льной практикой научного исследования. Очень часто ученые 
предпочитают подождать, особенно если есть в других разделах данной области 
исследования много проблем, доступных для решения. Мы уже отметили, например, 
что в течение 60 лет после исходных расчетов Ньютона предсказываемые сдвиги в 
перигее Луны составляли по величине только половину от наблюдаемых. По мере того 
как превосходные специалисты по математической физике в Европе продолжали 
безуспешно бороться с хорошо известным расхождением, иногда выдвигались 
предложения модифицировать ньютоновский закон обратной зависимости от квадрата 
расстояния. Но ни одно из этих предложений не принималось всерьез, и на практике 
упорство по отношению к этой значительной аномалии оказалось оправданным. Клеро 
в 1750 году смог показать, что ошибочным был только математический аппарат 
приложений, а сама теория Ньютона могла быть оставлена в прежнем виде3. Даже в 
случаях, где не может быть ни одной явной ошибки (вероятно, потому, что 
использование математического аппарата является более простым, привычным и везде 
оправдывающим себя приемом), устойчивая и осознанная аномалия не всегда 
порождает кризис. Никто всерьез не подвергал сомнению теорию Ньютона, хотя было 
давно известно расхождение между предсказаниями, выведенными из этой теории, и 
наблюдениями над скоростью звука и над движением Меркурия. Первое расхождение 
было в конечном счете (и совершенно неожиданно) разрешено экспериментами, 
относящимися к теории теплоты, предпринятыми совсем для другой цели; второе - 
исчезло с возникновением общей теории относительности после кризиса, в 
возникновении которого оно не сыграло никакой роли4. По-видимому, ни первое, ни 
второе расхождение не оказались достаточно фундаментальными, чтобы вызвать 
затруднение, которое вело бы к кризису. Они могли быть признаны в качестве 
контрпримеров и оставлены пока в стороне для последующей разработки.
Следовательно, если аномалия должна вызывать кризис, то она, как правило, должна 
означать нечто большее, чем просто аномалию. Всегда есть какие-нибудь трудности 
в установлении соответствия парадигмы с природой; большинство из них рано или 
поздно устраняется, часто благодаря процессам, которые невозможно было 
предвидеть. Ученый, который прерывает свою работу для анализа каждой замеченной 
им аномалии, редко добивается значительных успехов. Поэтому мы должны спросить, 
чтó именно в возникшей аномалии делает ее заслуживающей сосредоточенного 
исследования, и на этот вопрос, вероятно, нет достаточно общего ответа. Случаи, 
которые мы уже рассмотрели, характерны, но едва ли поучительны. Иногда аномалия 
будет явно подвергать сомнению эксплицитные и фундаментальные обобщения 
парадигмы, как в случае с проблемой эфирного сопротивления для тех, кто принял 
теорию Максвелла. Или, как в случае коперниканской революции, аномалия без 
видимого основательного повода может вызывать кризис, если приложения, которым 
она препятствует, обладают особенной практической значимостью, как это было при 
создании календаря вопреки положениям астрологии. Или, как это случилось с 
химией XVIII века, развитие нормальной науки может превратить аномалию, которая 
сначала была только досадной неприятностью, в источник кризиса: проблема весовых 
отношений имела совершенно иной статус после развития методов пневматической 
химии. По-видимому, есть еще и другие обстоятельства, которые могут делать 
аномалию особенно активной, когда обычно несколько обстоятельств комбинируются. 
Например, мы уже отмечали, что одним из источников кризиса, с которым столкнулся 
Коперник, была просто продолжительность периода, в течение которого астрономы 
безуспешно боролись за уменьшение оставшихся непреодоленными расхождений в 
системе Птолемея.
Когда в силу этих оснований или других, подобных им, аномалия оказывается чем-то 
бóльшим, нежели просто еще одной головоломкой нормальной науки, начинается 
переход к кризисному состоянию, к периоду экстраординарной науки. Теперь 
становится все более широко признанным в кругу профессиональных ученых, что они 
имеют дело именно с аномалией как отступлением от путей нормальной науки. Ей 
уделяется теперь все больше и больше внимания со стороны все большего числа 
виднейших представителей данной области исследования. Если эту аномалию долго не 
удается преодолеть (что обычно бывает редко), многие из них делают ее разрешение 
самостоятельным предметом исследования. Для них область исследования будет 
выглядеть уже иначе, чем раньше. Часть явлений этой области, отличающихся от 
привычных, обнаруживается просто в силу изменения реакции научного исследования. 
Еще более важный источник изменения состоит в различной природе множества 
частных решений, которые появились благодаря всеобщему вниманию к проблеме. 
Сперва попытки решить эту проблему вытекают самым непосредственным образом из 
правил, определяемых парадигмой. Но если проблема не поддается решению, то 
последующие атаки на нее будут содержать более или менее значительные доработки 
парадигмы. Конечно, в этом натиске каждая попытка не похожа на другие, каждая из 
них приносит свои плоды, но ни одна из них не оказывается сначала настолько 
удовлетворительной, чтобы быть принятой научным сообществом в качестве новой 
парадигмы. Вследствие этого умножения расходящихся между собой разработок 
парадигмы (которые все чаще и чаще оказываются приспособлениями ad hoc) 
неопределенность правил нормальной науки имеет тенденцию к возрастанию. Хотя 
парадигма все еще сохраняется, мало исследователей полностью согласны друг с 
другом по вопросу о том, чтó она собой представляет. Даже те решения проблем, 
которые прежде представлялись привычными, подвергаются теперь сомнению.
Когда ситуация становится острой, она так или иначе осознается причастными к ней 
учеными. Коперник жаловался на то, что современные ему астрономы были так 
"непоследовательны в своих [астрономических] исследованиях... что не могли даже 
объяснить или наблюдать постоянную продолжительность годового периода". "С ними, 
- писал далее Коперник, - происходит нечто подобное тому, когда скульптор 
собирает руки, ноги, голову и другие элементы для своей скульптуры из различных 
моделей; каждая часть превосходно вылеплена, но не относится к одному и тому же 
телу, и потому они не могут быть согласованы между собой, в результате получится 
скорее чудовище, чем человек"5. Эйнштейн, живший в эпоху, для которой был 
характерен менее красочный язык, выразился так: "Ощущение было такое, как если 
бы из-под ног ушла земля, и нигде не было видно твердой почвы, на которой можно 
было бы строить"6. А Вольфганг Паули за месяц до статьи Гейзенберга о матричной 
механике, указавшей путь к новой квантовой теории, писал своему другу: "В данный 
момент физика снова ужасно запутана. Во всяком случае она слишком трудна для 
меня; я предпочел бы писать сценарии для кинокомедий или что-нибудь в этом роде 
и никогда не слышать о физике". Этот протест необычайно выразителен, если 
сравнить его со словами Паули, сказанными менее пяти месяцев спустя: 
"Гейзенберговский тип механики снова вселяет в меня надежду и радость жизни. 
Безусловно, он не предлагает полного решения загадки, но я уверен, что снова 
можно продвигаться вперед"7.
Такие откровенные признания перелома в науке необычайно редки, но последствия 
кризиса не зависят полностью от его сознательного восприятия. Что мы можем 
сказать об этих последствиях? Из них только два представляются нам 
универсальными. Любой кризис начинается с сомнения в парадигме и последующего 
расшатывания правил нормального исследования. В этом отношении исследование во 
время кризиса имеет очень много сходного с исследованием в допарадигмальный 
период, за исключением того, что в первом случае затруднительных проблем 
несколько меньше и они более точно определены. Все кризисы заканчиваются одним 
из трех возможных исходов. Иногда нормальная наука в конце концов доказывает 
свою способность разрешить проблему, порождающую кризис, несмотря на отчаяние 
тех, кто рассматривал ее как конец существующей парадигмы. В других случаях не 
исправляют положения даже явно радикально новые подходы. Тогда ученые могут 
прийти к заключению, что при сложившемся в их области исследования положении 
вещей решения проблемы не предвидится. Проблема снабжается соответствующим 
ярлыком и оставляется в стороне в наследство будущему поколению в надежде на ее 
решение с помощью более совершенных методов. Наконец, возможен случай, который 
будет нас особенно интересовать, когда кризис разрешается с возникновением 
нового претендента на место парадигмы и последующей борьбой за его принятие. 
Этот последний способ завершения кризиса рассматривается подробно в последующих 
разделах, но мы должны предвосхитить часть из того, о чем мы будем говорить в 
дальнейшем, с тем, чтобы подвести итог этим замечаниям об эволюции и анатомии 
кризисной ситуации.
Переход от парадигмы в кризисный период к новой парадигме, от которой может 
родиться новая традиция нормальной науки, представляет собой процесс далеко не 
кумулятивный и не такой, который мог бы быть осуществлен посредством более 
четкой разработки или расширения старой парадигмы. Этот процесс скорее 
напоминает реконструкцию области на новых основаниях, реконструкцию, которая 
изменяет некоторые наиболее элементарные теоретические обобщения в данной 
области, а также многие методы и приложения парадигмы. В течение переходного 
периода наблюдается большое, но никогда не полное совпадение проблем, которые 
могут быть решены и с помощью старой парадигмы, и с помощью новой. Однако тем не 
менее имеется разительное отличие в способах решения. К тому времени, когда 
переход заканчивается, ученый-профессионал уже изменит свою точку зрения на 
область исследования, ее методы и цели. Один наблюдательный историк, 
рассмотревший классический случай переориентировки вследствие изменения 
парадигмы, недавно писал, что для этого нужно "дотянуться до другого конца 
палки", поскольку это процесс, который включает "трактовку того же самого набора 
данных, который был и раньше, но теперь их нужно разместить в новой системе 
связей друг с другом, изменяя всю схему"8. Другие историки, которые отмечали 
этот момент научного развития, подчеркивали его сходство с изменением целостного 
зрительного образа - гештальта: "Штрихи на бумаге, которые, как казалось раньше, 
изображают птицу, увиденные во второй раз, напоминают антилопу, или наоборот"9. 
Однако эта аналогия может быть обманчивой. Ученые не видят нечто как что-то 
иное, напротив, они просто видят это нечто. Мы уже касались некоторых проблем, 
возникших из утверждения, что Пристли рассматривал кислород как 
дефлогистированный воздух. Кроме того, ученый не обладает свободой "переключать" 
по своей воле зрительный образ между различными способами восприятия. Тем не 
менее смена образа - особенно потому, что сегодня она так хорошо знакома, - 
представляет собой полезный элементарный прототип того, что происходит при 
крупном изменении парадигмы.
Высказанные ранее предварительные соображения могут помочь нам осознать кризис 
как соответствующую прелюдию к возникновению новых теорий, особенно после того, 
как мы уже рассмотрели в малом масштабе тот же самый кризис при обсуждении 
открытий. Возникновение новой теории порывает с одной традицией научной практики 
и вводит новую, осуществляемую посредством других правил и в другой области 
рассуждения. Вероятно, это происходит только тогда, когда первая традиция 
окончательно заводит в тупик Однако это замечание не более чем прелюдия к 
изучению ситуации кризиса, и, к сожалению, вопросы, к которым она приводит, 
относятся скорее к компетенции психологов, нежели историков. Что представляет 
собой экстраординарное исследование? Как аномалия становится правомерной? Как 
поступают ученые, когда осознают, что их теории в основе своей ошибочны на том 
уровне, на котором им ничем не может помочь полученное ими образование? Эти 
вопросы нужно изучить более глубоко, и здесь найдется работа не только для 
историка. Те рассуждения, которые последуют далее, по необходимости будут скорее 
пробными и менее полными, чем это было ранее.
Часто новая парадигма возникает, по крайней мере в зародыше, до того, как кризис 
зашел слишком далеко или был явно осознан. Работа Лавуазье представляет собой 
как раз этот случай. Его запечатанные заметки хранились во Французской Академии 
меньше года после досконального изучения соотношения весов в теории флогистона и 
до того, как публикации Пристли показали в полном объеме кризис в пневматической 
химии. Опять-таки первые расчеты Томаса Юнга в волновой теории света были 
сделаны на очень ранней стадии развития кризиса в оптике, когда этот кризис был 
почти незаметным, если не принимать во внимание того, что - без какой бы то ни 
было помощи Юнга - кризис перерос в международный научный скандал в течение 10 
лет после его первой публикации. В подобных случаях можно сказать только то, что 
незначительного преобразования в парадигме и первых симптомов неопределенности в 
правилах нормальной науки бывает иногда достаточно для внедрения нового способа 
рассмотрения данной области исследования. То, что происходит между первым 
ощущением беспокойства и распознанием имеющейся альтернативы, должно происходить 
в значительной мере бессознательно.
Однако в других случаях (например, теорий Коперника, Эйнштейна и современной 
теории атома) проходит значительное время между первым осознанием крушения 
старой и возникновением новой парадигмы. Когда это происходит, историк может 
уловить по крайней мере некоторые намеки на то, чтó представляет собой 
экстраординарная наука. Сталкиваясь с общепризнанной фундаментальной аномалией в 
теории, ученый сначала пытается выделить ее более точно и получить ее структуру. 
Хотя он и осознает, что правила нормальной науки не могут быть теперь совершенно 
верными, он будет стараться внедрить их более настойчиво, чем ранее, чтобы 
представить себе, где именно и насколько они могут помочь в его работе в области 
затруднений. В то же время он будет искать способы усиления кризиса старой 
парадигмы, пытаясь сделать этот кризис более полным и, возможно также, более 
продуктивным, чем он был в те времена, когда проявлялся в экспериментах, 
результат которых считался известным наперед. И в этом стремлении, более чем в 
любой другой период постпарадигмального развития науки, ученый будет выглядеть в 
полном соответствии с преобладающим в воображении каждого из нас образом 
ученого. В таком случае он будет, во-первых, казаться человеком, ищущим наудачу, 
пытающимся посредством эксперимента увидеть то, что произойдет; он будет искать 
явления, природу которых он не может полностью разгадать. В то же время, 
поскольку ни один эксперимент не мыслим без некоторой теории, ученый в кризисный 
период будет постоянно стараться создать спекулятивные теории, которые в случае 
успеха могут открыть путь к новой парадигме, а в случае неудачи могут быть 
отброшены без глубокого сожаления.
Сообщение Кеплера о его длительной борьбе за правильное представление о движении 
Марса и описание Пристли его реакции на быстрое увеличение числа новых видов 
газов дают классические примеры исследований более стохастического типа, 
создаваемых осознанием аномалии10. Однако, вероятно, наилучшие иллюстрации можно 
взять из современных исследований по теории поля и изучения элементарных частиц. 
Если бы не было кризиса, который заставил увидеть пределы правомерности правил 
нормальной науки, разве могли бы казаться оправданными огромные усилия, 
затраченные на открытие нейтрона? Или если правила не были бы явно нарушены в 
некотором уязвимом месте, разве были бы предложены и проверены радикальные 
гипотезы несохранения четности? Подобно многим другим исследованиям в физике в 
течение последнего десятилетия, эти эксперименты частично имеют целью 
локализовать и определить источник все еще рассеянного множества аномалий.
Данный вид экстраординарного исследования часто, хотя и не всегда, 
сопровождается другим видом. Это бывает, я думаю, особенно в периоды осознания 
кризисов, когда ученые обращаются к философскому анализу как средству для 
раскрытия загадок в их области. Ученые в общем не обязаны и не хотят быть 
философами. В самом деле, нормальная наука обычно держится от творческой 
философии на почтительном расстоянии, и, вероятно, для этого есть основания. В 
той степени, в которой нормальная исследовательская работа может быть проведена 
за счет использования парадигмы как модели, совсем не обязательно, чтобы правила 
и допущения были выражены в эксплицитной форме. В V разделе мы отмечали, что 
полного ряда правил, которого добивается философский анализ, не существует. Но 
это не означает, что поиски предположений (даже не существующих) не могут быть 
эффективным способом для ослабления власти старых традиций над разумом и 
выдвижения основы для новой традиции. Далеко не случайно, что появлению физики 
Ньютона в XVII веке, а теории относительности и квантовой механики в XX веке 
предшествовали и сопутствовали фундаментальные философские исследования 
современной им научной традиции11. Не случайно и то, что в обоих этих периодах 
так называемый мысленный эксперимент играл решающую роль в процессе 
исследования. Как я уже показал в другом месте, аналитический мысленный 
эксперимент, который существенным образом лежит в основе работ Галилея, 
Эйнштейна, Бора и других, полностью рассчитан на то, чтобы соотнести старую 
парадигму с существующим знанием способами, позволяющими обнажить самый корень 
кризиса с наглядностью, недосягаемой в лаборатории12.
С развитием этих экстраординарных процедур, каждой в отдельности и всех вместе, 
может произойти следующее. Вследствие того, что внимание ученых концентрируется 
на узкой области затруднений, и вследствие подготовки научного мышления к 
осознанию экспериментальных аномалий такими, какие они есть, кризис часто 
способствует умножению новых открытий. Мы уже отмечали, чем отличается работа 
Лавуазье о кислороде от работы Пристли по степени осознания кризиса; но кислород 
был не единственным новым газом, о существовании которого химики, зная об 
аномалии, смогли узнать из работы Пристли. Другим примером могут служить новые 
открытия в области оптики, которые были сделаны незадолго до возникновения 
волновой теории света и в процессе ее оформления. Некоторые из этих открытий, 
подобно поляризации при отражении, были результатом случайностей, которые давали 
возможность сосредоточить работу на области затруднений. (Малюс, который открыл 
поляризацию, представил на конкурс Академии работу о двойной рефракции, то есть 
по вопросу, неудовлетворительное положение дел в котором было широко известно.) 
Другие, подобно открытию светового пятна в центре тени от круглого диска, были 
предсказаны с помощью новой гипотезы, и их осуществление способствовало 
преобразованию этой гипотезы в парадигму для последующей работы. Были и такие, 
вроде открытия окрашивания поверхностей толстых и тонких пластин, которые имели 
дело с явлениями, часто наблюдавшимися и изредка предсказывавшимися заранее, но 
которые, подобно открытию кислорода Пристли, воспринимались как лежащие в одном 
плане с уже хорошо известными эффектами и рассматривались в ракурсе, мешающем 
увидеть в них то, что следовало бы13. Сходную оценку можно дать многочисленным 
открытиям, которые приблизительно с 1895 года постоянно сопутствовали 
возникновению квантовой механики.
Экстраординарное исследование к тому же должно иметь другие проявления и 
последствия, но в этой области мы едва начали ставить вопросы, на которые 
следовало бы дать ответ. Однако, возможно, в этом нет необходимости в настоящий 
момент. Предшествующие замечания должны были достаточно пока