объяснение: всегда
можно справиться с упряжкой лошадей на крутом склоне, придерживая их одной рукой
и подстегивая другой2. Ибо, когда хотят узнать, "почему в данный момент, а не в
другой?", "почему вода меняет свое качественное состояние при 0ё?", то такой
вопрос неверно поставлен, ибо 0ё рассматривается здесь как обычная точка на
шкале термометра. Но если ее рассматривать как сингулярную точку, то она будет
неотделима от события, происходящего в этой точке и всегда останется нулем по
отношению к его реализации на линии обычных точек, всегда будет либо тем, что
вот-вот наступит, либо тем, что уже произошло.
Итак, мы можем составить общую картину движения языка по поверхности и дарования
смысла на границе предложений и вещей. Такая картина представляет собой
организацию, которая называется вторичной и свойственна языку. Ее приводит в
действие парадоксальный элемент, или случайная точка, которой мы дали разные
двойные имена. Одно и то же: представить такой элемент как пробегающий две серии
на поверхности или как прочерчивающий между этими двумя сериями прямую линию
Эона. Это -- нонсенс, и он задает две вербальные фигуры нонсенса. Но именно
потому, что нонсенс обладает внутренней и изначальной связью со смыслом, он
наделяет смыслом термины каждой серии. Взаимоотносительные положения этих
терминов зависят от их "абсолютного" положения в отношении нонсенса. Смысл --
это всегда эффект, производимый в сериях пробегающей по ним данной инстанцией.
Вот почему смысл -- в том виде, как он сосредоточена линии Эона -- имеет две
стороны, соответствующие двум несимметричным сторонам парадоксального элемента:
одна тяготеет к серии, заданной как означающая, другая -- к серии, заданной как
означаемая. Смысл упорно держится одной
____________
2 См. Цицерон, Primers Academiques, 29. См. также замечания Киркегора в
Философских фрагментах, в которых он косвенно соглашается с Карнеадом.
115
ЛОГИКА СМЫСЛА
из серий (серии предложений): он -- то, что выражается в предложениях, но не
сливается с предложениями, которые выражают его. Смысл оживает в другой серии
(положении вещей): он является атрибутом положений вещей, но не сливается ни с
положениями вещей, к которым он относится как атрибут, ни с вещами и качествами,
в которых он осуществляется. Следовательно, определить одну серию как
означающую, а другую как означаемую, позволяют как раз эти два аспекта смысла --
упорство и сверх-бытие, -- а также два аспекта нонсенса, или парадоксального
элемента, которыми эти серии порождаются, -- пустое место и сверхштатный объект,
место без пассажира в одной серии и пассажир без места в другой. Вот почему
смысл как таковой -- это объект фундаментальных парадоксов, повторяющих фигуры
нонсенса. Но дарование смысла происходит только тогда, когда заданы еще и
условия значения, ибо термины серий, однажды наделенные смыслом, будут затем
подчиняться этим условиям в третичной организации, которая свяжет их с законами
возможных индикаций и манифестаций (здравым смыслом, общезначимым смыслом).
Такая картина тотального развертывания на поверхности с необходимостью
оказывается -- в каждой точке -- чрезвычайно хрупкой.



Тринадцатая серия: шизофреник и маленькая девочка
Нет ничего более хрупкого, чем поверхность. Не угрожает ли вторичной организации
чудовище пострашнее, чем Бармаглот? Не угрожает ли ей бесформенный, бездонный
нонсенс, совсем не похожий на то, с чем мы столкнулись в двух фигурах, присущих
смыслу? Сначала мы не замечаем этой угрозы. Но стоит сделать лишь несколько
шагов, и мы понимаем -- трещина растет. Вся организация поверхности уже исчезла,
опрокинулась в ужасающий первозданный порядок. Нонсенс более не создает смысл,
ибо он поглотил все. Поначалу может показаться, что мы внутри той же самой
стихии или по соседству с ней. Но теперь мы видим, что стихия изменилась, и мы
попали в бурю. Нам казалось, что мы все еще среди маленьких девочек, среди
детишек, а оказывается мы уже -- в необратимом безумии. Нам казалось, что мы на
последнем рубеже литературных поисков, в точке высочайшего изобретательства
языков и слов, а мы уже -- в раздорах конвульсивной жизни, в ночи
патологического творчества, изменяющего тела. Именно поэтому наблюдатель должен
быть внимателен. Едва ли стоит, например, -- со ссылкой на слова-бумажники --
смешивать в кучу детские считалки, поэтические экспериментации и опыты безумия.
То, что выходит из-под пера известной поэтессы, может иметь непосредственное
отношение к тому ребенку, каким была когда-то она сама или которого она любит;
безумец может создать крупное поэтическое произведение, имеющее непосредственное
отношение к тому поэту, каким он был прежде и каким не перестал еще быть. Но это
вовсе не оправдывает гротескного триединства ребенка, поэта и безумца. При всем
восхищении и преклонении, мы тем
117
ЛОГИКА СМЫСЛА
не менее должны быть очень внимательны к тому незаметному переходу, который
обнажает глубокое различие, скрытое за этим грубым сходством. Нужно быть очень
внимательным к разнообразным функциям и безднам нонсенса, к неоднородности
слов-бумажников, которые вовсе не дают права сводить воедино тех, кто изобретает
подобные слова, или даже тех, кто их просто использует. Малышка может спеть
"Pimpanicaille", писатель написать "злопасный", а шизофреник произнести
"перпеницательный"1. Но нет оснований считать, что во всех этих случаях мы имеем
дело с одной и той же проблемой, и что результаты здесь вполне аналогичны.
Нельзя всерьез путать песню Бабара со спазмами-вдохами Арто: "Ратара ратара
ратара Атара татара рана Отара отара катара...". Можно добавить, что ошибка
логиков, когда они говорят о нонсенсе, заключается в том, что все предлагаемые
ими примеры слишком искусственны, надуманны, худосочны; они слишком подогнаны
под то, что требуется доказать, -- как-будто логики никогда не слыхали детских
считалок, декламации великих поэтов или шизофренической речи. Есть какая-то
нищета в так называемых логических примерах (за исключением, конечно, Рассела,
которого всегда вдохновлял Кэррол). Но слабость логиков еще не позволяет нам
восстановить против них эту троицу. Напротив, проблема носит клинический
характер, то есть это проблема выпадения из одной организации в другую, проблема
нарастающей творческой дезорганизации. А также это проблема критики, то есть
проблема определения разных уровней, где нонсенс меняет свои очертания,
слова-бумажники -- свою природу, а язык -- измерение.
Грубые сходства таят ловушку. Рассмотрим два текста с такими ловушками сходства.
Антонин Арто иногда восстает против Кэррола: сначала при переводе эпизода с
Шалтаем-Болтаем, и потом в письме из Родеза, где он осуждает Кэррола. При чтении
первого четверости-
__________
1 "Перпеницательный" -- слово-бумажник, обозначающее дух, который витает над
головой субъекта (перпендикулярное) и который крайне проницателен. Цит. по
Georges Dumas, Le Sumaturel et les dieux d'apres les maladies mentales, Paris,
P.U.F., 1946, p.303.
118
ШИЗОФРЕНИК И МАЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА
щия Бармаглота -- как его переводит Арто -- складывается впечатление, что первые
две строчки соответствуют критериям самого Кэррола и правилам перевода,
общепринятым у других переводчиков Кэррола -- Парисо и Бруни. Но начиная с
последнего слова второй строки и далее, происходит соскальзывание и даже некий
коренной и творческий коллапс, переносящий нас в иной мир и в совершенно другой
язык2. С ужасом мы сразу опознаем: это язык шизофрении. Кажется, даже
слова-бумажники выполняют здесь иную функцию, из них выпадают буквы и они
перегружены гортанными звуками. И тут мы в полной мере ощущаем дистанцию между
языком Кэррола, излучаемым на поверхности, и языком Арто, высеченным в глубине
тел. Мы ощущаем, в какой мере различна соответствующая им проблематика. Отсюда
становится понятен весь пафос высказанного Антонином Арто в письме из Родеза:
"Мне не удалось сделать перевод Бармаглота. Я старался перевести какие-то
фрагменты из него, но мне стало скучно'. Никогда не любил этого стихотворения.
Оно всегда поражало меня напыщенным инфантилизмом. ...Я действительно не люблю
стихов или языков поверхности. От них веет счастливой праздностью и
интеллектуальным успехом -- как-будто интеллект полагается на анус, утратив душу
и сердце. Анус -- это всегда ужас. Я не понимаю, как можно испражняться и не
лопнуть, а значит -- и не потерять собственную душу. В Бармаглоте нет души.
Можно изобрести собственный язык и заставить чистый язык заговорить во
вне-грамматическом смысле, но этот смысл должен иметь собственную ценность, он
должен исходить из муки. Бармаглот -- произведение интеллектуально пресыщенного
барышника, который переваривая сытный обед, ищет себе оправдания за боль
других...
__________
2 Антонин Арто "L'Arve и L'Aume, или попытка антиграмматического выступления
против Льюиса Кэррола",
L'Arbalete (1947), по 12, 1947:
"II etait roparant, et les vliqueux tarands
Allaient en gibroyant et en brimbulkdriquant Jusque la ou la rourghe est a
rouarghe a rangmbde et
rangmbde a rouarghambde:
Tous les falomitards etaient les chats-huants Et les Ghore Uk'hatis dans le
Grabugeument."
ЛОГИКА СМЫСЛА
Когда продираешься сквозь дерьмо бытия и его язык, стихи неизбежно тоже воняют,
а Бармаглот -- стихи, автор которых пытается избавить себя от утробного бытия
страдания, куда погружен всякий великий поэт, и родившись из него, сам плохо
пахнет. В "Бармаглоте" целые куски отдают фекалиями, но это фекальность
английского сноба, накручивающего в себе непристойности, как кудри на бигудях...
Это работа сытого человека, что и чувствуется в его писаниях..."3. Подводя итог,
можно сказать, что Арто видит в Кэрроле извращенца -- маленького извращенца,
упорно разрабатывающего поверхностный язык и не чувствующего реальных проблем
языка в глубине -- шизофренических проблем страдания, смерти и жизни. Арто
кэрроловские игры кажутся пустыми, пища -- слишком мирской, а фекальность --
лицемерной и слишком благовоспитанной.
Но оставим дух Арто в покое и рассмотрим другой текст, чья красота и
содержательность остаются клиническими4. В книге Луи Вольфсона некто, называющий
себя больным или шизофреником, "изучающим языки", ощущает существование и
дизъюнкцию двух серий оральности: дуальность вещей-слов, поглощений-выражений, и
поглощаемых объектов-выражаемых предложений. Еще резче дуальность между "есть" и
"говорить" может быть выражена в дуальностях платить-говорить и
испражняться-говорить. В особых случаях эта дуальность переходит и раскрывается
в дуальности двух видов имен, предложений или двух типов языков, а именно: в
языке его матери -- английском, -- по сути своей пищеварительном и
экскрементальном, и в иностранных языках, по существу выразительных, которыми
больной старается овладеть. Мать всячески пытается помешать ему продвинуться в
изучении языков. Делает она это двумя одинаковыми способами. То она соблазняет
его аппетитной, но недоступной пищей в плотно закрытых банках; то резко вступает
с ним в разговор по-английски, прежде чем тот успевает заткнуть уши. Однако,
ученик весьма изобретательно противостоит таким вмешатель-
___________
3 Letter a Henri Parisot, Lettres de RodeT., Paris, G.L.M., 1946.
4 Луи Вольфсон, "Шизофрения и язык, или фонетика у психотиков", Les Temps
madernes, nё 128, июль, 1964.
120
ШИЗОФРЕНИК И МАЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА
ствам. Во-первых, он ест как обжора, набивает живот до отказа, колотит банки и
при этом без конца повторяет все те же иностранные слова. Но на более глубоком
уровне он обеспечивает резонанс между этими двумя сериями, взаимообмен между
ними, переводя английские слова в иностранные согласно их фонетическим элементам
(согласные звуки здесь более важны). Например, tree [дерево -- англ.]
преобразуется сперва благодаря букве R, которая находится во французском слове
[arbre (дерево -- франц.)], а затем благодаря букве Т, находящейся в
соответствующем еврейском слове. А поскольку русские говорят derevo [дерево], то
с полным правом можно превратить "tree" в lere [тер¤\, где Т становится D
{д¤ре]. Эта и без того сложная процедура заменяется на более общую, как только у
больного возникает идея вызвать еще большее число ассоциаций: слово early
(рано), чьи согласные R и L ставят очень деликатную проблему, превращается в
разнообразные французские речевые обороты: "suR-Le-champ" [немедленно], "de
bonne heuRe" [битый час], "matinaLement" [сию минуту], "а 1а paRole" [держать
речь], "devoRer L'espace" [пожирать пространство]; или даже в эзотерическое и
фантастическое слово из немецких согласных "uriich". (Вспомним, что Раймон
Руссель в изобретенных им техниках по устанавливанию и превращению серий во
французском языке, различал первичную -- строгую -- процедуру и вторичную --
обобщенную -- процедуру, основанную на ассоциациях.) Часто бывает так, что
какие-то непокорные слова противятся этим процедурам, порождая нетерпимые
парадоксы. Так, слово ladies [дамы -- англ.], относящееся только к половине рода
человеческого, может быть переписано по-немецки leutte [люди -- нем.] или же
по-русски loudi [люди], что, наоборот, обозначает все человечество.
Здесь опять возникает впечатление, что есть некое сходство между всем только что
сказанным и сериями Кэррола. И в произведениях Кэррола основная оральная
дуальность есть-говорить иногда смещается и проходит между двумя типами или
двумя измерениями предложения. В других случаях она застывает и становится
"платить-говорить" или "экскременты-язык". (Алиса должна
121
ЛОГИКА СМЫСЛА
купить вещицу в лавке Овцы, а Шалтай-Болтай платит своими словами. Что касается
фекальности то, по словам Арто, в работах Кэррола она присутствует повсеместно).
Точно так же, когда Арто развивает свою собственную серию антиномий -- "быть и
подчиняться, жить и существовать, действовать и думать, материя и душа, тело и
разум", -- то у него самого возникает ощущение необычайного сходства с Кэрролом.
Он объясняет это впечатление, говоря, что Кэррол протянул руку через время,
чтобы обворовать, заняться плагиатом у него, Антонина Арто. Это касается как
стихов Шалтая-Болтая о рыбках, так и Бармаглота. Но почему при этом Арто
добавил, что все написанное им не имеет никакого отношения к писаниям Кэррола?
Почему такое необычайное сходство соседствует с радикальной и явной неприязнью?
Тут достаточно еще раз задаться вопросом, как и где организуются серии Кэррола.
Эти две серии артикулируются на поверхности. На этой поверхности линия служит
границей между двумя сериями -- предложений и вещей -- или между измерениями
самого предложения. Вдоль этой линии вырабатывается смысл как то, что
одновременно выражается предложением и принадлежит вещам в качестве атрибута --
"выражаемое" в предложениях, и "приписываемое" в обозначениях [денотациях],
Следовательно, эти две серии соединяются через их различие, а смысл пробегает
всю поверхность, хотя и остается на своей собственной линии. Несомненно, этот
нематериальный смысл является результатом телесных вещей, их смешений, действий
и страданий. Но такой результат обладает совершенно иной природой, чем телесная
причина. Именно поэтому смысл как эффект, всегда присутствуя на поверхности,
отсылает к квази-причине, которая сама является бестелесной. Это всегда
подвижный нонсенс, выражающийся в эзотерических словах и словах-бумажниках и
распределяющий смысл по обеим сторонам одновременно. Все это формирует
поверхностную организацию, на которой произведения Кэррола разыгрывают свои
зеркало-подобные эффекты.
Арто говорил, что это -- только поверхность. Такое откровение, оживляющее для
нас дух Арто, известно любому шизофренику, который тоже проживает его по-
122
ШИЗОФРЕНИК И МАЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА
своему. Для него нет -- больше нет -- никакой поверхности. Как же было Кэрролу
не поразить Арто, представ в облике желанной маленькой девочки, защищенной от
всяких глубинных проблем? Первое, что очевидно для шизофреника, -- это то, что
поверхность раскололась. Между вещами и предложениями больше нет никакой границы
-- именно потому, что у тел больше нет поверхности. Изначальный аспект
шизофренического тела состоит в том, что оно является неким телом-решетом. Фрейд
подчеркивал эту способность шизофреника воспринимать поверхность и кожу так, как
если бы они были исколоты бесчисленными маленькими дырочками5. Отсюда следует,
что тело в целом уже ни что иное, как глубина -- оно захватывает и уносит все
вещи в эту зияющую глубину, представляющую собой фундаментальное дегенеративное
изменение. Все есть тело и телесное. Все -- смесь тел и внутри тел, сплетение и
взаимопроникновение. Арто говорил, что все физично:
"У нас в спине -- цельный позвоночник. Позвоночник, пронзенный гвоздем боли,
который -- пока мы гуляем, поднимаем тяжести, сохраняем равновесие --
превращается в насаженные один на другой футляры"6. Дерево, колонна, цветок или
тростник -- все это вырастает внутри тела. Наше тело всегда пронизывают другие
тела и сосуществуют с его частями. В действительности все -- это некий футляр,
упакованные пища и экскременты. Так как нет поверхности, то у внутреннего и
внешнего, содержащего и содержимого больше нет четких границ. Они погружаются в
универсальную глубину или вращаются в круге настоящего, который сжимается все
больше и больше по мере наполнения. Значит, образ жизни шизофреника --
противоречие: либо в глубинной трещине, пересекающей тела, либо в раздробленных
частях, враща-
___________
5 Фрейд, "Бессознательное", в кн.: Метапсихология (1915). Приводя случаи двух
пациентов, один из которых воспринимает свою кожу, а другой свой носок как
системы из маленьких дырочек, грозящих постоянно разрастаться, Фрейд показывает,
что это как раз симптом шизофрении, который не подходит ни к истерику, ни к
одержимому навязчивыми идеями.
6 Антонин Арто, La Tour de feu, апрель, 1961.
123
ЛОГИКА СМЫСЛА
ющихся и насаженных друг на друга. Тело-решето, раздробленное тело и
разложившееся тело -- три основных измерения шизофренического тела.
При таком крушении поверхности слово полностью теряет свой смысл. Возможно оно
сохраняет определенную силу денотации [обозначения], но последняя воспринимается
как пустота; определенную силу манифестации, но она воспринимается как
безразличие; определенное значение, но оно воспринимается как "ложь". Как бы то
ни было, слово теряет свой смысл -- то есть свою способность собирать и выражать
бестелесный эффект, отличный от действий и страданий тела, а также идеальное
событие, отличное от его реализации в настоящем. Каждое событие реализуется,
пусть даже в форме галлюцинации. Каждое слово физично и немедленно воздействует
на тело. Процедура состоит в следующем: слово -- часто пищеварительной природы
-- проявляется в заглавных буквах, напечатанных как в коллаже, который его
обездвиживает и освобождает от смысла. Но в тот момент, когда пришпиленное слово
лишается своего смысла, оно раскалывается на куски, разлагается на слоги, буквы
и, более того, на согласные, непосредственно воздействующие на тело, проникая в
последнее и травмируя его. Мы наблюдали это в случае с шизофреником, изучающим
языки. В тот момент, когда материнский язык лишается своего смысла, его
фонетические элементы становятся сингулярно ранящими. Слово больше не выражает
атрибута положения вещей. Его фрагменты сливаются с невыносимо звучащими
качествами. Они внедряются в тело, где формируют смесь и новое положение вещей
так, как если бы они сами были громогласной, ядовитой пищей или упакованными
экскрементами. Части тела, его органы определяются функцией разложенных
элементов, атакующих и насилующих их7. В муках этой борьбы эффект языка
заменяется чистым языком-аффектом: "Все, что пишется, -- ПОХАБЩИНА" (то есть,
всякое зафиксированное или начертанное слово разлагается на шумовые,
пищеварительные или экскрементальные куски).
____________
7 По поводу букв-органов см. Антонин Арто, "Le Rite do peyoti", в Les
Tarahlimaras, ed. Arbalete, pp.26-32.
124
ШИЗОФРЕНИК И МАЛЕ