афродита!
     Упала вдоль белой одежды вытянутая рука Ирины, склонилась голова  ее,
и еле слышно прозвучали слова:
     - Открой мне, мудрость божья, твои ли это пути или сатанинские!
     - Неисповедимы пути господни, дорогая госпожа! Поднял  он  свой  рог,
дабы маслом счастья умастить тех, кто страдал безвинно.
     Спиридион  расстегнул  тунику,  развязал  белую  перевязь  на  груди,
переброшенную через левое плечо, и вытащил запечатанное письмо.
     - Читай, светлейшая, и твой  язык  будет  возносить  благодарения  до
ясного утра!
     Евнух протянул Ирине письмо  Эпафродита,  она  приняла  его  дрожащей
рукой.
     Потом подошла к мигающему светильнику и поглядела на печати.
     - Его печати! Эпафродита! В его доме в Константинополе я  видела  эту
печать. Рассей мрак, Спиридион! Вера моя слабеет.
     Без сил опустилась девушка на  шелковую  подушку,  не  сводя  глаз  с
печатей на письме, которое держала в руках, не зная, что  в  нем:  яд  или
бальзам.
     Кирила села к ее ногам и  шепотом  рассказала,  что  Спиридион  помог
спасти Истока, что он бежал вместе с Эпафродитом.
     - Читай,  светлейшая!  Я  видел:  печаль  съела  твое  сердце.  Пусть
обрадуют тебя слова доброго Эпафродита!
     - Не могу! Утомлена душа моя! В висках стучит. Дай  воды,  Кирила!  А
ты, Спиридион... как велик мой долг?
     Взыграло сердце евнуха, и глаза его чуть не  вспыхнули  при  мысли  о
хорошей награде. Но он подавил свою страсть.
     - Я не твой слуга, я служу Эпафродиту, и он оплатит мой  труд.  Но  я
буду столь дерзок, что предложу тебе этот браслет.  Клянусь  Артемидой,  у
августы нет лучшего!
     Евнух раскрыл шкатулку и протянул ей гнутых дельфинов.
     - Я торгую сейчас в  Фессалонике  и  привез  золото  в  Топер,  чтобы
попасть к тебе. Так велел Эпафродит.
     Ирина взглянула на браслет и покачала головой.
     - Не могу принять его, мне нечем за него заплатить. Но в самом  деле,
ничего прекраснее я не видела даже у Феодоры.
     - Не надо платить, светлейшая, но принять его ты должна! Это была моя
уловка, выдумка, чтобы увидеть тебя. Спроси Кирилу! Браслет  дорог,  очень
дорог, но для Эпафродита это пустяк; ему ничего не  стоит  бросить  его  в
море, чтоб подразнить рыб.
     - Значит, платить придется Эпафродиту? Мне бы этого не хотелось!
     - Это его воля, светлейшая, его святая воля! Приехал  Нумида,  привез
письмо из Афин и сказал: "Отвези, Спиридион, это письмо  в  Топер,  Ирине.
Береги его как зеницу ока. На расходы не скупись! Фунты статеров пускай на
ветер - только вручи письмо!" И браслет - это  уловка,  лишь  песчинка  на
пути к цели. Через неделю я снова приду  к  тебе,  светлейшая,  в  надежде
получить ответ.
     - О  добрейший  Эпафродит!  Приходи,  Спиридион!  Только  остерегайся
любопытных глаз!
     - Феофил никогда не  предавал  своего  господина!  Теперь  я  Феофил,
почтенный торговец из Фессалоники. Моего истинного имени,  светлейшая,  не
произноси даже во сне, - и как некогда во  дворце,  я  и  сейчас  верой  и
правдой служу Эпафродиту.
     И тут Ирина вспомнила о кошельке с золотыми монетами, который  вместе
с письмом прислал ей Асбад.
     Она взяла кошелек с белого столика и протянула его евнуху.
     - Больше заплатить я не могу, бери, что есть!
     Спиридион не коленях принял кошелек, поцеловал Ирине руку и вслед  за
Кирилой вышел из комнаты.
     На улице он внимательно  взвесил  кошелек.  На  сморщенном  лице  его
появилось выражение сладострастия.
     - Клянусь Меркурием, пахнет золотом! О Феофил, ты отлично торгуешь!
     Когда рабыня вернулась к Ирине, та, опершись о  столик,  разглядывала
печати на письме Эпафродита.
     - Госпожа! - Кирила  припала  к  ее  ногам.  -  Отчего  ты  печальна,
светлая? Христос осенил тебя своей любовью, отчего же нет радости на твоем
лице?
     - Ты не знаешь, что произошло, пока тебя не было. Вон прочти!
     Она указала на пол, где валялось  письмо  Асбада.  Рабыня  подняла  и
быстро прочитала его.
     - Не верь, светлейшая! Асбад - обманщик!
     - А дядя Рустик?
     - Дядя Рустик... - повторила рабыня.
     - Он в восторге от Константинополя. Что, если он снова отправит  меня
во дворец? О, Кирила, как страшно отомстит мне Феодора!
     -  Не  бойся,  светлейшая!  Христос,  наш  повелитель,  спас  тебя  в
Константинополе, спасет и в Топере, если Асбад не  врет  и  тебе  угрожает
опасность. Но он врет. Он подстроил какую-то ловушку. Дядя любит тебя и не
отдаст дворцу.
     - Если б можно было верить твоим словам! Сердце мое чует беду!
     Кирила  молитвенно  сложила  руки.  Надежда  сверкала  в  ее  глазах.
Дрожащим голосом произнесла она слова  праведников:  "Живущий  под  кровом
Всевышнего, под сенью Всемогущего покоится...  Он  избавит  тебя  от  сети
ловца... На аспиде и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона".
     Ирина коснулась первой  печати  на  письме:  хрустнул  воск,  сломала
вторую, шелковый шнурок соскользнул со свитка, пальцы дрожали, вся душа ее
ушла в чтение четких строк, выведенных уверенной рукой Эпафродита.
     Рабыня смолкла; губы ее шевелились, глаза со страхом и надеждой  были
устремлены на лицо Ирины.
     "Светлейшая госпожа, возлюбленная дочь Ирина!
     Я умер, утонул в  водах  топерских  со  своей  любимой  -  прекрасной
ладьей. На дне морском стоит она как памятник мне, и  я  вижу  надпись  на
нем: "Epaphroditus requiescet in pace et in Christo! [Да почиет в  мире  и
во Христе торговец Эпафродит!] Да здравствует отец Ирины и Истока! Я  умер
для Константинополя, умер для двора, чтобы жить лишь  для  тебя  и  твоего
героя, которому я обязан жизнью. Не будь его, мои кости давно бы уже гнили
у подножья студеного Гема. Ирина, дочь  моя  -  так  я  буду  теперь  тебя
называть, - щедро благословил меня господь, и я отблагодарю  его,  охраняя
тех, кого преследует огненный змей, восседающий на престоле  византийском.
Я принял бой и доведу его до конца.
     О, сколько слез видел я в провинциях,  где  с  благословения  деспота
сосут кровь из бедных подданных. По стенам храма святой Софии текут потоки
крови народной, в жемчуге сверкают слезы. Мудрость божья не радуется таким
дарам. Пройдут века,  и  проклятие  ляжет  на  строение,  которое  гордыня
возводит для себя, но не для бога.  Позор  сего  дома  божьего  превзойдет
позор храма Иерусалимского.
     Я чувствую душою, как ты читаешь эти строки и как трепещешь от  ужаса
и отчаяния. Не бойся! Возле меня нет предателей. Мои друзья  в  Афинах  не
страшатся  вслух  проклинать  Византию  -  наши  проклятия  не   достигают
Пропонтиды. Это письмо я вручаю верному Нумиде,  который  скорее  позволит
вырвать у себя сердце, чем даст непосвященному бросить хоть один взгляд на
письмо. Завтра он отправится на торговом корабле одного из моих  друзей  в
Фессалонику. Там  живет  Спиридион,  евнух,  теперь  купец.  Ты  удивлена!
Удивляйся, но пусть тебя это не пугает. Можешь довериться ему. Он купил на
мои деньги дом и открыл торговлю. Измены не бойся.  Страх  пыток  и  страх
смерти держат его за горло. Без его  помощи  мне  было  бы  трудно  спасти
Истока, и об этом знают во дворце, так как он исчез в ту же  ночь.  А  его
ненасытную жажду денег утолят мои сундуки, полные золотых. Я и  велел  ему
жить в Фессалонике, чтоб  он  был  ближе  к  тебе.  Если  ты  почувствуешь
малейшую опасность, беги из  Топера  и  укройся  у  Спиридиона.  Однако  я
надеюсь на дядю, который тебя, несомненно, любит. Да и как можно не любить
тебя, мой ангел? И все-таки на душе у меня неспокойно.  Купцы  утверждают,
что твой дядя крут и жесток, что ради деспота он пойдет на костер, что  он
честолюбив, а это небезопасно. Будь осторожна!
     Я сейчас живу возле Акрополя. Мудрецы ареопага сетуют  на  Юстиниана,
закрывшего  древние  философские  школы.  Тем,  кто  его  ослушается,   он
пригрозил тяжким наказанием. Платон и  Аристотель  заскучали  бы,  в  нашу
эпоху у них нет учеников. Все - и крестьяне, и ученые -  чувствуют  тяжкую
руку деспота. Небо должно бичом покарать такого государя. И  знаешь,  дочь
моя, душа моя полна предчувствий. Днем и ночью  странный  пророк  твердит,
что Христос призвал варвара Истока покарать тех, кто  осквернил  Евангелие
делами и жизнью своей.
     Такой герой, как он, способен поднять народы по ту  сторону  Дуная  и
нагрянуть на столицу, чтоб отомстить  за  неправду.  Верь:  Близятся  дни,
когда ты будешь страдать и бояться за него. Но надейся! Эпафродит не уйдет
в могилу до тех пор, пока не соединит двух людей,  которых  судьба  отдала
под его защиту.
     Чтоб сделать это, я как  можно  скорее  приеду  в  Фессалонику.  Ваша
любовь отогрела мое старое сердце.  Я  бесконечно  тоскую  по  тебе.  Будь
счастлива, будь здорова. Верь в  того,  кто  достоин  твоей  любви.  Исток
никогда не позабудет тебя! Если б он знал, где ты, он бы уже примчался  за
тобой! В ту ночь, когда я вырвал его из пасти леопарда,  я  поклялся  ему,
что буду оберегать тебя и вручу тебя ему.
     Перешел ли он уже Дунай? Слышала ли ты что-нибудь об  этом?  Надеюсь,
ты уже знаешь. До меня вести пока не дошли. Но я твердо  убежден,  что  он
спасся. Ведь я ему дал самых резвых в мире коней.
     Кончаю. Больше писать не буду. Увидимся в Топере или в Фессалонике. И
тогда радость наша будет безмерна. Приветствует тебя отец твой Эпафродит.
     Прочтешь письмо и немедля сожги  его.  Ни  одного  мгновения  оно  не
должно оставаться у тебя".
     Когда Ирина прочла эти строки, ее прекрасные глаза увлажнились.  Лицо
пылало, грудь вздымалась в радостном волнении; она крепко  обняла  Кирилу.
Рабыня вырвалась из ее объятий, разрыдалась от счастья  и,  бросившись  на
колени перед иконой богородицы, дала обет выдержать пять строгих постов  в
благодарность за доставленную ее госпоже радость.
     Ирина зажгла от светильника ароматических факел и уничтожила  письмо.
Потом тщательно собрала пепел, уложила его в золотую ладанку и повесила на
золотой цепочке на шею, чтобы хранить как святыню.
     Следующие три дня у Ирины с Кирилой только и было разговоров  что  об
Эпафродите и об Истоке. В саду под деревьями они  шепотом  произносили  их
имена, а вечером падали ниц  перед  иконой  богородицы  и  читали  псалмы.
Правда, изредка в их душах рождался страх перед Рустиком. Но  он  был  как
мимолетный туман, таявший под солнцем счастья.
     Вечером третьего дня стража возвестила о возвращении префекта.  Ирина
поспешила навстречу дяде в атриум и велела зажечь все светильники.
     Лицо Рустика было недовольным и утомленным. Ночи напролет он кутил  в
Константинополе, спустил уйму  денег,  да  и  дорога  утомила  его.  Ирина
испугалась его хмурого взгляда. Он неласково встретил ее, не  обнял  и  не
поцеловал в лоб, как обычно.
     - Ступай за мной! - грубо произнес он.
     Испуганной голубкой беззвучно последовала за ним девушка.
     Войдя в дом, Рустик повернулся к Ирине.
     - Лгунья!
     Девушка затрепетала, по щекам ее покатились две слезинки.
     - Почему ты так жесток, дядя?
     - Лгунья! - повторил он  еще  резче.  -  Дома  ползаешь  на  коленях,
богомолка, а в Константинополе путалась с варваром, язычником! Позор!
     Гордость пробудилась в душе Ирины. Она выпрямилась, устремила  взгляд
на дядю, слезы ее мгновенно высохли.
     - Тот, кто сказал это, бесстыдный лжец! Моя совесть чиста!  -  твердо
произнесла она.
     - Молчи, не вызывай моего гнева! Ты осквернила честь дворца, отвергла
любовь начальника конницы Асбада и спуталась с язычником.
     - Асбада я никогда не полюблю, он мне противен!
     - А все-таки ты будешь его  женой!  Такова  воля  священной  августы,
таково желание Асбада, таков мой приказ!
     - Никогда! Скорее умру!
     - Завтра же возвратишься во дворец,  откуда  ты  убежала.  Лгунья!  И
больше не убежишь, потому что тебя будет сторожить префект Рустик.
     Ирина в ужасе отшатнулась, колени ее подогнулись, и она повалилась на
пол.
     - Дядя... не губи меня! Смилуйся надо мной, Христе боже! -  вырвалось
из скорбящей груди.
     Губы ее сомкнулись, по телу прошла судорога.
     Подбежала Кирила. Два раба  подняли  потерявшую  сознание  девушку  и
отнесли ее в спальню.



                                    14

     Одолев  антов,  славинское  войско  с  победой  возвращалось  в  град
Сваруна, чтобы там, под липой, принести богам обещанные жертвы.
     Дикие вопли сотрясали  воздух,  из  охрипших  глоток  неслись  боевые
песни; упиваясь радостью победы, люди затевали кровавые  потасовки.  Целые
вереницы пляшущих на ходу юношей тянулись по лугам  и  безбрежным  степям.
Зрелые  мужи  густыми  толпами  шли  по  полям,  размахивая  над  головами
окровавленными  топорами  и  славя  Перуна.   Посередине   пастухи   гнали
захваченные стада мычащих коров и блеющих овец. Вслед за скотиной тащились
полумертвые от жары анты,  которых  славины  полонили  в  бою.  Связанные,
опозоренные, униженные, шагали братья среди братьев, рабы среди свободных.
Исток вместе с Радо и конницей ехали далеко позади главного войска.  Исток
не  различал   отдельных   криков.   Он   слышал   только   победный   рев
разбушевавшегося людского моря, гул земли, шум лесов и свист ветра.
     Исток понимал, что победа  одержана  только  благодаря  ему.  Это  он
обратил вспять гуннов, разогнал атланов, союзников антов, сразил предателя
Волка. Войско уважало и чтило его, но в  сердце  юноши  не  было  радости.
Печально смотрел он на окровавленные копья и почерневшие от братской крови
топоры. Рука его дрожала, когда он вытирал меч о росистую траву. Рука  его
дрожала, когда он вытирал меч о росистую траву. Ведь следы крови  на  мече
вопияли о том, что ему пришлось  замахнуться  на  Волка  -  предателя,  но
брата! Пагубная мысль родилась не в голове Волка. Ее посеял враг Тунюш.
     Молча, задумчиво повесив голову, ехал Исток. Длинные волосы его упали
на лоб, подбородок касался холодного  доспеха.  И  конь,  словно  чувствуя
печаль Истока, тоже повесил голову. Все  думы  юноши  сходились  в  одной,
главной мысли: как объединить поссорившихся  братьев,  как  собрать  их  в
могучее войско и вернуть порабощенные земли на том берегу Дуная;  а  потом
можно будет ударить еще дальше, за Гем, пригрозить  Византии  и  разыскать
Ирину. Он поклялся  небом,  всеми  богами,  белыми  костями  своих  павших
братьев и Христом, которому молилась Ирина, что не успокоится до тех  пор,
пока славин снова с любовью не обнимет анта.
     Чем ближе подходило войско  к  граду,  тем  сильнее  становился  шум:
воинов вышли встречать женщины и девушки. Все,  кто  мог,  оставляли  дом,
хватали овцу или козленка, наливали медовины в тыкву и  спешили  к  войску
громогласно праздновать победу.
     Радо, ехавший возле Истока, тоже молчал. Но его голова не  падала  на
грудь. На его челе не было теней, глаза не омрачали горькие мысли. И  шлем
свой он не снял с головы. С  гордостью  посматривал  Радо  на  закрывавший
широкую грудь сверкающий  доспех,  от  которого  отражались  ослепительные
солнечные лучи. Жарко горело сердце Радо. Улыбка играла у него  на  губах,
когда он представлял себе, как  девушки  в  венках  с  песнями  спешат  им
навстречу. Впереди он  видел  Любиницу,  дочь  славного  Сваруна,  которая
краснеет, словно ранняя зорька, подавая венок брату Истоку  и  ему,  Радо,
своему возлюбленному. Он считал дни, оставшиеся до той счастливой  минуты,
когда он введет ее в свой дом, покажет ей овец и загон своего отца  Бояна,
которые станут его собственностью.  Занятый  этими  сладкими  мыслями,  он
невольно натянул повод, жеребец под ним заржал и весело ударил копытом  по
сухим веткам, что трещали и ломались под ногами.
     На четвертый день, после того  как  войско  оставило  поле  боя,  оно
подошло к граду Сваруна. Юноши помчались по долинам, поспешили через горы,
чтобы  возвестить  о  его  возвращении.  Кипела  радость,  хриплые  голоса
затягивали давории, трубачи заглушали песни своей громогласной музыкой,  а
скотина жалобно мычала, словно предчувствуя, что близится  час,  когда  ей
придется лечь на  жертвенники  и  погибнуть  под  ножами,  чтобы  насытить
голодных.
     На заходе солнца перед войском раскрылась родная долина. Обработанные
поля приветствовали воинов.
     Исток вырвался из глубоких раздумий.  Надел  шлем,  поправил  волосы,
взмахнул мечом,  и  конница  помчалась.  Кроваво-красные  лучи  угасающего
солнца озарили доспехи и шлемы, кони  заржали.  Вскоре  впереди  показался
укрепленный град Сваруна. Юноши придержали коней. Все с нетерпением ждали,
когда отворятся ворота и оттуда выйдет толпа нарядных девушек, впереди них
- Радован, а между ними - старейшина в белой одежде.
     Первые всадники уже поднимались  на  холм,  а  все  войско  заполнило
долину, когда ворота отворились. Первым показался Радован с лютней, за ним
высыпала толпа девушек. Радо устремил на них свой  соколиный  взгляд,  ищи
лицо Любиницы, ее белоснежные одежды. И вдруг брат  и  суженый  девушки  в
один голос воскликнули:
     - Что случилось? О Морана!
     В знак печали у девушек были распущены  по  плечам  волосы.  А  лютня
Радована стонала так горько, что у Истока сжалось сердце.
     - Что случилось? Неужели умер отец? Его не видно.  Где  Любиница?  Ее
тоже нет.
     Воины, ехавшие сзади, помчались что есть духу, чтобы  скорей  узнать,
какая беда постигла племя. А тем временем передние ряды  уже  смешались  с
встречавшими. Рога на мгновение стихли, давории смолкли,  вокруг  разнесся
женский плач. Воины замерли, немо глядя на град, откуда к Истоку спускался
Радован.
     Протяжно  и  тоскливо  застонала  струна  и  замерла.  Сокрушенный  и
уничтоженный, склонился Радован перед Истоком. Глаза его были заплаканы.
     - Что произошло, Радован? Говори! Страх терзает меня...
     - О почему, Исток, ты его не убил? О почему я не отбил ее,  проклятье
на мою старую голову!
     - Не болтай! Не мучь меня! О ком ты говоришь?
     - О псе, о коровьем хвосте, о дьяволе, о-о-о-о,  почему  ты  не  убил
его?
     - Тунюш напал на град, на отца?
     - Где Любиница? - закричал Радо и скрипнул зубами.
     - Любиница! - повторил Исток и стиснул рукоятку меча.
     - О... о... он украл ее...
     Радован зарыдал, как ребенок, и  опустился  в  пыль  посреди  дороги.
Юноши, побледнев, смотрели друг на друга.  Их  окружили  воины,  печальная
весть о похищении Любиницы передавалась из уст в уста.  И  тогда  раздался
голос старого славина:
     - В погоню! На гуннов!
     И словно из всех душ вырвал он эти  слова,  зашумели  воины  -  будто
вихрь пронесся над градом:
     - В погоню! На гуннов! Смерть им! Гибель гуннам!
     Исток и Радо поехали к Сваруну. За ними тронулись старейшины Велегост
и Боян с товарищами. Двор наполнился народом. Люди с сочуственными словами
подходили к Сваруну, который сидел на колоде перед домом и  утирал  слезы,
катившиеся по длинной бороде.
     Исток опустился на колени и взял его за руку.
     - Не плачь, отец! Мы отомстим за Любиницу.
     - Мы спасем ее, старейшина, если только она жива! Этот  меч  разрубит
пополам беса Тунюша!
     Радо схватился за рукоятку, обнажая свой меч. Все снова зашумели:
     - В погоню! На гуннов! На Тунюша!
     Крик словно пробудил старца, он оперся на плечо Истока, простер  руки
и в полной тишине произнес глухим голосом:
     - Да пребудут с вами боги, как они были до сих пор! Принесем жертву в
знак благодарности!
     Духом-хранителем града прошел старец, опираясь  на  сына  и  будущего
зятя, мимо рядов воинов на холм под липой.
     Вспыхнул огонь на жертвеннике.  В  набожном  благоговении  смолкло  и
склонило головы войско. Озаренные пламенем, поблескивали  одежды  девушек,
черные распущенные волосы угрожающе  обвивались  вокруг  безмолвных  жриц.
Словно сами духи мести спустились на землю и держали  при  свете  кровавых
факелов совет, как отомстить гуннам.
     К небу вздымался пахучий дым сжигаемой же