научные 
сообщества сплочены так тесно, как подразумевалось выше, то как может изменение 
парадигмы когда-либо затронуть только маленькую подгруппу? Сказанное до сих пор 
может навести на мысль, что нормальная наука есть единый монолит и 
унифицированное предприятие, которое должно устоять или рухнуть вместе с любой 
из ее парадигм или со всеми вместе. Но в науке, по-видимому, редко бывает 
что-нибудь подобное или вообще не бывает. Если рассматривать все области науки 
вместе, то она часто кажется, скорее, шатким сооружением со слабой 
согласованностью между различными звеньями. Однако все, что мы говорим, не 
следует рассматривать как противоречие с этим хорошо известным наблюдением. 
Наоборот, замена парадигм на правила должна облегчить понимание разделения между 
научными областями и специальностями. Эксплицитные правила, когда они 
существуют, оказываются обычно общими для весьма большой научной группы, но для 
парадигм это совсем не обязательно. Исследователи в весьма далеких друг от друга 
областях науки, скажем в астрономии и таксономической ботанике, получают 
образование на основе совершенно разных достижений, изложенных в самых разных 
книгах. И даже ученые, которые работают в тех же или тесно примыкающих областях, 
приступив к изучению одних и тех же учебников и достижений, вероятнее всего, 
приобретут различные парадигмы в процессе профессиональной специализации.
В качестве одного из возможных примеров рассмотрим довольно большое и пестрое 
сообщество, в которое входят все ученые-физики. В настоящее время каждый член 
этой группы изучает, скажем, законы квантовой механики и большинство из них 
использует эти законы в процессе исследования или преподавания. Но не все они 
заучивают одни и те же приложения этих законов, и, следовательно, не все они в 
своих взглядах будут одинаково подвержены воздействиям изменений в 
квантово-механических исследованиях. На пути к профессиональной специализации 
некоторые из ученых-физиков встречаются только с основными принципами квантовой 
механики. Другие детально изучают парадигмальные применения этих принципов к 
химии, а кое-кто - к физике твердого тела и т. д. То, что означает квантовая 
механика для каждого из них, зависит от того, какие курсы он прослушал, какие 
учебники читал и какие журналы изучал. Из этого следует, что, хотя изменение в 
квантово-механических законах будет революционным для каждой из этих групп, 
изменение, отражающее только одно или другое парадигмальное применение квантовой 
механики, окажется революционным только для членов частной профессиональной 
подгруппы. Для остальных же представителей этой профессии и для тех, кто 
занимался исследованиями в других физических науках, это изменение вообще не 
обязательно должно быть революционным. Короче, хотя квантовая механика (или 
динамика Ньютона, или электромагнитная теория) является парадигмой для многих 
научных групп, она не будет парадигмой в равной мере для всех. Следовательно, 
она может одновременно определять различные традиции нормальной науки, которые 
частично накладываются друг на друга, хотя и не совпадают во времени и 
пространстве. Революция, происшедшая в рамках одной из традиций, вовсе не 
обязательно охватывает в равной мере и другие.
Одна короткая иллюстрация последствия специализации может сделать это 
рассуждение более убедительным. Исследователь, который надеялся узнать кое-что о 
том, как ученые представляют теорию атома, спросил у выдающегося физика и 
видного химика, является ли один атом гелия молекулой или нет. Оба отвечали без 
колебания, но их ответы были разными. Для химика атом гелия был молекулой, 
потому что он вел себя как молекула в соответствии с кинетической теорией газов. 
Наоборот, для физика атом гелия не был молекулой, поскольку он не давал 
молекулярного спектра7. Очевидно, оба они говорили о той же самой частице, но 
рассматривали ее через собственные исследовательские навыки и практику. Их опыт 
в решении проблемы подсказал им, чтó должна представлять собой молекула. Без 
сомнения, опыт каждого из них имел много общего с опытом другого, но в этом 
случае они не дали специалистам одного и того же ответа. В дальнейшем мы 
исследуем, насколько важные последствия могут иногда иметь различия такого рода, 
относящиеся к парадигмам.




1 М. Поляни блестяще развил очень сходную тему, доказывая, что многие успехи 
ученых зависят от "скрытого знания", то есть от знания, которое определяется 
практикой и которое не может быть разработано эксплицитно. См. его работу: M. 
Pоlanуi. Personal Knowledge. Chicago, 1958, особенно главы V и VI.
2 L. Wittgenstein. Philosophical Investigations. N. Y., 1953, p. 31-36. Однако 
Витгенштейн почти ничего не говорит о характере деятельности, необходимой для 
подтверждения названной процедуры, которую он описывает. Поэтому позиция, 
излагаемая далее, лишь частично может быть приписана ему.
3 О развитии этого тезиса применительно к химии см.: H. Metzger. Les doctrines 
chimiques en France du début du XVIIe à la fin du XVIIIe siècle. Paris, 1923, p. 
24-27, 146-149; M. Boas. Robert Boyle and Seventeenth-Century Chemistry. 
Cambridge, 1958, chap. II. О развитии того же тезиса применительно к геологии 
см.: W. F. Cannon. The Uniformitarian-Catastrophist Debate. - "Isis", LI, 1960, 
p. 38-55; С. С. Gillispie. Genesis and Geology. Cambridge, Mass., 1951, chaps. 
IV-V.
4 О спорах в квантовой механике см.: J. Ullmо. La crise de la physique 
quantique. Paris, 1950, chap. II.
5 О статистической механике см.: R. Dugas. La théorie physique au sens de 
Boltzmann et ses prolongements modernes. Neuchatel, 1959, p. 158-184; 206-219. 
Для представления о работах Максвелла см.: M. Planck. Maxwell's Influence in 
Germany. - "James Clerk Maxwell: A Commemoration Volume, 1831-1931", Cambridge, 
1931, p. 45-65, особенно стр. 58-63; S. P. Thompson. The Life of William Thomson 
Baron Kelvin of Largs. London, 1910, II, p. 1021-1027.
6 Пример битвы с аристотелианцами см.: А. Koyré. A Documentary History of the 
Problem of Fall from Kepler to Newton. - "Transactions of the American 
Philosophical Society", XLV, 1955, p. 329-395. О спорах с картезианцами и 
последователями Лейбница см.: Р. Brunet. L'introduction des théories de Newton 
en France au XVIII siècle. Paris, 1931; A. Koyré. From the Closed World tu the 
Infinite Universe. Baltimore, 1957, chap. XI.
7 Этим исследователем был Джеймс К. Сеньор, которому я при­знателен за устное 
сообщение. Некоторые подобные вопросы рас­смотрены в его статье: J. К. Senior. 
The Vernacular of the Laboratory. - "Philosophy of Science", XXV, 1958, p. 
163-168.


VI
АНОМАЛИЯ И ВОЗНИКНОВЕНИЕ
НАУЧНЫХ ОТКРЫТИЙ
Нормальная наука, деятельность по решению головоломок, которую мы только что 
рассмотрели, представляет собой в высшей степени кумулятивное предприятие, 
необычайно успешное в достижении своей цели, то есть в постоянном расширении 
пределов научного знания и в его уточнении. Во всех этих аспектах она весьма 
точно соответствует наиболее распространенному представлению о научной работе. 
Однако один из стандартных видов продукции научного предприятия здесь упущен. 
Нормальная наука не ставит своей целью нахождение нового факта или теории, и 
успех в нормальном научном исследовании состоит вовсе не в этом. Тем не менее 
новые явления, о существовании которых никто не подозревал, вновь и вновь 
открываются научными исследованиями, а радикально новые теории опять и опять 
изобретаются учеными. История даже наводит на мысль, что научное предприятие 
создало исключительно мощную технику для того, чтобы преподносить сюрпризы 
подобного рода. Если эту характеристику науки нужно согласовать с тем, что уже 
было сказано, тогда исследование, использующее парадигму, должно быть особенно 
эффективным стимулом для изменения той же парадигмы. Именно это и делается 
новыми фундаментальными фактами и теориями. Они создаются непреднамеренно в ходе 
игры по одному набору правил, но их восприятие требует разработки другого набора 
правил. После того как они стали элементами научного знания, наука, по крайней 
мере в тех частных областях, которым принадлежат эти новшества, никогда не 
остается той же самой.
Нам следует теперь выяснить, как возникают изменения подобного рода, 
рассматривая впервые сделанные открытия или новые факты, а затем изобретения или 
новые теории. Однако это различие между открытием и изобретением или между 
фактом и теорией на первый взгляд может показаться чрезвычайно искусственным. 
Тем не менее его искусственность дает важный ключ к нескольким основным тезисам 
данной работы. Рассматривая ниже в настоящем разделе отдельные открытия, мы 
очень быстро придем к выводу, что они являются не изолированными событиями, а 
длительными эпизодами с регулярно повторяющейся структурой. Открытие начинается 
с осознания аномалии, то есть с установления того факта, что природа каким-то 
образом нарушила навеянные парадигмой ожидания, направляющие развитие нормальной 
науки. Это приводит затем к более или менее расширенному исследованию области 
аномалии. И этот процесс завершается только тогда, когда парадигмальная теория 
приспосабливается к новым обстоятельствам таким образом, что аномалии сами 
становятся ожидаемыми. Усвоение теорией нового вида фактов требует чего-то 
большего, нежели просто дополнительного приспособления теории; до тех пор пока 
это приспособление не будет полностью завершено, то есть пока ученый не научится 
видеть природу в ином свете, новый факт не может считаться вообще фактом вполне 
научным.
Чтобы увидеть, как тесно переплетаются фактические и теоретические новшества в 
научном открытии, рассмотрим хорошо известный пример - открытие кислорода. По 
крайней мере три человека имеют законное право претендовать на это открытие, и, 
кроме них, еще несколько химиков в начале 70-х годов XVIII века осуществляли 
обогащение воздуха в лабораторных сосудах, хотя сами не знали об этой стороне 
своих опытов1. Прогресс нормальной науки, в данном случае химии газов, весьма 
основательно подготовил для этого почву. Самым первым претендентом, получившим 
относительно чистую пробу газа, был шведский аптекарь К. В. Шееле. Тем не менее 
мы можем игнорировать его работу, так как она не была опубликована до тех пор, 
пока о повторном открытии кислорода не было заявлено в другом месте, и, таким 
образом, его работа никак не сказалась на исторической модели, которая 
интересует нас в данном случае прежде всего2. Вторым по времени заявившим об 
открытии был английский ученый и богослов Джозеф Пристли, который собрал газ, 
выделившийся при нагревании красной окиси ртути, как исходный материал для 
последующего нормального исследования "воздухов", выделяемых большим количеством 
твердых веществ. В 1774 году он отождествил газ, полученный таким образом, с 
закисью азота, а в 1775 году, осуществляя дальнейшие проверки, - с воздухом 
вообще, имеющим меньшую, чем обычно, дозу флогистона. Третий претендент, 
Лавуазье, начал работу, которая привела его к открытию кислорода, после 
эксперимента Пристли в 1774 году и, возможно, благодаря намеку со стороны 
Пристли. В начале 1775 года Лавуазье сообщил, что газ, получаемый после 
нагревания красной окиси ртути, представляет собой "воздух как таковой без 
изменений [за исключением того, что]... он оказывается более чистым, более 
пригодным для дыхания"3. К 1777 году, вероятно не без второго намека Пристли, 
Лавуазье пришел к выводу, что это был газ особой разновидности, один из основных 
компонентов, составляющих атмосферу. Сам Пристли с таким выводом никогда не смог 
бы согласиться.
Эта схема открытия поднимает вопрос, который следует задать о каждом новом 
явлении, осознаваемом учеными. Кто первый открыл кислород: Пристли, Лавуазье или 
кто-то еще? Как бы то ни было, возникает и другой вопрос: когда был открыт 
кислород? Последний вопрос был бы уместен даже в том случае, если бы существовал 
только один претендент. Сами по себе вопросы приоритета и даты нас, вообще 
говоря, не интересуют. Тем не менее стремление найти ответ на них освещает 
природу научного открытия, потому что нет очевидного ответа на подобный вопрос. 
Открытие не относится к числу тех процессов, по отношению к которым вопрос о 
приоритете является полностью адекватным. Тот факт, что он поставлен (вопрос о 
приоритете в открытии кислорода не раз поднимался с 80-х годов XVIII века), есть 
симптом какого-то искажения образа науки, которая отводит открытию такую 
фундаментальную роль. Вернемся еще раз к нашему примеру. Претензии Пристли по 
поводу открытия кислорода основывались на его приоритете в получении газа, 
который позднее был признан особым, не известным до тех пор видом газа. Но проба 
Пристли не была чистой, и если получение кислорода с примесями считать его 
открытием, тогда то же в принципе можно сказать о всех тех, кто когда-либо 
заключал в сосуд атмосферный воздух. Кроме того, если Пристли был 
первооткрывателем, то когда в таком случае было сделано открытие? В 1774 году он 
считал, что получил закись азота, то есть разновидность газа, которую он уже 
знал. В 1775 году он полагал, что полученный газ является дефлогистированным 
воздухом, но еще не кислородом. Для химика, придерживающегося теории флогистона, 
это был совершенно неведомый вид газа. Претензии Лавуазье более основательны, но 
они поднимают те же самые проблемы. Если мы не отдаем пальму первенства Пристли, 
то мы не можем присудить ее и Лавуазье за работу 1775 года, в которой он 
приходит к выводу об идентичности газа с "воздухом как таковым". По-видимому, 
больше похожи на открытие работы 1776 и 1777 годов, в которых Лавуазье не просто 
указывает на существование газа, но и показывает, чтó представляет собой этот 
газ. Однако и это решение можно было бы подвергнуть сомнению. Дело в том, что и 
в 1777 году, и до конца своей жизни Лавуазье настаивал на том, что кислород 
представляет собой атомарный "элемент кислотности" и что кислород как газ 
образуется только тогда, когда этот "элемент" соединяется с теплородом, с 
материей теплоты4. Можем ли мы на этом основании говорить, что кислород в 1777 
году еще не был открыт? Подобный соблазн может возникнуть. Но элемент 
кислотности был изгнан из химии только после 1810 года, а понятие теплорода 
умирало еще до 60-х годов XIX века. Кислород стал рассматриваться в качестве 
обычного химического вещества еще до этих событий.
Очевидно, что требуется новый словарь и новые понятия для того, чтобы 
анализировать события, подобные открытию кислорода. Хотя предложение "Кислород 
был открыт", несомненно, правильно, оно вводит в заблуждение, внушая мысль, что 
открытие чего-либо представляет собой простой единичный акт, сравнимый с нашим 
обычным (а также не слишком удачным) понятием вúдения. Вот почему мы так охотно 
соглашаемся с тем, что процесс открытия, подобно зрению или осязанию, столь же 
определенно должен быть приписан отдельной личности и определенному моменту 
времени. Но открытие никогда невозможно приурочить к определенному моменту; 
часто его нельзя и точно датировать. Игнорируя Шееле, мы можем уверенно сказать, 
что кислород не был открыт до 1774 года. Мы могли бы, вероятно, также сказать, 
что он был открыт к 1777 году или немногим позже. Но в этих границах или других, 
подобных этим, любая попытка датировать открытие неизбежно должна быть 
произвольной, поскольку открытие нового вида явлений представляет собой по 
необходимости сложное событие. Оно предполагает осознание и того, чтó произошло, 
и того, каким образом оно возникло. Заметим, например, что если кислород 
является для нас воздухом с меньшей долей флогистона, то мы должны утверждать 
без колебаний, что первооткрывателем его был Пристли, хотя еще и не знаем, когда 
было сделано открытие. Но если с открытием неразрывно связано не только 
наблюдение, но и концептуализация, обнаружение самого факта и усвоение его 
теорией, тогда открытие есть процесс и должно быть длительным по времени. Только 
если все соответствующие концептуальные категории подготовлены заранее, открытие 
чего-то и определение, что это такое, легко осуществляется совместно и 
одновременно (но в таком случае нельзя было бы говорить о явлении нового вида).
Допустим теперь, что открытие предполагает продолжительный, хотя и не 
обязательно очень длительный, процесс концептуального усвоения. Можем ли мы 
также сказать, что оно влечет за собой изменение парадигмы? На этот вопрос 
нельзя дать общего ответа, но в данном случае по крайней мере ответ должен быть 
утвердительным. То, о чем писал Лавуазье в своих статьях начиная с 1777 года, 
было не столько открытием кислорода, сколько кислородной теорией горения. Эта 
теория была ключом для перестройки химии, причем такой основательной, что ее 
обычно называют революцией в химии. В самом деле, если бы открытие кислорода не 
было непосредственной частью процесса возникновения новой парадигмы в химии, то 
вопрос о приоритете, с которого мы начали, никогда не казался бы таким важным. В 
этом случае, как и в других, определение того, имеет ли место новое явление, и, 
таким образом, установление его первооткрывателя меняется в зависимости от нашей 
оценки той степени, в которой это явление нарушило ожидания, вытекающие из 
парадигмы. Заметим, однако (так как это будет важно в дальнейшем), что открытие 
кислорода само по себе не было причиной изменения химической теории. Задолго до 
того, как Лавуазье сыграл свою роль в открытии нового газа, он был убежден, что 
в теории флогистона было что-то неверным и что горящие тела поглощают какую-то 
часть атмосферы. Многие соображения по этому вопросу он сообщил в заметках, 
отданных на хранение во Французскую Академию в 1772 году5. Работа Лавуазье над 
вопросом о существовании кислорода дополнительно способствовала укреплению его 
прежнего мнения, что где-то был допущен просчет. Она подсказала ему то, что он 
уже готов был открыть, - природу вещества, которое при окислении поглощается из 
атмосферы. Это более четкое осознание трудностей, вероятно, было главным, что 
заставило Лавуазье увидеть в экспериментах, подобных экспериментам Пристли, газ, 
который сам Пристли обнаружить не смог. И наоборот, для того, чтобы увидеть то, 
что удалось увидеть Лавуазье, был необходим основательный пересмотр парадигм, 
что оказалось принципиальной причиной того, что Пристли до конца своей жизни не 
смог увидеть кислород.
Два других и гораздо более кратких примера подтвердят многое из сказанного. 
Одновременно они позволят нам перейти от выяснения природы открытий к пониманию 
обстоятельств, при которых они возникают в науке. Стараясь представить главные 
пути, которыми могут возникать открытия, мы выбрали эти примеры так, чтобы они 
отличались как друг от друга, так и от открытия кислорода. Первый, открытие 
рентгеновских лучей, представляет собой классический пример случайного открытия. 
Данный тип открытия встречается гораздо чаще, чем это можно заключить на 
основании сухих стандартных сообщений. История открытия рентгеновских лучей 
начинается с того дня, когда физик Рентген прервал нормальное исследование 
катодных лучей, поскольку заметил, что экран, покрытый платиносинеродистым 
барием, на некотором расстоянии от экранирующего устройства светился во время 
разряда. Дальнейшее исследование (оно заняло семь изнурительных недель, в 
течение которых Рентген редко покидал лабораторию) показало, что причиной 
свечения являются прямые лучи, исходящие от катодно-лучевой трубки, что 
излучение дает тень, не может быть отклонено с помощью магнита и многое другое. 
До того как Рентген объявил о своем открытии, он пришел к убеждению, что этот 
эффект обусловлен не катодными лучами, а излучением, в некоторой степени 
напоминающим свет6.
Даже такое краткое изло