, что он видит именно линии, но видит 
их при этом то как утку, то как кролика. Точно так же испытуемый в опыте с 
аномальными картами знает (или, более точно, может быть убежден), что его 
восприятие должно быть деформировано, потому что внешний авторитет 
экспериментатора убеждает его, что независимо от того, чтó он увидел, он все 
время смотрел на черную пятерку червей. В обоих этих случаях, как и во всех 
подобных психологических экспериментах, эффективность демонстрации зависит от 
возможностей анализа таким способом. Если бы не было внешнего стандарта, по 
отношению к которому регистрируется переключение вúдения, то нельзя было бы и 
сделать вывода об альтернативных возможностях восприятия.
Однако в научном исследовании складывается прямо противоположная ситуация. 
Ученый может полагаться только на то, что он видит своими глазами или 
обнаруживает посредством инструментов. Если бы был более высокий авторитет, 
обращаясь к которому можно было бы показать наличие сдвига в вúдении мира 
ученым, тогда этот авторитет сам по себе должен был бы стать источником его 
данных, а характер его вúдения стал бы источником проблем (как характер вúдения 
испытуемого в процессе эксперимента становится источником проблемы для 
психолога). Проблемы такого же рода могли бы возникнуть, если бы ученый мог 
переключать в ту или другую сторону свое восприятие, подобно испытуемому в 
гештальт-экспериментах. Период, когда свет считался "то волной, то потоком 
частиц", был периодом кризиса - периодом, когда в атмосфере научных исследований 
витало предчувствие какой-то ошибки, и он закончился только с развитием волновой 
механики и осознанием того, что свет есть самостоятельная сущность, отличная как 
от волны, так и от частицы. Поэтому в науках, когда происходит переключение 
восприятия, которое сопутствует изменениям парадигм, мы не можем рассчитывать, 
что ученые сразу же улавливают эти изменения. Глядя на Луну, ученый, признавший 
коперниканскую теорию, не скажет: "Раньше я обычно видел планету, а сейчас я 
вижу спутник". Такой оборот речи имел бы смысл, если бы система Птолемея была бы 
правильной. Вместо этого ученый, признавший новую астрономию, скажет:
 "Раньше я считал Луну (или видел Луну) планетой, но я ошибался". Такой вид 
утверждения возвращает нас к последствиям научной революции. Если такое 
высказывание скрывает сдвиг научного вúдения или какую-либо другую трансформацию 
мышления, имеющую тот же результат, то мы не можем рассчитывать на 
непосредственное свидетельство о сдвиге. Скорее мы должны рассмотреть косвенные 
данные, изучить деятельность ученого с новой парадигмой, которая отличается от 
его прежней деятельности.
Обратимся к фактам и посмотрим, какие виды трансформации мира ученого может 
раскрыть историк, верящий в такие изменения. Открытие Уильямом Гершелем Урана 
представляет собой первый пример, причем такой, который в значительной степени 
аналогичен эксперименту с аномальными картами. По крайней мере в семнадцати 
случаях между 1690 и 1781 годами ряд астрономов, в том числе несколько лучших 
наблюдателей Европы, видели звезду в точках, которые, как мы теперь полагаем, 
должен был проходить в соответствующее время Уран. Один из лучших наблюдателей 
среди этой группы астрономов действительно видел звезду четыре ночи подряд в 
1769 году, но не заметил движения, которое могло бы навести на мысль о другой 
идентификации. Гершель, когда впервые наблюдал тот же самый объект двенадцать 
лет спустя, использовал улучшенный телескоп своей собственной конструкции. В 
результате ему удалось заметить видимый диаметр диска, по меньшей мере необычный 
для звезд. Ввиду этого явного несоответствия он отложил идентификацию до 
получения результатов дальнейшего наблюдения. Это наблюдение обнаружило движение 
Урана относительно других звезд, и Гершель поэтому объявил, что он наблюдал 
новую комету! Только несколько месяцев спустя, после безуспешных попыток 
"втиснуть" наблюдаемое движение в кометную орбиту, Ликселл предположил, что 
орбита, вероятно, является планетарной4. Когда это предположение было принято, 
то в мире профессиональных астрономов стало несколько меньше звезд, а планет на 
одну больше. Небесное тело, которое наблюдалось время от времени на протяжении 
почти столетия, стало рассматриваться иначе после 1781 года потому, что, подобно 
аномальной игральной карте, оно больше не соответствовало категориям восприятия 
(звезды или кометы), которые могла предложить парадигма, доминировавшая ранее.
Однако сдвиг восприятия, который дал астрономам возможность увидеть Уран как 
планету, вероятно, воздействовал не только на восприятие этого ранее 
наблюдавшегося объекта. Его последствия были более значительными. Возможно, хотя 
это не вполне ясно, небольшое изменение парадигмы, вызванное Гершелем, помогло 
подготовить астрономов к быстрому открытию после 1801 года множества малых 
планет, или астероидов. Из-за того, что астероиды весьма малы, их изображения в 
телескопе не дают видимого диска - аномалии, которая ранее насторожила Гершеля. 
Тем не менее астрономы, подготовленные теперь к обнаружению дополнительных 
планет, смогли с помощью обычных инструментов обнаружить 20 планет в первые 50 
лет XIX столетия5. История астрономии располагает многими другими примерами 
изменений в научном восприятии, вызванных влиянием на него парадигмы; некоторые 
из этих примеров не подлежат сомнению. Разве можно считать, например, 
случайностью, что астрономы на Западе впервые увидели изменение в ранее 
неизменных небесных явлениях в течение полустолетия после того, как Коперник 
предложил новую парадигму? Китайцы, чьи космологические представления не 
исключали подобных изменений на небе, зафиксировали появление множества новых 
звезд на небе в значительно более ранний период. Кроме того, даже без помощи 
телескопа китайцы систематически отмечали появление солнечных пятен за несколько 
столетий до того, как их наблюдали Галилей и его современники6. Обнаружение 
солнечных пятен и открытие новой звезды не были единственными примерами 
изменений в небесных явлениях, которые были признаны в западной астрономии сразу 
же после создания теории Коперником. Используя традиционные инструменты, иногда 
такие примитивные, как кусок нити, астрономы конца XVI века неоднократно 
открывали, что кометы странствуют в космическом пространстве, которое считалось 
раньше безраздельным владением неизменных звезд и планет7. Сама легкость и 
быстрота, с которыми астрономы открывали новые явления, когда наблюдали за 
старыми объектами с помощью старых инструментов, вызывают желание сказать, что 
после Коперника астрономы стали жить в ином мире. Во всяком случае, изменения, 
происшедшие в их исследованиях, были таковы, как если бы дело обстояло таким 
образом.
Предыдущие примеры взяты из астрономии, потому что сообщения о наблюдениях 
небесных явлений часто излагаются с помощью терминов, относящихся к относительно 
чистому наблюдению. Только в таких сообщениях мы можем надеяться найти полный 
параллелизм между наблюдениями ученых и наблюдениями над испытуемыми в 
психологических экспериментах. Но мы не обязаны настаивать на такой полной 
аналогии; мы многое должны выиграть от ослабления нашего требования. Если 
удовлетвориться обычным употреблением слова "видеть", то мы легко сможем 
осознать, что уже встречались со многими другими примерами сдвигов в научном 
восприятии, которые сопутствуют изменению парадигмы. Такое расширенное 
употребление терминов "восприятие" и "вúдение" вскоре потребует специального 
обоснования; но для начала позвольте мне проиллюстрировать их применение на 
практике.
Обратим внимание снова на два наших ранее приведенных примера из истории 
электричества. В течение XVII века, когда исследование ученых, интересующихся 
электрическими явлениями, руководствовалось той или иной теорией "истечения", 
они неоднократно видели, как мелкие частички отскакивали или спадали с 
наэлектризованных тел, притягивающих их. По крайней мере в XVII веке наблюдатели 
утверждали, что они видели это явление; и у нас нет никаких оснований 
сомневаться в правильности их сообщений о восприятии больше, чем наших 
собственных. Используя такую же аппаратуру, что и раньше, современный 
наблюдатель мог бы видеть электростатическое отталкивание (а не механическое или 
гравитационное воздействие), но исторически (не считая одного всеми 
игнорируемого исключения) никто не видел в этом явлении электростатического 
отталкивания как такового до тех пор, пока мощная аппаратура Хауксби не 
позволила значительно усилить этот эффект. Отталкивание после контактной 
электризации было, однако, лишь одним из многих эффектов отталкивания, которые 
увидел Хауксби. Благодаря его исследованиям (до некоторой степени подобно тому, 
что имело место при переключении гештальта) отталкивание сразу стало 
фундаментальным проявлением электризации, и затем оставалось только объяснить 
притяжение8. Электрические явления, наблюдаемые в начале XVIII века, были и 
более тонкими и более разнообразными, нежели явления, которые видел наблюдатель 
в XVII веке. Или другой пример. После усвоения парадигмы Франклина исследователи 
электрических явлений, наблюдая опыты с лейденской банкой, увидели нечто 
отличное от того, что они видели прежде. Прибор стал конденсатором, для которого 
не требовалась ни форма банки, ни форма стакана. Вместо этого были применены две 
проводящие обкладки, одна из которых не была первоначально частью прибора. Как 
дискуссии в книгах, так и иллюстрации в них свидетельствуют, что две 
металлические пластинки с изолятором между ними послужили прототипом для класса 
этих приборов9. В то же время получили новые описания другие индукционные 
эффекты, а некоторые вообще наблюдались впервые.
Сдвиги такого рода не ограничиваются областью астрономии и электричества. Мы уже 
отметили некоторые подобные трансформации восприятия, которые могут быть 
выведены из истории химии. Мы говорили, что Лавуазье увидел кислород там, где 
Пристли видел дефлогистированный воздух и где другие не видели ничего вообще. 
Однако, научившись видеть кислород, Лавуазье также должен был изменить свою 
точку зрения на многие другие, более известные вещества. Он, например, должен 
был увидеть руду сложного состава там, где Пристли и его современники видели 
обычную землю, кроме этих, должны были быть и другие подобные изменения. Как бы 
там ни было, в результате открытия кислорода Лавуазье по-иному видел природу. И 
так как нет другого выражения для этой гипотетически установленной природы, 
которую Лавуазье "видел по-иному", мы скажем, руководствуясь принципом экономии, 
что после открытия кислорода Лавуазье работал в ином мире.
Я попытаюсь в дальнейшем избежать этого странного оборота речи, но сначала мы 
рассмотрим дополнительный пример его употребления. Этот пример взят из наиболее 
известной части исследования Галилея. Со времени глубокой древности многие 
видели, как то или иное тяжелое тело раскачивается на веревке или цепочке до тех 
пор, пока в конце концов не достигнет состояния покоя. Для последователей 
Аристотеля, которые считали, что тяжелое тело движется в силу своей собственной 
природы из более высокой точки к состоянию естественного покоя в более низкую 
точку, качающееся тело было просто телом, которое падает, испытывая 
сопротивление. Сдерживаемое цепочкой, оно могло достигнуть покоя в своей низкой 
точке только после колебательного движения в течение значительного интервала 
времени. С другой стороны, Галилей, наблюдая за качающимся телом, увидел маятник 
как тело, которое почти периодически осуществляет движение снова и снова, и так 
без конца. Сумев увидеть это (а этого уже было немало), Галилей наблюдал также 
другие свойства маятника и выдвинул многие из наиболее значительных идей новой 
динамики, касающейся этих свойств. Например, наблюдая свойства маятника, Галилей 
получил свой единственный важный и серьезный аргумент в пользу независимости 
веса и скорости падения, а также аргумент, указывающий на связь между высотой и 
конечной скоростью движения по наклонной плоскости10. Все эти явления природы 
Галилей видел иначе, чем они представлялись до него.
Почему произошел этот сдвиг восприятия? Конечно, в известной мере благодаря 
гениальности самого Галилея. Но заметим, что гений не проявился здесь в большей 
точности или объективности наблюдения над качающимся телом. С описательной 
стороны восприятие Аристотеля было столь же точным. Когда Галилей сообщил, что 
период колебания маятника не зависит от амплитуды, если она не превышает 90њ, 
его точка зрения на колебания маятника позволила ему заметить намного больше 
закономерностей, чем мы можем увидеть в этой области11. В процессе такого 
открытия включается, скорее, использование гением возможностей своего 
восприятия, которые помогли осуществить изменение в парадигме средневекового 
мышления. Галилей получил не такое образование, как Аристотель. Наоборот, для 
него было привычным анализировать движение на основе теории побуждения, более 
поздней средневековой парадигмы, которая полагала, что непрерывное движение 
тяжелого тела обусловлено внутренней силой, вложенной в него творцом, положившим 
начало его движению. Жан Буридан и Николай Орезм - схоласты XIV века, которые 
дали теории побуждения ее наиболее законченную формулировку, - были первыми, кто 
разглядел в колебательных движениях некоторую часть того, что впоследствии 
увидел в них Галилей. Буридан описывал движение вибрирующей струны как движение, 
в котором побудительная сила возникает в тот момент, когда ударяют по струне; 
побудительная сила в дальнейшем расходуется при колебании струны, преодолевая ее 
натяжение; натяжение затем влечет струну назад, вызывая возрастание 
побудительной силы до тех пор, пока не достигается средняя линия колебаний; 
после этого побудительная сила тянет струну в противоположном направлении; снова 
и снова возникает натяжение струны и так далее в симметричном процессе, который 
может продолжаться до бесконечности. Позже в том же XIV столетии Орезм 
схематически представил подобный анализ движения подвешенного камня, который 
сейчас можно считать первым обсуждением проблемы маятника12. Его точка зрения, 
очевидно, была очень близка к точке зрения Галилея, которой последний 
придерживался, когда впервые начал рассматривать колебания маятника. По крайней 
мере у Орезма и точно так же, почти несомненно, у Галилея это была точка зрения, 
которая обеспечила возможность перехода от исходной аристотелевской к 
схоластической парадигме побуждения к движению. До тех пор пока парадигма 
схоластов не была создана, ученые не могли видеть никаких маятников, а только 
качающиеся грузы. Маятники появились благодаря изменению парадигмы, очень 
напоминающему переключение гештальта.
Однако есть ли необходимость описывать то, что отличает Галилея от Аристотеля 
или Лавуазье от Пристли, как некую трансформацию вúдения? Действительно ли эти 
исследователи видели различные вещи, когда рассматривали объекты одного и того 
же типа? Правомерно ли вообще говорить, что ученые проводили свои исследования в 
различных мирах? Эти вопросы нельзя откладывать, ибо, очевидно, есть другой и 
намного более обычный способ описания всех исторических примеров, приведенных 
выше. Многие читатели, конечно, захотят сказать: то, что мы называем изменением 
с помощью парадигмы, есть только интерпретация ученым наблюдений, которые сами 
по себе предопределены раз и навсегда природой окружающей среды и механизмом 
восприятия. С этой точки зрения Пристли и Лавуазье оба видели кислород, но они 
интерпретировали свои наблюдения различным образом; Аристотель и Галилей оба 
видели колебания маятника, но они по-разному интерпретировали то, что видели.
Скажем сразу, что это очень распространенное мнение относительно того, чтó 
происходит, когда ученые меняют свои взгляды на фундаментальные вопросы, не 
может быть ни заблуждением, ни просто ошибкой. Скорее это существенная часть 
философской парадигмы, предложенной Декартом и развитой в то же время, что и 
ньютоновская динамика. Эта парадигма хорошо послужила как науке, так и 
философии. Ее использование, подобно использованию самой динамики, было 
плодотворно для основательного уяснения того, что невозможно было достичь другим 
путем. Однако, о чем свидетельствует та же динамика Ньютона, даже самый 
необычайный успех не дает впоследствии никакой гарантии, что кризис можно 
отсрочить на неопределенное время. Сегодня исследователи в различных областях 
философии, психологии, лингвистики и даже истории искусства полностью сходятся в 
том, что традиционная парадигма так или иначе деформирована. Эта недостаточная 
пригодность парадигмы также во все большей степени обнаруживается историческим 
изучением науки, на которое главным образом направлено здесь все наше внимание.
Ни один из указанных факторов, содействующих развитию кризиса, не создал до сих 
пор жизнеспособной альтернативы к традиционной эпистемологической парадигме, но 
они постепенно наводят на мысль, какими должны быть некоторые из характеристик 
будущей парадигмы. Например, я остро осознаю трудности, порождаемые 
утверждением, что когда Аристотель и Галилей рассматривали колебания камней, то 
первый видел сдерживаемое цепочкой падение, а второй - маятник. Те же самые 
трудности представлены, даже в более фундаментальной форме, во вступительной 
части этого раздела: хотя мир не изменяется с изменением парадигмы, ученый после 
этого изменения работает в ином мире. Тем не менее я убежден, что мы должны 
учиться осмысливать высказывания, которые по крайней мере сходны с этими. То, 
что случается в период научной революции, не может быть сведено полностью к 
новой интерпретации отдельных и неизменных фактов. Во-первых, эти факты нельзя 
без всяких оговорок считать неизменными. Маятник не является падающим камнем, а 
кислород не есть дефлогистированный воздух. Следовательно, данные, которые 
ученый собирает из разнообразных объектов, сами по себе, как мы увидим вскоре, 
различны. Еще более важно, что процесс, посредством которого или индивид или 
сообщество совершает в своем образе мыслей переход от сдерживаемого цепочкой 
падения к колебанию маятника или от дефлогистированного воздуха к кислороду, 
ничем не напоминает интерпретацию. Как можно было бы ее осуществить, если ученый 
не имеет твердо установленных данных для того, чтобы интерпретировать? Ученый, 
принимающий новую парадигму, выступает скорее не в роли интерпретатора, а как 
человек, смотрящий через линзу, переворачивающую изображение. Сопоставляя, как и 
прежде, одни и те же совокупности объектов и зная, что он поступает именно так, 
ученый тем не менее обнаруживает, что они оказались преобразованными во многих 
своих деталях.
Ни одно из этих замечаний не нацелено на то, чтобы показать, что ученые не 
интерпретируют данные каждый по-своему. Наоборот, Галилей интерпретировал 
наблюдения над маятником, Аристотель - над падающими камнями, Мушенбрук - над 
полем заряженной банки, а Франклин - над конденсатором. Но каждая из этих 
интерпретаций предполагала наличие парадигмы. Эти интерпретации составляли 
элементы нормальной науки, то есть предприятия, которое, как мы уже видели, 
нацелено на усовершенствование, расширение и разработку уже существующей 
парадигмы. В III разделе приводилось много примеров, в которых интерпретация 
играла центральную роль. Эти примеры типичны для подавляющей части исследований. 
И в каждом из них ученый благодаря принятой парадигме знал, какие имелись 
данные, какие инструменты могли быть использованы для их обработки и какие 
понятия соответствуют их интерпретации. Если дана парадигма, то интерпретация 
данных является основным элементом научной дисциплины, которая занимается их 
исследован