анте его теории, но он все еще верил, 
что его электромагнитная теория совместима с некоторым вариантом механической 
точки зрения Ньютона12. От него и его последователей требовалось соответствующим 
образом четко сформулировать эту точку зрения. Однако на практике, как это не 
раз случалось в развитии науки, ясная формулировка теории встретилась с 
необычайными трудностями. Точно так же, как астрономический план Коперника, 
несмотря на оптимизм автора, породил возрастающий кризис существовавших тогда 
теорий движения, теория Максвелла вопреки своему ньютонианскому происхождению 
создала соответственно кризис парадигмы, из которой она произошла13. Кроме того, 
пункт, в котором кризис разгорелся с наибольшей силой, был связан как раз с 
только что рассмотренными проблемами - проблемами движения относительно эфира.
Исследование Максвеллом электромагнитного поведения движущихся тел не 
затрагивало вопроса о сопротивлении эфирной среды, и ввести это сопротивление в 
его теорию оказалось чрезвычайно трудно. В результате получилось, что целый ряд 
ранее осуществленных наблюдений, направленных на то, чтобы обнаружить "эфирный 
ветер", указывал на аномалию. Поэтому период после 1890 года был отмечен долгой 
серией попыток - как экспериментальных, так и теоретических - определить 
движение относительно эфира и внедрить в теорию Максвелла представление о 
сопротивлении эфира. Экспериментальные исследования были сплошь безуспешными, 
хотя некоторые ученые сочли результаты неопределенными. Что же касается 
теоретических попыток, то они дали ряд многообещающих импульсов, особенно 
исследования Лоренца и Фицджеральда, но в то же время они вскрыли и другие 
трудности; в конечном итоге произошло точно такое же умножение теорий, которое, 
как мы обнаружили ранее, сопутствует кризису14. Все это противоречит 
утверждениям историков, что специальная теория относительности Эйнштейна 
возникла в 1905 году.
Эти три примера почти полностью типичны. В каждом случае новая теория возникла 
только после резко выраженных неудач в деятельности по нормальному решению 
проблем. Более того, за исключением примера со становлением гелиоцентрической 
теории Коперника, где внешние по отношению к науке факторы играли особенно 
большую роль, указанные неудачи и умножение теорий, которые являются симптомом 
близкого крушения прежней парадигмы, длились не более чем десяток или два 
десятка лет до формулировки новой теории. Новая теория предстает как 
непосредственная реакция на кризис. Заметим также, хотя это, может быть, и не 
столь типично, что проблемы, по отношению к которым отмечается начало кризиса, 
бывают все именно такого типа, который давно уже был осознан. Предшествующая 
практика нормальной науки дала все основания считать их решенными или почти 
решенными. И это помогает объяснить, почему чувство неудачи, когда оно 
наступает, бывает столь острым. Неудача с новым видом проблем часто 
разочаровывает, но никогда не удивляет. Ни проблемы, ни головоломки не решаются, 
как правило, с первой попытки. Наконец, всем этим примерам свойствен еще один 
признак, который подчеркивает важную роль кризисов: разрешение кризиса в каждом 
из них было, по крайней мере частично, предвосхищено в течение периода, когда в 
соответствующей науке не было никакого кризиса, но при отсутствии кризиса эти 
предвосхищения игнорировались.
Единственное полное предвосхищение, которое в то же время и наиболее известно, - 
предвосхищение Коперника Аристархом в III веке до н. э. Часто говорят, что если 
бы греческая наука была менее дедуктивной и меньше придерживалась догм, то 
гелиоцентрическая астрономия могла начать свое развитие на восемнадцать веков 
раньше, чем это произошло на самом деле15. Но говорить так - значит игнорировать 
весь исторический контекст данного события. Когда было высказано предположение 
Аристарха, значительно более приемлемая геоцентрическая система удовлетворяла 
всем нуждам, для которых могла бы предположительно понадобиться 
гелиоцентрическая система. В целом развитие птолемеевской астрономии, и ее 
триумф и ее падение, происходит после выдвижения Аристархом своей идеи. Кроме 
того, не было очевидных оснований для принятия идеи Аристарха всерьез. Даже 
более тщательно разработанный проект Коперника не был ни более простым, ни более 
точным, нежели система Птолемея. Достоверные проверки с помощью наблюдения, как 
мы увидим более ясно далее, не обеспечивали никакой основы для выбора между 
ними. При этих обстоятельствах одним из факторов, который привел астрономов к 
коперниканской теории (и который не мог в свое время привести их к идее 
Аристарха), явился осознаваемый кризис, которым в первую очередь было 
обусловлено создание новой теории. Астрономия Птолемея не решила своих проблем, 
и настало время предоставить шанс конкурирующей теории. Два других наших примера 
не обнаруживают столь же полных предвосхищений, однако несомненно, что одна из 
причин, в силу которых теории горения, объясняемого поглощением кислорода из 
атмосферы (развитые в XVII веке Реем, Гуком и Майовом), не получили достаточного 
распространения, состояла в том, что они не устанавливали никакой связи с 
проблемами нормальной научной практики, представляющими трудности16. И то, что 
ученые XVIII-XIX веков долго пренебрегали критикой Ньютона со стороны 
релятивистски настроенных авторов, в значительной степени связано с подобной 
неспособностью к сопоставлению различных точек зрения.
Философы науки неоднократно показывали, что на одном и том же наборе данных 
всегда можно возвести более чем один теоретический конструкт. История науки 
свидетельствует, что, особенно на ранних стадиях развития новой парадигмы, не 
очень трудно создавать такие альтернативы. Но подобное изобретение альтернатив - 
это как раз то средство, к которому ученые, исключая периоды допарадигмальной 
стадии их научного развития и весьма специальных случаев в течение их 
последующей эволюции, прибегают редко. До тех пор пока средства, представляемые 
парадигмой, позволяют успешно решать проблемы, порождаемые ею, наука 
продвигается наиболее успешно и проникает на самый глубокий уровень явлений, 
уверенно используя эти средства. Причина этого ясна. Как и в производстве, в 
науке смена инструментов - крайняя мера, к которой прибегают лишь в случае 
действительной необходимости. Значение кризисов заключается именно в том, что 
они говорят о своевременности смены инструментов.




1 A. R. Hall. The Scientific Revolution, 1500-1800. London, 1954, p. 16.
2 M. Clagett. The Science of Mechanics in the Middle Ages. Madison, Wis., 1959, 
Parts II-III. А. Койре обнаружил ряд моментов, заимствованных Галилеем у 
средневековых мыслителей, в его работе "Etudes Galiléennes". Paris, 1939; 
особенно том I.
3 О Ньютоне см.: Т. S. Kuhn. Newton's Optical Papers, in: "Isaac Newton's Papers 
and Letters in Natural Philosophy", ed. I. B. Cohen. Cambridge, Mass., 1958, p. 
27-45. О введении в волновую теорию см.: E. T. Whittaker. A History of the 
Theories of Aether and Electricity, I, 2d ed. London, 1951, p. 94-109; W. 
Whewell. History of the Inductive Sciences, rev. ed. London, 1847, II, p. 
396-466.
4 О термодинамике см.: S. P. Thompson. Life of William Thomson Baron Kelvin of 
Largs. London, 1910, I, p. 266-281. О квантовой теории см.: F. Reiche. The 
Quantum Theory. London, 1922, chaps. I-II.
5 J. L. E. Dreуer. A History of Astronomy from Thales to Kepler, 2d. ed. N. Y., 
1953, chaps. XI-XII.
* Альфонс X Мудрый (1221-1284 гг.) - один из королей сред­невековой Испании, 
король Кастилии и Леона. - Прим. перев.
** Основной труд Н. Коперника "De revolutionibus orbium coellestium libri VI". 
Norimbergee, 1543; в русском переводе - "Об об­ращениях небесных сфер" в кн.: 
Николай Коперник. Сб. статей к 400-летию со дня смерти. М.-Л., 1947. - Прим. 
перев.
6 Т. S. Kuhn. The Copernican Revolution. Cambridge. Mass., 1957, p. 135-143.
7 J. R. Partington. A Short History of Chemistry, 2d ed. London, 1951, p. 48-51, 
78-85, 90-120.
8 Много нужного материала содержится в работе: J. R. Partington and D. McKie. 
Historical Studies on the Phlogiston Theory. - "Annals of Science", II, 1937, p. 
361-404, III, 1938, p. 1-58, 337-371; IV, 1939, p. 337-371, хотя в ней 
рассматривается главным образом более поздний период.
* Химия газов. Название сохранилось как исторический термин, охватывающий период 
развития химии от первой половины XVII до конца XVIII века. - Прим. перев.
9 H. Guerlac. Lavoisier - the Crucial Year. Ithaca, N. Y., 1961. Вся эта книга 
документирует эволюцию и первое осознание кризиса; для ясного представления 
ситуации, касающейся Лавуазье, см. стр. 35.
10 M. Jammer. Concepts of Space: The History of Theories of Space in Physics, 
Cambridge, Mass., 1954, p. 114-124.
11 J. Larmor. Aether and Matter... Including a Discussion of the Influence of 
the Earth's Motion on Optical Phenomena. Cambridge, 1900, p. 6-20, 320-322.
12 R. Т. Glazebrook. James Clerk Maxwell and Modern Physics, London, 1896, chap. 
IX. Об окончательной точке зрения Максвелла см. его книгу: "A Treatise on 
Electricity and Magnetism", 3d. ed. Oxford. 1892, p. 470.
13 О роли астрономии в развитии механики см.: Т. Kuhn. Op. cit., chap. VII.
14 Whittaker. Op. cit., I, p. 386-410; II (London, 1953), p. 27-40.
15 О работе Аристарха Самосского см.: Т. L. Heath. Aristarchus of Samos: The 
Ancient Copernicus. Oxford, 1913, Part II. О крайнем выражении традиционной 
позиции пренебрежения достижением Аристарха Самосского см.: A. Koestler. The 
Sleepwalkers: A History of Man's Changing Vision of the Universe. London, 1959, 
p. 50.
16 Partington. Op. cit., p. 78-85.

VIII
РЕАКЦИЯ НА КРИЗИС
Допустим теперь, что кризисы являются необходимой предпосылкой возникновения 
новых теорий, и посмотрим затем, как ученые реагируют на их существование. 
Частичный ответ, столь же очевидный, сколь и важный, можно получить, рассмотрев 
сначала то, чего ученые никогда не делают, сталкиваясь даже с сильными и 
продолжительными аномалиями. Хотя они могут с этого момента постепенно терять 
доверие к прежним теориям и затем задумываться об альтернативах для выхода из 
кризиса, тем не менее они никогда не отказываются легко от парадигмы, которая 
ввергла их в кризис. Иными словами, они не рассматривают аномалии как 
контрпримеры, хотя в словаре философии науки они являются именно таковыми. 
Частично это наше обобщение представляет собой просто констатацию исторического 
факта, основывающуюся на примерах, подобных приведенным выше и более 
пространных, изложенных ниже. В какой-то мере это дает представление о том, что 
наше дальнейшее исследование отказа от парадигмы раскроет более полно: достигнув 
однажды статуса парадигмы, научная теория объявляется недействительной только в 
том случае, если альтернативный вариант пригоден к тому, чтобы занять ее место. 
Нет еще ни одного процесса, раскрытого изучением истории научного развития, 
который в целом напоминал бы методологический стереотип опровержения теории 
посредством ее прямого сопоставления с природой. Это утверждение не означает, 
что ученые не отказываются от научных теорий или что опыт и эксперимент не важны 
для такого процесса опровержения. Но это означает (в конечном счете данный 
момент будет центральным звеном), что вынесение приговора, которое приводит 
ученого к отказу от ранее принятой теории, всегда основывается на чем-то 
большем, нежели сопоставление теории с окружающим нас миром. Решение отказаться 
от парадигмы всегда одновременно есть решение принять другую парадигму, а 
приговор, приводящий к такому решению, включает как сопоставление обеих парадигм 
с природой, так и сравнение парадигм друг с другом.
Кроме того, есть вторая причина усомниться в том, что ученый отказывается от 
парадигм вследствие столкновения с аномалиями или контрпримерами. Развитие этого 
моего аргумента предвосхищает здесь другой тезис, один из основных для данной 
работы. Причины для сомнений, упомянутые выше, являются чисто фактуальными, то 
есть они сами по себе были контрпримерами по отношению к широко распространенной 
эпистемологической теории. Сами по себе эти контрпримеры, если точка зрения 
правильна, могут в лучшем случае помочь возникновению кризиса или, более точно, 
усилить кризис, который уже давно наметился. В чистом виде они не могут 
опровергнуть эту философскую теорию, ибо ее защитники будут делать то, что мы 
уже видели в деятельности ученых, когда они боролись с аномалией. Они будут 
изобретать бесчисленные интерпретации и модификации их теорий ad hoc, для того 
чтобы элиминировать явное противоречие. Многие из соответствующих модификаций и 
оговорок фактически уже встречаются в литературе. Поэтому, если 
эпистемологические контрпримеры должны стать чем-то бóльшим, нежели слабым 
добавочным стимулом, то это может произойти потому, что они помогают и 
благоприятствуют возникновению нового и совершенно иного анализа науки, в рамках 
которого они не внушают больше повода для беспокойства. Кроме того, если 
типичная модель, которую мы позднее будем наблюдать в научной революции, 
применима здесь, то эти аномалии больше не будут уже казаться простыми фактами. 
С точки зрения новой теории научного познания они, наоборот, могут казаться 
очень похожими на тавтологии, на утверждения о ситуациях, которые невозможно 
мыслить иначе.
Например, часто можно было наблюдать, как второй закон движения Ньютона, хотя 
потребовались века упорных фактуальных и теоретических исследований, чтобы 
сформулировать его, выступает для тех, кто использует теорию Ньютона, в 
основном, чисто логическим утверждением, которое никакие наблюдения не могут 
опровергнуть1. B X разделе мы увидим, что химический закон кратных отношений, 
который до Дальтона на экспериментальном уровне имел случайное и сомнительное 
подтверждение, сделался после работы Дальтона составной частью определения 
химического состава, которое ни одна экспериментальная работа сама по себе не 
может опровергнуть. Нечто весьма похожее произойдет и с обобщением, что ученым 
не удается отбросить парадигмы, когда они сталкиваются с аномалиями или 
контрпримерами. Они не смогли бы поступить таким образом и тем не менее остаться 
учеными.
Некоторые ученые, хотя история едва ли сохранит их имена, без сомнения, были 
вынуждены покинуть науку, потому что не могли справиться с кризисом. Подобно 
художникам, ученые-творцы должны иногда быть способны пережить трудные времена в 
мире, который приходит в расстройство, - в другом месте я описал эту 
необходимость как "необходимое напряжение", включенное в научное исследование2. 
Но такой отказ от науки в пользу другой профессии, я думаю, является 
единственной формой отказа от парадигмы, к которому могут привести контрпримеры 
сами по себе. Как только исходная парадигма, служившая средством рассмотрения 
природы, найдена, ни одно исследование уже невозможно в отсутствие парадигмы, и 
отказ от какой-либо парадигмы без одновременной замены ее другой означает отказ 
от науки вообще. Но этот акт отражается не на парадигме, а на ученом. Своими 
коллегами он неизбежно будет осужден как "плохой плотник, который в своих 
неудачах винит инструменты".
Ту же самую точку зрения можно сформулировать по меньшей мере столь же 
эффективно и в противоположном варианте: не существует ни одного исследования 
без рассмотрения контрпримеров. В самом деле, что отличает нормальную науку от 
науки в состоянии кризиса? Конечно, не то, что нормальная наука не сталкивается 
с контрпримерами. Напротив, то, что мы ранее назвали головоломками, решения 
которых и определяли нормальную науку, существует только потому, что ни одна 
парадигма, обеспечивающая базис научного исследования, полностью никогда не 
разрешает все его проблемы. Очень немногие парадигмы, относительно которых это 
как будто бы имело место (например, геометрическая оптика), вскоре прекращали 
порождать исследовательские проблемы вообще и вместо этого становились 
средствами инженерных дисциплин. Исключая проблемы, которые являются чисто 
инструментальными, каждая проблема, которую нормальная наука считает 
головоломкой, может быть рассмотрена с другой точки зрения как контрпример и, 
таким образом, быть источником кризиса. Коперник рассматривал как контрпримеры 
то, что последователи Птолемея в большинстве своем считали головоломками, 
требующими установления соответствия между теорией и наблюдением. Лавуазье 
считал контрпримером то, что Пристли находил успешно решенной головоломкой в 
разработке теории флогистона. А. Эйнштейн рассматривал как контрпримеры то, что 
Лоренц, Фицджеральд и другие оценивали как головоломки в разработке теорий 
Максвелла и Ньютона. Кроме того, даже наличие кризиса само по себе не 
преобразует головоломку в контрпример. Между ними не существует такого резко 
выраженного водораздела. Вместо этого за счет быстрого увеличения вариантов 
парадигмы кризис ослабляет правила нормального решения головоломок таким 
образом, что в конечном счете дает возможность возникнуть новой парадигме. Я 
думаю, есть только две альтернативы: либо ни одна научная теория никогда не 
сталкивается с контрпримерами, либо все подобного рода теории всегда 
наталкиваются на контрпримеры.
Может ли данная ситуация представляться иначе? Такой вопрос необходимо приводит 
к историческому и критическому анализу философских проблем, рассмотрение которых 
не входит в задачи настоящего исследования. Однако мы можем отметить по крайней 
мере две причины того, почему наука кажется столь убедительной иллюстрацией к 
общему правилу, что истина и ложь обнаруживаются определенно и недвусмысленно 
тогда, когда утверждения сопоставляются с фактом. Нормальная наука может и 
должна беспрестанно стремиться к приведению теории и факта в полное 
соответствие, а такая деятельность легко может рассматриваться как проверка или 
как поиски подтверждения или опровержения. Вместо этого ее целью является 
решение головоломки, для самого существования которой должна быть допущена 
обоснованность парадигмы. Если оказывается, что достигнуть решения невозможно, 
то это дискредитирует только ученого, но не теорию. Здесь еще более справедлива 
упомянутая ранее пословица: "Плох тот плотник, который в своих неудачах винит 
инструменты". К тому же способ, каким в процессе обучения запутывается вопрос о 
сущности теории путем отсылок к ее применениям, помогает усилить теорию 
подтверждаемости, полученную в свое время совсем из других источников. Человек, 
читающий учебник, может, не имея к тому ни малейших оснований, легко принять 
применения теории за ее доказательство, за основание, в силу которого ей следует 
доверять. Но изучающие науку принимают теорию вследствие авторитета учителя или 
учебника, а не вследствие ее доказательства. Какие альтернативы или возможности 
у них имеются? Приложения науки, приводимые в учебниках, привлекаются не для 
доказательства, а потому, что их изучение составляет часть изучения парадигмы на 
основе постоянной практики. Если бы приложения предлагались в качестве 
доказательства, тогда неудача учебников предложить альтернативные интерпретации 
или обсудить проблемы, для которых ученым не удается создать парадигмальные 
решения, должна объясняться крайними предубеждениями авторов учебников.
Однако в действительности нет ни малейшего основания для такого обвинения.
Тогда каким образом, если вернуться к первоначальному вопросу, реагируют ученые 
на осознание аномалии в соответствии между теорией и природой? То, о чем только 
что говорилось, указывает на тот факт, что даже неизмеримо бóльшие расхождения, 
чем те, которые обнаруживались в других приложениях теории, не требуют 
какого-либо глубокого изменения парадигмы. Какие-то расхождения есть всегда. 
Даже наиболее неподатливые расхождения в конце концов приводятся обычно в 
соответствие с норма