся с четырех лап и стал на задние -- был легкомысленный
человек. Да! уже человек!
   

   Хвастун -- самый вдохновенный и решительный мечтатель. Ему не хватает
робости, чтобы таить в себе заветные чаяния, и он, простодушный, оповещает о
них весь свет так, как будто они уже стали действительностью.
   Хвастовством люди облегчают свою жизнь. Оно -- спасительное средство,
оберегающее того, кто смеет воображать и мечтать, от угрюмости и опасного
раздвоения в видении мира. В самом деле, мечтания разъединяют людей,
поскольку погружают душу в мир грез, надежд и прекрасных упований. Иногда,
опомнившись, мечтающий человек ошеломленно оглядывается кругом и -- о ужас!
-- видит совершенно иную, чуждую его грезам реальность. Тогда, несомненно,
им овладевает угрюмость и начинается порча характера.
   Однако тут -- палочка-выручалочка! -- появляется хвастовство, мигом
устраняющее разлад между воображением и действительностью. Самый короткий
путь к достижению цели, скорейшее удовлетворение желаний, благодетельное
ощущение собственной значительности -- все это щедро дарит нам простейшая
хвастливая выдумка.
   Одержимый похвальбой человек нередко сам начинает верить в порожденные
им миражи и тогда случается чудо -- воздушный замок обретает плоть.
Оказавшись во власти своих слов, хвастун бывает вынужден совершить то, чего
никогда бы не осмелился и не смог в ином случае. Увлеченный хвастовством
оказывается в безвыходном положении. Он уже не может вернуться в обычный
мир, не расцвеченный его выдумкой, и волей-неволей напрягает силы, чтобы ее
оправдать и не оказаться всеобщим посмешищем. Ведь никто не захочет
оказаться в глупом положении и выглядеть нелепо, когда его хвастовство
откроется и беспочвенность притязаний станет всем ясна. Так хвастливость
восполняет человеческую ограниченность, преодолевает недостаток смелости и
решительности, компенсирует вялость желаний и неумелость действий.
   Хвастовство подобно стреле, выпущенной из тугого лука. Как стрела
увлекает за собой привязанную к оперению пеструю ленту, так и хвастовство
увлекает за собой человека, заставляя его реальным дерзанием оправдывать
хвастливую выдумку. Хвастливость, следовательно, способна побуждать на
значительные  деяния, и когда они сочетаются с природной  отвагой и
совестливостью, можно ждать замечательных результатов. Почти наверняка, в
этом случае опрометчивое хвастовство повергнет личность на  небывалые
подвиги, и тогда явится доблестный поступок, щедрый дар, трогательная
забота,  напряженный труд, великое открытие,-- словом, все, достойное
восхищения, может родиться из хвастовства. И потому мы назовем хвастливое
слово "волшебным заклинанием", извлекающим из пустоты самые удивительные и
необыкновенные вещи, нежданно дарящим чудесные плоды.
   Что поделать, мир часто слеп и глух к нашим лучшим качествам и еще
более -- к нашим усилиям и добрым стремлениям. Он равнодушен к деяниям
человека и пренебрегает ими. И тому, гордому совершенным, не остается иного
способа привлечь к себе внимание, как прибегнуть к похвальбе. Досада на
тупость мира, на его косность и примитивность, нетерпимость к рутинному
обыденному существованию прорываются в хвастливости. В ней переливается
красками преувеличенная гордость собой, неспособная удержаться в душе. В ней
живет нетерпеливость, жажда жизни: желание, чтобы скорее шли события, и
чтобы они имели ярчайший из всех возможных исход. Хвастун творит поистине
великолепные миры. Что ж из того, что они находятся по ту сторону
реальности?
   Хвастливы политики и целые правительства, дружно гарантирующие своим
народам блаженное будущее, и никогда не выполняющие обещаний. Хвастлив
влюбленный, смело обещающий подарить возлюбленной целый мир; без робости и
опаски произносит он эти слова, ибо знает, лукавый, что любимая желает
только его. Хвастливы родители, снисходительно, а иногда гневно поучающие
свое чадо: вот я в твои годы...! Словом, хвастливостью пронизана вся наша
жизнь, и в этом пустом шуме тонут миражи истинного хвастуна, и становится
грустно ему, и замолкает он в растерянности, ибо все легко принимают его
слова за правду, но и тогда ими совершенно не интересуются ...поскольку
заняты своим -- сами хвастают напропалую! 

   У хвастовства есть особая обаятельная разновидность -- бахвальство.
Если хвастливость может быть подчинена корыстным целям, то бахвальство
навсегда породнено  с шуткой и оттого не принесет ощутимого  вреда.
Хвастовство, полное к себе иронии, и есть бахвальство.
   Оно само себя не принимает всерьез, готовое в любой момент рассмеяться
и признаться выдумкой. Эта округлая, добродушная, улыбающаяся хвастливость,
обычно присуща  физически сильным, добрым и уверенным в себе людям.
Улыбающийся хвастун, всегда готовый свою выдумку обернуть шуткой -- таков
бахвал. Он не может не вызвать ответной улыбки.
   Бахвалится восторженный и опьяненный жизнью человек, не вкладывающий в
свои слова двойного смысла,  не ведущий ими  интриги, а простодушно
наслаждающийся прелестью выдумки, собственной мощью, красотой мира. Да не
исчезнет никогда это бурление торжествующей жизни, столь мило являющее себя
в бахвальстве!
   

   Ревность, наверное, самая свирепая, самая лютая страсть. Она бывает
опаснее взбесившегося льва и гонимого амоком безумца. Ничто не может
остановить ревность, если она проросла в душе и дала метастазы. Где
господствует ревность, там жди несчастья.
   Так обычно думают о ревнивости и потому за ней утвердилась худая слава
беспочвенного и глупого притязания на жизнь и независимость ближнего.
Однако, в отличие от данного одностороннего мнения, в ревности я склонен
усматривать  первую попытку "я" утвердить  себя: начальное проявление
личностью собственной натуры, свидетельство не равнодушия к окружающему. В
ревности заявляет о себе все, что человеку дорого. Сила ревности показывает
накал стремления отстоять, сохранить, уберечь то, что личность в этом мире
признала своим.
   Не ревнует лишь тот, кто ничем не дорожит и ни на что не притязает.
Проблема не в ревности. Проблема в том, что она с нами делает. Без ревности
все для человека стало бы чужим, ни в чем бы не находил он себя -- и такой,
ничем не дорожащий, пребывал бы в вечном скитании, как гонимый по дороге
сухой лист. Ревнивость же соседствует со страстностью, и не случайно
выражение "ревностное служение" служит обозначением наилучшего выполнения
долга.
   Нет человека более заботливого, чем ревнивец. Правда, он бывает так
поглощен  этой заботливостью и ухаживанием за дорогим существом, что
перестает само это существо замечать. Тот, к кому относятся ревниво, подчас
принужден поступиться своей свободой, что весьма утомительно и вызывает
естественное раздражение. Однако взамен некоторых причиняемых неудобств,
ревнивец дарит свое не знающее меры усердие -- и сколь многого можно
добиться, если его умело использовать'
   Ревнивца стоит пожалеть, ибо он схож с больным ребенком; он, в
сущности, слеп как андабат, и становится жертвой этого своего недуга.
Андабатами в Древнем Риме называли гладиаторов, чье лицо закрывал щиток с
узкими прорезями, отчего воин почти ничего не видел. Отчаянно размахивая
мечом, андабат старался восполнить этот недостаток, но чаще всего поражал
воздух, тогда как подкравшийся противник набрасывал сеть и наносил ему
смертельную рану. У нас не может не возникнуть сочувствия к этой яростной и
трагически беспомощной фигуре!
   ПАМЯТКА РЕВНИВЦУ
   Ревность -- лютый зверь. И обходится с ней следует, как с лютым зверем.
Животные обычно опасаются человека. Они, видимо, ощущают в нем смутную
угрозу всему живому. Такая угроза действительно заключена в людях. Это --
готовность человека убивать. Неуловимо присутствующая в человеке решимость к
убийству служит едва ли не важнейшим основанием укрощения животных. Это
верно, даже если человек любит животных, добр к ним и укрощает их лаской
своей. Человек есть тот, кто может убить и в ком убийство может явиться не
из вынуждающих его условий (голод, угроза жизни и т.п.), а из собственной
его воли. Укорененная в человеческом существе способность своевольного
убийства угадывается, должно быть, тонкой чувствительностью живых существ и
служит их укрощению. Даже если, повторю, животное не видит от человека
ничего, кроме любви. Видит только любовь, но знает и другое. Не от этого ли
инстинктивного угадывания исходит привязанность живых существ к человеку?
   Так и личность должна быть готова убить свою ревность. Иначе с этим
зверем не будет сладу. Я говорю: "готова". Это не значит осуществлять
насилие над чувством ревности и пытаться погубить его. Достаточно иметь в
себе окончательную решимость сделать это во всякий момент, когда возникнет
нужда. Если такая настроенность действительно серьезна и ваша собственная
душа ощутила это, то, скорее всего, ревность присмиреет. Однако успех
укрощения ревности, основанный только на решимости убийства ее, никогда не
будет стойким и продолжительным без иного рода усилий. Эти усилия, как ни
парадоксально, с первого взгляда прямо  противоположны  "убийственной"
решимости. Человек должен расположиться к своей ревности, проникнуться к ней
добродушием. Спросите ее: "Как поживаешь? Тебе не надоело? Чего ты хочешь?
Может, попытаемся достичь твоих целей вместе?" Ничто так не обескураживает
ревность, как спокойный ровный тон и рассудительность. Нужно принять свои
ревнивые импульсы как простое, не опасное чувство, имеющее право на
существование. Но, как и все живое, не посягающее своим  бытием на
существование других чувств и тем более на всю человеческую личность. Едва
только ревность окажется среди многих других чувств и побуждений, как только
она превратится из одинокого и пожравшего все чудовища в одно из существ,
живущих в большом живом сообществе, тотчас в ней начнут происходить
благодатные перемены и она начнет утрачивать свои опасные свойства.
   Не оставляйте  ревность одну,  не  позволяйте ей  захватить все
пространство души и выжить оттуда другие чувства. Не пытайтесь создать в
себе резкую враждебность к ревнивым импульсам. Не бойтесь, дайте ревности
друга, введите ее в круг чувств, которыми вы живете. И там, среди иных
побуждений, влечений и впечатлений, ревность укротит свой ужасный нрав. Она
может даже стать полезной. Ибо  иссушающая и губительная ревнивость,
смиренная другими чувствами, склонна превращаться в ревностность, в рвение,
в немножко глупую рьяность. А без этих качеств, едва ли возможен успех в
деятельности, тем более в деле сложном, необычном и ранее не опробованном.
Также, впрочем, как и во всяком трудном начинании, требующем воли и
настойчивости. Пусть же то, что нас губит, нам поможет.
   P.S.  Однако наилучшее средство укротить ревность -- никогда не
встречаться с ней и никогда ее не вызывать. Это единственно безотказный
метод.
   

   В пессимисте кроется редкая способность пребывать в унынии. На всем
видит он печать скорби, нестойкости, неблагополучия. Даже глядя на солнце,
он не обманывается его сиянием и помнит, что светило не вечно. Постоянно
присутствует в его сознании идея конца и неудачи.
   Пессимист не верит в благополучный исход дел. Оттого он -- лучший
знаток и исследователь трудностей. Спокойствие пессимиста дорогого стоит. И
если Вы добились, что ваш замысел не смущает пессимистичную натуру, не
вызывает в ней возражений и недоверия -- тогда смело  пускайтесь в
предприятие, успех Вам обеспечен.
   Самое упорное  сопротивление действительности кажется пустяком по
сравнению с тоской пессимистично настроенной личности. Каковы же истоки
столь удивительного и стойкого чувства?
   Вообще-то источники пессимизма разнообразны, но примечательно, что
часто пессимистическое настроение охватывает как раз того, кто всего
пристрастнее относится к делу и к достижению поставленной цели. Пессимист,
как правило, крайне  неравнодушное существо. Он  только -- благодаря
преданности, делу-- яснее прочих видит тот нелегкий путь, какой предстоит
всякому человеческому начинанию. Пессимист глубже других постиг ту истину,
что в , этом мире мало что зависит от человеческих усилий, и что даже при
наилучшем исходе достигнутое разительно отличается от замысла. Уныние
пессимистичной натуры -- это переживание личности, видящей неосуществимость
идеала. А чем сильнее жажда воплощения, тем глубже уныние.
   В пессимисте проявляется породненность человека с трагическим. Люди
смертны, силы их обозримы и возможности имеют очевидный предел. Этот
печальный привкус конечности присутствует во всяком, даже самом счастливом
событии человеческой жизни. Обычно мы склонны его не ощущать, находя
разнообразнейшие способы забытья. Пессимист, напротив, живет в этой правде
нашего существования; он не бежит от нее, и в этом самостоянии перед демоном
печали проявляет редкое мужество и силу духа. Ему открыта неизбывная
трагичность жизни; он угадывает сумерки, которые, словно легкие тени,
присутствуют в ней в самый светлый час.
   Поскольку человек сам конечное существо, он испытывает неизъяснимое
тяготение к ситуациям, несущим угрозу его бытию и всему тому, чем он
обладает: будь это положение в обществе, признание друзей, опыт жизни или
любовь близких. Нами овладевает искушение все, чем мы располагаем, поставить
под вопрос, подвергнуть угрозе и опасности. Неверный путь, случается, манит
нас сильнее, чем обещание счастья. В остром испытании себя личность
преступает собственные пределы, переживая горькое и упоительное наслаждение.
Пессимист -- гурман такой жизни. В ней он находит исход из собственной
ограниченности, хотя и знает: конечность -- непреложный рок человеческого
существа.