ьности. Но в силу причин, к которым 
мы вскоре вернемся, нельзя считать эти аргументы неотразимыми ни по отдельности, 
ни в совокупности. К счастью, есть также соображения другого рода, которые могут 
привести ученых к отказу от старой парадигмы в пользу новой. Таковы аргументы, 
которые редко излагаются ясно, определенно, но апеллируют к индивидуальному 
ощущению удобства, к эстетическому чувству. Считается, что новая теория должна 
быть "более ясной", "более удобной" или "более простой", чем старая. Вероятно, 
такие аргументы более эффективны в математике, чем в других естественных науках. 
Первые варианты большинства новых парадигм являются незрелыми. Когда со временем 
получает развитие полный эстетический образ парадигмы, оказывается, что 
большинство членов сообщества уже убеждены другими средствами. Тем не менее 
значение эстетических оценок может иногда оказаться решающим. Хотя эти оценки 
часто привлекают к новой теории только немногих ученых, бывает так, что это 
именно те ученые, от которых зависит ее окончательный триумф. Если бы они не 
приняли ее быстро в силу чисто индивидуальных причин, то могло бы случиться, что 
новый кандидат в парадигмы никогда не развился бы достаточно для того, чтобы 
привлечь благосклонность научного сообщества в целом.
Чтобы понять причину важности этих в большей мере субъективных и эстетических 
оценок, вспомним, в чем суть обсуждения парадигмы. Когда впервые предлагается 
новый кандидат в парадигму, то с его помощью редко разрешают более чем несколько 
проблем, с которыми он столкнулся, и большинство этих решений все еще далеко от 
совершенства. До Кеплера теория Коперника едва ли улучшила предсказания 
положения планет, сделанные Птолемеем. Когда Лавуазье рассматривал кислород как 
"чистый воздух сам по себе", его новая теория не могла в целом решить всех 
проблем, возникших с открытием новых газов, - обстоятельство, которое Пристли 
использовал весьма эффективно для контратаки на теорию Лавуазье. Случаи, 
подобные белому пятну, полученному Френелем, чрезвычайно редки. Лишь значительно 
позднее, после того как новая парадигма уже укрепилась, была воспринята и 
получила широкое распространение, обычно возникает решающая аргументация. 
Например, маятник Фуко демонстрирует вращение Земли, а опыт Физо показывает, что 
свет распространяется быстрее в воздухе, чем в воде. Обоснование этих аргументов 
составляет элемент нормальной науки, и они важны не для обсуждения парадигмы, а 
для составления новых учебных пособий после научной революции.
До того, как эти учебники написаны, то есть пока споры продолжаются, ситуация 
бывает совсем другой. Обычно противники новой парадигмы могут на законных 
основаниях утверждать, что даже в кризисной области она мало превосходит 
соперничающую с ней традиционную парадигму. Конечно, она трактует некоторые 
проблемы лучше, она раскрыла некоторые новые закономерности. Но, по-видимому, 
старая парадигма может быть перестроена так, что сможет преодолеть возникшие 
трудности, как она преодолевала другие препятствия до сих пор. И геоцентрическая 
астрономия Тихо Браге, и более поздние варианты теории флогистона были ответами 
(и вполне успешными) на трудности, вскрытые новым кандидатом в парадигму15. К 
тому же защитники традиционной теории и традиционных процедур могут почти всегда 
указать проблемы, которые не решены новой конкурирующей теорией, но которые, с 
их точки зрения, не являются проблемами вообще. До открытия состава воды горение 
водорода было сильным аргументом в поддержку теории флогистона и против теории 
Лавуазье. А кислородная теория горения уже после своего триумфа все еще не могла 
объяснить получение горючего газа из углерода - явление, на которое сторонники 
теории флогистона указывали как на сильную поддержку их точки зрения16. Даже в 
кризисной области равновесие аргумента и контраргумента может иногда быть 
действительно очень устойчивым. А вне этой области равновесие часто решительно 
клонится к традиции. Коперник разрушил освященное веками объяснение движения 
Земли, не заменив его другим, Ньютон сделал то же самое со старым объяснением 
тяготения, Лавуазье - с объяснением общих свойств металлов и т. д. Коротко 
говоря, если бы новая теория, претендующая на роль парадигмы, выносилась бы в 
самом начале на суд практичного человека, который оценивал бы ее только по 
способности решать проблемы, то науки переживали бы очень мало крупных 
революций. Если к этому добавить контраргументы, порожденные тем, что мы ранее 
называли несоизмеримостью парадигм, то окажется, что в науке вообще не было бы 
места революциям.
Но споры вокруг парадигм в действительности не касаются способности к решению 
проблем, хотя есть достаточные основания для того, чтобы они обычно облекались в 
такую терминологию. Вместо этого вопрос состоит в том, какая парадигма должна в 
дальнейшем направлять исследование по проблемам, на полное решение которых ни 
один из конкурирующих вариантов не может претендовать. Требуется выбор между 
альтернативными способами научного исследования, причем в таких обстоятельствах, 
когда решение должно опираться больше на перспективы в будущем, чем на прошлые 
достижения. Тот, кто принимает парадигму на ранней стадии, должен часто решаться 
на такой шаг, пренебрегая доказательством, которое обеспечивается решением 
проблемы. Другими словами, он должен верить, что новая парадигма достигнет 
успеха в решении большого круга проблем, с которыми она встретится, зная при 
этом, что старая парадигма потерпела неудачу при решении некоторых из них. 
Принятие решения такого типа может быть основано только на вере.
Это одна из причин, в силу которых предшествующий кризис оказывается столь 
важным. Ученые, которые не пережили кризиса, редко будут отвергать 
неопровержимую очевидность в решении проблем в пользу того, что может легко 
оказаться и будет легко рассматриваться как нечто неуловимое. Но самого по себе 
кризиса недостаточно. Должна быть основа (хотя она может не быть ни 
рациональной, ни до конца правильной) для веры в ту теорию, которая избрана в 
качестве кандидата на статус парадигмы. Что-то должно заставить по крайней мере 
нескольких ученых почувствовать, что новый путь избран правильно, и иногда это 
могут сделать только личные и нечеткие эстетические соображения. С их помощью 
ученые должны вернуться к тем временам, когда большинство из четких 
методологических аргументов указывали другой путь. Ни астрономическая теория 
Коперника, ни теория материи де Бройля не имели других сколько-нибудь 
значительных факторов привлекательности, когда впервые появились. Даже сегодня 
общая теория относительности Эйнштейна действует притягательно главным образом 
благодаря своим эстетическим данным. Привлекательность подобного рода способны 
чувствовать лишь немногие из тех, кто не имеет отношения к математике.
Но это не предполагает, что триумф новой парадигмы приходит в конце концов 
благодаря некоему мистическому влиянию эстетики. Наоборот, очень немногие 
исследователи порывают с традицией исключительно из этих соображений. Часто те, 
кто вступил на этот путь, оказывались в тупике. Но если парадигма все-таки 
приводит к успеху, то она неизбежно приобретает своих первых защитников, которые 
развивают ее до того момента, когда могут быть созданы и умножены более трезвые 
аргументы. И даже эти аргументы, когда они находятся, не являются решающими 
каждый в отдельности. Поскольку ученые - люди благоразумные, тот или другой 
аргумент в конце концов убеждает многих из них. Но нет такого единственного 
аргумента, который может или должен убедить их всех. То, что происходит, есть 
скорее значительный сдвиг в распределении профессиональных склонностей, чем 
переубеждение сразу всего научного сообщества.
В самом начале новый претендент на статус парадигмы может иметь очень небольшое 
число сторонников, и в отдельных случаях их мотивы могут быть сомнительными. Тем 
не менее если они достаточно компетентны, то они будут улучшать парадигму, 
изучать ее возможности и показывать, во что превратится принцип принадлежности к 
данному научному сообществу в случае, если оно начнет руководствоваться новой 
парадигмой. По мере развития этого процесса, если парадигме суждено добиться 
победы в сражении, число и сила убеждающих аргументов в ее пользу будет 
возрастать. Многие ученые тогда будут приобщаться к новой вере, а дальнейшее 
исследование новой парадигмы будет продолжаться. Постепенно число экспериментов, 
приборов, статей и книг, опирающихся на новую парадигму, будет становиться все 
больше и больше. Все большее число ученых, убедившись в плодотворности новой 
точки зрения, будут усваивать новый стиль исследования в нормальной науке, до 
тех пор пока наконец останется лишь незначительное число приверженцев старого 
стиля. Но даже о них мы не можем сказать, что они ошибаются. Хотя историк всегда 
может найти последователей того или иного первооткрывателя, например Пристли, 
которые вели себя неразумно, ибо противились новому слишком долго, он не сможет 
указать тот рубеж, с которого сопротивление становится нелогичным или ненаучным. 
Самое большее, что он, возможно, скажет, - это то, что человек, который 
продолжает сопротивляться после того, как вся его профессиональная группа 
перешла к новой парадигме, ipso facto перестал быть ученым.




1 Краткую характеристику основных путей вероятностных теорий верификации см.: E. 
Nagel. Principles of the Theory of Probability, Vol. I, і 6, of "International 
Encyclopedia of Unified Science", p. 60-75.
2 K. R. Popper. The Logic of Scientific Discovery. N. Y., 1959, esp. chaps. 
I-IV.
3 О реакции обычного человека на понятие искривленного про­странства см.: Р. 
Frank. Einstein, His Life and Times. N. Y., 1947, p. 142-146. О некоторых 
попытках совместить преимущества общей теории относительности с понятием 
евклидова пространства см.: С. Nordmann. Einstein and the Universe. N. Y., 1922, 
chap. IX.
4 Т. S. Kuhn. The Copernican Revolution. Cambridge, Mass., 1957, chaps. III, IV, 
VII. Вопрос о том, в какой степени гелиоцентризм был более чем астрономической 
проблемой, большая тема для отдельной книги.
5 M. Jammer. Concepts of Space. Cambridge, Mass., 1954, p. 118-124.
6 I. В. Cohen. Franklin and Newton: An Inquiry into Speculative Newtonian 
Experimental Science and Franklin's Work in Electricity as an Example Thereof. 
Philadelphia, 1956, p. 93-94.
7 Ч. Дарвин. Происхождение видов. Перевод и вводная статья К. А. Тимирязева. 
Государственное изд-во сельскохозяйственной литературы, 1952, стр. 444.
8 M. Planck. Scientific Autobiography and Other Papers. N. Y., 1949, p. 33-34.
9 О роли культа солнца в формировании идей Кеплера см.: E. А. Burtt. The 
Metaphysical Foundations of Modern Physical Science, rev. ed. N. Y., 1932, p. 
44-49.
10 Что касается роли репутации, рассмотрим следующий факт: лорд Релей к тому 
времени, когда его репутация прочно утвердилась, представил на рассмотрение в 
Британскую Ассоциацию статью о некоторых парадоксах электродинамики. Его имя 
было случайно опущено, когда статья была послана впервые, и сама статья была 
отвергнута как работа какого-то "любителя парадоксов". Вскоре после этого, когда 
его имя было указано, статья была принята с многочисленными извинениями. (R. 
Strutt, 4th Baron Rayleigh. John William Strutt, Third Baron Rayleigh [New York, 
1924], p. 23.)
* Таблицы движения Солнца, Луны и планет, вычисленные и опубликованные в 1627 
году Кеплером; названы по имени Рудольфа II, императора "Священной Римской 
империи" в 1576-1612 гг., при котором Кеплер носил звание имперского математика. 
- Прим. перев.
11 О проблемах, созданных квантовой теорией, см.: F. Reiche. The Quantum Theory. 
London. 1922, chaps. II, VI-IX. О других примерах в этом параграфе см. прежние 
сноски данного раздела.
12 Т. Kuhn. Op. cit., p. 219-225.
13 E. T. Whittaker. A History of the Theories of Aether and Electricity, I, 2d 
ed. London, 1951, p. 108.
14 Ibid., II, 1953, p. 151-180. (О развитии общей теории относительности.) О 
реакции Эйнштейна на соответствие теории с наблюдаемым движением перигелия 
Меркурия см. письмо, цитируемое в: Р. A. Schilpp (ed.). Albert Einstein, 
Philosopher-Scientist. Evanston, Ill., 1949, p. 101.
15 О системе Тихо Браге, которая с геометрической точки зрения была полностью 
эквивалентна коперниканской, см.: J. L. E. Dreyer. A History of Astronomy from 
Thales to Kepler, 2d ed. N. Y., 1953. О последних вариантах теории флогистона и 
их успехе см.: J. R. Partington and D. McKie. Historical Studies of the 
Phlogiston Theory. - "Annals of Science", IV, 1939, p. 113-149.
16 О проблемах, выдвинутых горением водорода, см. J. R. Partington. A Short 
History of Chemistry, 2d ed. London, 1951, p. 134. Об окиси углерода см.: H. 
Kopp. Geschichte der Chemie, III. Braunschweig, 1845, p. 294-296.


XIII
ПРОГРЕСС, КОТОРЫЙ
НЕСУТ РЕВОЛЮЦИИ
Предшествующие страницы завели мое схематическое описание научного развития так 
далеко, насколько это возможно в данном очерке. Тем не менее я не имел пока 
возможности полностью сформулировать выводы. Если это описание в целом отразило 
существенную структуру непрерывной эволюции научного знания, то оно одновременно 
поставило еще одну специальную проблему: почему наука, эта область культуры, 
которую мы пытались обрисовать выше, должна неуклонно двигаться вперед такими 
путями, которыми не развиваются, скажем, политические или философские учения? 
Почему прогресс остается постоянно и почти исключительно атрибутом того рода 
деятельности, которую мы называем научной? Наиболее обычные ответы на этот 
вопрос были отвергнуты в ходе изложения материала данного очерка. Мы должны 
подвести под этим черту, рассмотрев вопрос о том, можно ли найти какую-либо 
замену всем этим толкованиям.
Сразу же отметим, что в некотором смысле это вопрос чисто семантический. В 
значительной степени термин "наука" как раз предназначен для тех отраслей 
деятельности человека, пути прогресса которых легко прослеживаются. Нигде это не 
проявляется более явно, чем в повторяющихся время от времени спорах о том, 
является ли та или иная современная социальная дисциплина действительно научной. 
Эти споры имеют параллели в допарадигмальных периодах тех областей, которые 
сегодня без колебаний наделяются титулом "наука". Их очевидный во всех 
отношениях источник - определение этого ускользающего от точной характеристики 
термина. Ученые утверждают, что психология, например, является наукой, потому 
что она обладает такими-то и такими-то характеристиками. Другие считают, что эти 
характеристики не имеют либо признака необходимости, либо признака достаточности 
для того, чтобы считать данную область научной. Часто при обсуждении 
затрачивается много энергии, разгораются великие страсти; и посторонний 
наблюдатель оказывается в растерянности, не зная, чем объяснить все это. Может, 
многое зависит от определения самого термина "наука"? Дает ли определение 
возможность сделать вывод: является человек ученым или нет? Если дает, то почему 
у ученых в сфере естественных наук или у деятелей искусства не вызывает никакого 
беспокойства определение этого термина? Неизбежно возникает подозрение, что этот 
вопрос более фундаментальный. Вероятно, его суть заключается в более конкретных 
вопросах, наподобие следующих: почему моя дисциплина не продвигается вперед 
таким путем, которым развивается, скажем, физика? Какие изменения в технике, 
методе или идеологии должны способствовать этому? Однако это не те вопросы, 
которым могло бы соответствовать в качестве ответа простое соглашение по поводу 
определения науки. Кроме того, если прецедент, взятый из естественных наук, 
может сослужить здесь службу, то позднее интерес к нему все же пропадает, но не 
тогда, когда найдено определение, а когда группы, сомневающиеся теперь в своем 
собственном статусе, достигают согласия в оценке своих прошлых и нынешних 
достижений. Например, можно считать знаменательным, что экономисты меньше 
задумываются над вопросом, является ли их область наукой, чем это делают 
исследователи в некоторых других областях социальной науки. Происходит ли это 
потому, что экономисты знают, чтó такое наука? Или, скорее, потому, что у них 
мало сомнения относительно статуса экономики?
Этот аспект имеет и обратную сторону, которая, хотя уже и не является просто 
семантической, может помочь раскрыть запутанные связи между нашими 
представлениями о науке и прогрессе. В течение ряда столетий, как во времена 
античности, так и в ранней истории современной Европы, живопись рассматривалась 
как явно кумулятивная область. В течение этого времени целью художника было 
принято считать изображение. Критики и историки, подобно Плинию и Вазари, 
записывали в то время с благоговением результаты открытий в живописи, от 
сокращения в ракурсе до контрастов, которые делали возможным все более 
совершенные изображения природы1. Но это были именно те эпохи, особенно период 
Возрождения, когда расхождение между наукой и искусством едва осознавалось. 
Леонардо да Винчи был только одним из многих, кто свободно переходил от науки к 
искусству и наоборот, и только значительно позднее они стали категорически 
различаться2. Более того, даже после того, как постоянный переход из одной 
области в другую прекратился, термин "искусство" продолжал применяться к 
технологии и ремеслам (которые также рассматривались как прогрессирующие) так 
же, как к скульптуре и живописи. Только когда позднее отказались от изображения 
как цели скульптуры и живописи и начали снова учиться на примитивных моделях, 
произошло расщепление, которое в настоящее время мы считаем само собой 
разумеющимся, предполагая более или менее правильно его действительную глубину. 
И даже сегодня часть наших затруднений при рассмотрении глубоких различий между 
наукой и техникой должна быть связана с тем фактом, что прогресс, очевидно, 
приписывается обеим областям.
Однако можно только прояснить, но не разрешить затруднения, с которыми мы 
столкнулись, рассматривая любую область, в которой отмечается прогресс, как 
науку. Так или иначе остается проблема, почему прогресс заслуживает такого 
внимания при характеристике науки как предприятия, направляемого теми средствами 
и целями, которые описаны в данном очерке. Этот вопрос распадается на несколько 
других, и нам придется рассмотреть каждый из них в отдельности. Во всех случаях, 
однако, за исключением последнего, их решение будет зависеть частично от 
изменения нашей нормальной точки зрения на отношение между научной деятельностью 
и сообществом, которое практически ее осуществляет. Мы должны научиться 
осознавать, каким образом то, что рассматривалось как следствие, оказывается 
причиной. Если нам это удастся, то фразы "научный прогресс" или даже "научная 
объективность" могут стать, как представляется, до некоторой степени излишними. 
Фактически один аспект такой избыточности только что иллюстрировался. 
Прогрессирует ли область потому, что она научна, или она научна потому, что 
прогрессирует?
Выясним теперь, почему предприятие, подобное нормальной науке, должно 
прогрессировать; начнем с того, что припомним некоторые из ее наиболее рельефных 
характеристик. Обычно члены зрелого научного сообщества работают, исходя из 
единой парадигмы или из ряда тесно связанных между собой парадигм. Очень редко 
различным научным сообществам приходится исследовать одни и те же проблемы. В 
тех исключительных случаях, когда это все же случается, группы исследователей 
придерживаются нескольких основных общих парадигм. Рассматривая изнутри любое 
единичное сообщество, будь то сообщество ученых или неученых, можно видеть, что 
результатом успешной творческой работы является прогресс. Да и как может быть 
иначе? Например, мы отмечали, что, когда художники видели свою цель в 
изображении мир