ность в сознании того, что их собственная научная дисциплина (или 
школа) располагает парадигмами, могут почувствовать, что переход к новой 
парадигме будет сопровождаться принесением в жертву чего-то весьма 
существенного.
Второй вопрос, более важный, по крайней мере для историков, заключается в том, 
что в данной книге научные сообщества отождествляются, хотя бы в неявном виде, с 
отдельными областями научного исследования. Такая идентификация встречается у 
меня в нескольких местах, поскольку, скажем, "физическая оптика", 
"электричество" и "теплота" должны обозначать также научные сообщества, ибо эти 
слова указывают на предмет исследования. Единственная альтернатива такому 
пониманию, которую, кажется, позволяет моя книга, заключается в том, что все эти 
предметы принадлежат научному сообществу физиков. Идентификация этого вида 
обычно не выдерживает проверки, как неоднократно указывали мои коллеги по 
истории науки. Не было, например, никакого физического сообщества до середины 
XIX века. Оно было образовано позднее в результате слияния двух ранее отдельных 
сообществ: математиков и представителей натуральной философии (physique 
expérimentale). То, что сегодня составляет предмет исследования для одного 
широкого научного сообщества, было так или иначе распределено среди различных 
сообществ в прошлом. Другие, более узкие предметы исследования, например теплота 
и теория строения материи, существовали длительные периоды времени, не 
превращаясь в особую часть какого-либо отдельного научного сообщества. И 
нормальная наука, и научные революции являются тем не менее видами деятельности, 
основанными на существовании сообществ. Чтобы раскрыть и изучить эти 
деятельности, следует прежде всего объяснить диахроническое изменение структуры 
сообществ в науке. В первую очередь парадигма управляет не областью 
исследования, а группой ученых-исследователей. Любой анализ исследования, 
направляемого парадигмой или ведущего к потрясению ее основ, должен начинаться с 
определения ответственной за проведение этого исследования группы или групп.
Когда к анализу развития науки подходят таким путем, некоторые из трудностей, 
которые были центром внимания для критики, вероятно, должны исчезнуть. Целый ряд 
комментаторов, например, использовал теорию строения материи, чтобы внушить 
мысль, что я слишком уж преувеличил единодушие ученых в их приверженности 
парадигме. Еще сравнительно недавно, указывают они, эти теории были объектами 
постоянных разногласий и дискуссий. Я согласен с замечанием, но думаю, что оно 
не может служить в качестве контрпримера. Теории строения материи не были, по 
крайней мере приблизительно до 1920 года, особой областью или предметом 
исследования для некоторого научного сообщества. Вместо этого они были 
инструментами для большого числа групп различных специалистов. Члены различных 
сообществ иногда выбирали различные инструменты и критиковали выбор, сделанный 
другими. Еще более важно, что теории строения материи не являются тем видом 
проблемы, относительно которой даже члены одного и того же научного сообщества 
обязательно должны соглашаться. Необходимость в соглашении зависит от того, чем 
занимается данное сообщество. Химия в первой половине XIX века может служить в 
этом смысле примером. Хотя некоторые из основных инструментов научного 
сообщества - постоянство состава, кратные отношения и атомные веса - стали 
общепринятыми благодаря атомистической теории Дальтона, химики после создания 
этой теории вполне могли основывать свои работы на данных инструментах и тем не 
менее спорить, иногда очень страстно, по вопросу о существовании самих атомов.
Точно так же можно разрешить, я уверен, и некоторые другие трудности и 
недоразумения. Частично вследствие примеров, которые я выбрал, а частично 
вследствие неясности рассуждений о природе и размерах соответствующих научных 
сообществ, некоторые читатели книги сделали вывод, что меня прежде всего или 
исключительно интересуют крупные научные революции, такие революции, которые 
связаны с именами Коперника, Ньютона, Дарвина или Эйнштейна. Более ясное 
изображение структуры сообществ, однако, помогло бы усилить совершенно иное 
впечатление, создать которое было моей целью. Для меня революция представляет 
собой вид изменения, включающего определенный вид реконструкции предписаний, 
которыми руководствуется группа. Но оно не обязательно должно быть большим 
изменением или казаться революционным тем, кто находится вне отдельного 
(замкнутого) сообщества, состоящего, быть может, не более чем из 25 человек. 
Именно потому, что указанный тип изменения, менее признанный или редко 
рассматриваемый в литературе по философии науки, возникает так регулярно на этом 
уровне, требуется понимание природы революционных изменений как противоположных 
кумулятивным.
Еще одна поправка, тесно связанная со всем предшествующим, может помочь 
облегчить это понимание. Ряд критиков сомневался, предшествует ли кризис, то 
есть общее сознание, что что-то происходит не так, революции в науке с такой же 
неизбежностью, как предполагалось в моем первоначальном тексте. Однако ничего 
существенного в моих аргументах не ставится в зависимость от той предпосылки, 
что революциям неизбежно предшествуют кризисы; надо признать лишь, что обычно 
кризисы служат как бы прелюдией, то есть предпосылкой, питающей 
саморегулирующийся механизм, который дает нам уверенность в том, что прочность 
нормальной науки не будет вечно непоколебимой. Революции могут быть вызваны и 
иначе, хотя я думаю, что это бывает редко. Кроме того, я хотел бы теперь 
указать, что вышеупомянутые неясности вызвало отсутствие адекватного обсуждения 
структуры сообществ: кризисы не должны обязательно порождаться работой 
сообщества, которое испытывает их воздействие и которое иногда подвергается 
революции в результате кризиса. Новые средства исследования, инструменты, вроде 
электронного микроскопа, или новые законы, подобные законам Максвелла, могут 
развиваться в пределах одной области науки, а их восприятие создает кризис в 
другой.
2. Парадигмы как наборы предписаний
для научной группы
Вернемся теперь к парадигмам и выясним, чтó могут они представлять собой. Это 
наиболее важный и в то же время неясный вопрос из числа оставшихся не решенными 
в первом издании. Один благосклонный читатель, который разделяет мое убеждение 
относительно того, что словом "парадигма" называются главные философские 
элементы книги, подготовил частичный аналитический указатель и сделал вывод, что 
этот термин используется по крайней мере двадцатью двумя различными способами7. 
Большинство из этих различий появляется, я думаю, из-за стилистической 
несогласованности (например, законы Ньютона оказываются иногда парадигмой, 
иногда частями парадигмы, а иногда имеют парадигмальный характер, то есть 
заменяют парадигму). Эти стилистические расхождения могут быть сравнительно 
легко устранены. Но с завершением этой редакторской работы остаются два 
различных употребления этого термина. В данном параграфе рассматривается более 
общее использование этого термина, в следующем - второй его смысл.
Выделяя особое сообщество специалистов способом, подобным тем, которые только 
что обсуждались, было бы полезно спросить: что объединяет его членов? (Тем самым 
мы выясним относительную полноту их профессиональной коммуникации и 
относительное единодушие их профессиональных суждений.) Парадигма или множество 
парадигм - такой ответ на поставленный вопрос дает первоначальный текст моей 
книги. Но для такого использования, отличающегося от того, который будет 
обсуждаться ниже, термин "парадигма" не подходит. Ученые сами обычно говорят, 
что они разделяют теорию или множество теорий, и я буду рад, если этот термин 
окажется в конечном счете все же применимым и в этом случае. Однако термин 
"теория" в том смысле, в каком он обычно используется в философии науки, 
обозначает структуру, намного более ограниченную по ее природе и объему, чем 
структура, которая требуется здесь. До тех пор пока термин может быть свободен 
от произвольных домыслов, следует избегать введения другого во избежание 
недоразумений. С этой целью я предлагаю термин "дисциплинарная матрица": 
"дисциплинарная" потому, что она учитывает обычную принадлежность 
ученых-исследователей к определенной дисциплине; "матрица" - потому, что она 
составлена из упорядоченных элементов различного рода, причем каждый из них 
требует дальнейшей спецификации. Все или большинство предписаний из той группы 
предписаний, которую я в первоначальном тексте называю парадигмой, частью 
парадигмы или как имеющую парадигмальный характер, являются компонентами 
дисциплинарной матрицы. В этом качестве они образуют единое целое и 
функционируют как единое целое. Тем не менее я не стану рассматривать их в 
дальнейшем так, как если бы они составляли единое целое. Я не буду пытаться 
здесь представить их исчерпывающий список, но не могу не заметить, что главные 
виды компонентов, составляющих дисциплинарную матрицу в одно и то же время 
выясняют сущность моего собственного подхода в настоящее время и подводят 
читателя к следующему главному моменту.
Один из важных видов компонентов, составляющих матрицу, я буду называть 
"символическими обобщениями", имея в виду те выражения, используемые членами 
научной группы без сомнений и разногласий, которые могут быть без особых усилий 
облечены в логическую форму типа . Они представляют собой компоненты 
дисциплинарной матрицы, которые имеют формальный характер или легко 
формализуются. Иногда они получают символическую форму в готовом виде с самого 
начала, с момента их открытия:  или . В других случаях они обычно выражаются 
словами, например: "элементы соединяются в постоянных весовых пропорциях" или 
"действие равно противодействию". Только благодаря общему признанию выражений, 
подобных этим, члены научной группы могут применять мощный аппарат логических и 
математических формул в своих усилиях по решению головоломок нормальной науки. 
Хотя пример таксономии подсказывает, что нормальная наука может развиваться на 
основе лишь небольшого числа подобных выражений, мощь научной дисциплины, как 
представляется, должна, вообще говоря, возрастать по мере того, как 
увеличивается число символических обобщений, поступающих в распоряжение 
ученых-исследователей.
Эти обобщения внешне напоминают законы природы, но их функция, как правило, не 
ограничивается этим для членов научной группы. Но иногда они выступают как 
законы, например закон Джоуля - Ленца: . Когда этот закон был открыт, члены 
научного сообщества уже знали, что означают H, R и I, и это обобщение просто 
сообщило им о поведении теплоты, тока и сопротивления нечто такое, чего они не 
знали раньше. Однако, как показывает все обсуждение вопроса в книге, более часто 
символические обобщения выполняют в то же время вторую функцию, которая обычно 
резко отделяется от первой исследователями в области философии науки. Подобно 
законам  или  эти обобщения функционируют не только в роли законов, но и в роли 
определений некоторых символов, которые они содержат. Более того, соотношение 
между нераздельно связанными способностями установления законов и дефинирования 
изменяется с течением времени. Эти проблемы заслуживают более детального 
анализа, поскольку природа предписаний, вытекающих из закона, значительно 
отличается от природы предписаний, основывающихся на определении. Законы часто 
допускают частичные исправления в отличие от определений, которые, будучи 
тавтологиями, не позволяют подобных поправок. Например, одно из требований, 
вытекающих из закона Ома, состояло в том, чтобы заново определить как понятие 
"ток", так и понятие "сопротивление". Если бы эти термины употреблялись в своем 
прежнем смысле, закон Ома был бы неверен. Именно поэтому он встретил столь 
сильные возражения в отличие, скажем, от того, как был принят закон Джоуля - 
Ленца8. По всей вероятности, это типичная ситуация. Я в настоящее время даже 
подозреваю, что все революции, помимо всего прочего, влекут за собой отказ от 
обобщений, сила которых покоилась раньше в какой-то степени на тавтологиях. 
Показал ли Эйнштейн, что одновременность относительна, или он изменил само 
понятие одновременности? Разве те, кому казалась парадоксальной фраза 
"относительность одновременности", просто заблуждались?
Рассмотрим теперь второй тип компонентов, составляющих дисциплинарную матрицу. 
Об этом типе многое было сказано в моем основном тексте. Это такие составляющие 
матрицы, которые я называю "метафизическими парадигмами" или "метафизическими 
частями парадигм". Я здесь имею в виду общепризнанные предписания, такие, как: 
теплота представляет собой кинетическую энергию частей, составляющих тело; все 
воспринимаемые нами явления существуют благодаря взаимодействию в пустоте 
качественно однородных атомов, или, наоборот, благодаря силе, действующей на 
материю, или благодаря действию полей. Если бы мне пришлось переписать теперь 
книгу заново, я бы изобразил такие предписания, как убеждения в специфических 
моделях, и расширил бы категориальные модели настолько, чтобы они включали также 
более или менее эвристические варианты: электрическую цепь можно было бы 
рассматривать как своего рода гидродинамическую систему, находящуюся в 
устойчивом состоянии; поведение молекул газа можно было бы сопоставить с 
хаотическим движением маленьких упругих биллиардных шариков. Хотя сила 
предписаний научной группы меняется вдоль спектра концептуальных моделей, 
начиная от эвристических и кончая онтологическими моделями - а отсюда, между 
прочим, вытекает ряд нетривиальных следствий, - все модели имеют тем не менее 
сходные функции. Помимо всего прочего, они снабжают научную группу 
предпочтительными и допустимыми аналогиями и метафорами. Таким образом, они 
помогают определить, что должно быть принято в качестве решения головоломки и в 
качестве объяснения. И, наоборот, они позволяют уточнить перечень нерешенных 
головоломок и способствуют в оценке значимости каждой из них. Заметим, однако, 
что члены научных сообществ вовсе не обязаны соглашаться со своими коллегами по 
поводу даже эвристических моделей, хотя обычно они и склонны к этому. Я уже 
указывал, что для того, чтобы входить в сообщество химиков в течение первой 
половины XIX столетия, не было необходимости верить в существование атомов.
В качестве третьего вида элементов дисциплинарной матрицы я рассматриваю 
ценности. Обычно они оказываются принятыми среди различных сообществ более 
широко, чем символические обобщения или концептуальные модели. И чувство 
единства в сообществе ученых-естественников возникает во многом именно благодаря 
общности ценностей. Хотя они функционируют постоянно, их особенная важность 
обнаруживается тогда, когда члены того или иного научного сообщества должны 
выявить кризис или позднее выбрать один из несовместимых путей исследования в их 
области науки. Вероятно, наиболее глубоко укоренившиеся ценности касаются 
предсказаний: они должны быть точными; количественные предсказания должны быть 
предпочтительнее по сравнению с качественными; в любом случае следует постоянно 
заботиться в пределах данной области науки о соблюдении допустимого предела 
ошибки и т. д. Однако существуют и такие ценности, которые используются для 
вынесения решения в отношении целых теорий: прежде всего, и это самое 
существенное, они должны позволять формулировать и решать головоломки. Причем по 
возможности эти ценности должны быть простыми, не самопротиворечивыми и 
правдоподобными, то есть совместимыми с другими, параллельно и независимо 
развитыми теориями. (Я теперь думаю, что недостаток внимания к таким ценностям, 
как внутренняя и внешняя последовательность в рассмотрении источников кризиса и 
факторов в выборе теории, представлял собой слабость моего основного текста.) 
Существуют точно так же другие виды ценностей, например точка зрения, что наука 
должна (или не должна) быть полезной для общества, однако из предшествующего 
изложения уже ясно, чтó я имею в виду.
Об одном аспекте общепринятых ценностей следует, однако, упомянуть особо. В 
значительно большей степени, чем другие виды компонентов дисциплинарной матрицы, 
ценности могут быть общими для людей, которые в то же время применяют их 
по-разному. Суждения о точности, хотя и не полностью, но по крайней мере 
относительно, стабильны для различных моментов времени и для различных членов 
конкретной научной группы. Но суждения о простоте, логичности, вероятности и т. 
п. часто значительно расходятся у различных лиц. То, что было для Эйнштейна 
совершенно неуместно в старой квантовой теории, что делало невозможным развитие 
нормальной науки, - все это для Бора и других физиков казалось трудностью, на 
разрешение которой можно было надеяться, полагаясь на средства самой нормальной 
науки. Что еще более важно в тех ситуациях, в которых следовало бы прибегнуть к 
ценностям, так это то, что различные ценности, использованные изолированно от 
других, часто обычно предопределяли и различный выбор средств для преодоления 
трудностей. Одна теория может быть более точной, но менее последовательной или 
правдоподобной, чем другая. Примером этого может служить опять-таки старая 
квантовая теория. Короче говоря, хотя ценности бывают широко признанными среди 
ученых и хотя обязательства по отношению к ним определяют и глубину и 
конструктивность науки, тем не менее конкретное применение ценностей иногда 
сильно зависит от особенностей личности и биографий, которые отличают друг от 
друга членов научной группы.
Для многих читателей предшествующих разделов эта характеристика воздействия 
общепринятых ценностей показалась явным признаком слабости моей позиции. 
Поскольку я настаиваю на том, что общепринятые ценности сами по себе еще не 
являются достаточными для того, чтобы обеспечивать полное согласие относительно 
таких вопросов, как выбор между конкурирующими теориями или различение обычной 
аномалии и аномалии, таящей в себе начало кризиса, то неожиданно для самого себя 
я был обвинен в прославлении субъективности и даже иррациональности9. Но эта 
реакция игнорирует две характеристики, на которые указывают ценностные суждения 
в любой области. Во-первых, общепринятые ценности могут быть важными 
детерминантами поведения группы даже в том случае, если ее члены не все 
применяют их одним и тем же способом. (Если бы это было не так, то не могло бы 
быть никаких специальных философских проблем, составляющих предмет аксиологии 
или эстетики.) Не все люди рисовали одинаково в течение того периода времени, 
когда точность изображения была главной ценностью, но модель развития 
изобразительных искусств резко изменилась с тех пор, как художники отказались от 
подобной ценности10. Вообразите только, что произошло бы в науках, если бы 
согласованность перестала бы считаться первичной ценностью. Во-вторых, 
индивидуальная модификация в применении общепринятых ценностей может играть 
весьма существенную роль в науке. Вопросы, в которых применяются ценности, 
постоянно являются вопросами, для решения которых требуется пойти на риск. 
Большинство аномалий разрешается нормальными средствами; также и большинство 
заявок на новые теории оказываются беспочвенными. Если бы все члены сообщества 
рассматривали каждую аномалию как источник кризиса или принимали с полной 
готовностью каждую новую теорию, выдвинутую коллегами, наука перестала бы 
существовать. С другой стороны, если бы никто не откликался на возникновение 
аномалий или на новоиспеченные теории в высшей степени рискованными ходами, то в 
науке было бы значительно меньше революций или их не было бы вообще. В подобных 
ситуациях обращение к общепринятым ценностям скорее, чем к общепринятым 
правилам, регулирующим индивидуальный выбор, может быть тем пр