Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
ый тост вздымали за здоровье
именинницы - хозяюшки Матрены Игнатьевны, отчего мне, прапорщику, уже тогда
сомнительно показалось - почто сперва за бабу пьют, а не за ея величество...
Взяли купецкого человека Пупкина - и туда же подвесили.
- Слова "императрикс" не говаривал никогда, - показал он с пытки. - А
недавно был сильно пьян в гостях у человека торгового по прозванью Осип
Кудашкин. И тот Кудашкин, во хмелю весел будучи, выражал слова зазорные.
Мол, у нашей государыни уседнее место вширь велико. Небось-де, Бирену одному
никак не справиться!
Взяли Матрену Игнатьевну и поехали за Кудашкиным. Но Кудашкин был горазд
умудрен богатым житейским опытом и потому заранее через огороды задние бежал
в неизвестность... Делать нечего! Решили тряхнуть Матрену Игнатьевну, пока
Кудашкин не сыщется.
- Охти мне! - отвечала баба на розыске. - Пьяна я была, ничего и не
упомню. Может, экое слово "императрикс" и говорил кто, но я знать того не
знаю и ведать не ведаю...
Бабу пока оставили, принялись опять за Пупкина.
- А в гостях у Осипа Кудашкина, каюсь, был и веселился. Когда же об
уседнем месте ея величества пошла речь высокая, то подьячий Панфилов Семен,
в гостях тамо же пребывал, отвечал Кудашкину словами такими: "Левенвольде да
прочие немцы в помощниках тому делу графу Бирену служат..."
Поехали от воеводы с телегой, взяли Панфилова прямо из бани.
- Слову "императрикс" не учен, от вас, голуби мои, впервой его слышу, -
отвечал Панфилов, чисто вымытый. - И сколь бумаги в жизни исписал, а такого
слова не встречалось. При оговоре моем прошу учесть судей праведных, что
ранее в штрафах и провинностях не сыскан, у причастия святого бывал
исправно, что и духовный отец, Пантелей Грешилов, в церкви Страстей
господних всегда утвердить может...
Взяли Пантелея Грешилова из церкви Страстей господних, но живым до
розыска не довезли: у порога канцелярии воеводской он помер в страхах
великих... Тогда всех арестованных, в железа заковав, повезли под стражей в
Москву - прямо на Лубянку, где размещалась Тайная канцелярия под командой
губернатора Семена Салтыкова, и писал Салтыков в Петербург Ушакову об этом
слове:
"...явилась песня печатная, сочиненна в Гамбурге, в которой в титле ея
императорского величества явилось напечатано не по форме. И признавается,
что она напечатана в Санкт-Питербурхе при Наук Академии, того ради не
соизволите ль, ваше превосходительство, приказать ону (т.е. песню) в печати
свидетельствовать..."
Кострома - полна ума, а Москва еще умнее!
***
Синие цветом, скрюченные монстры, разложенные по банкам и бутылкам,
злорадно ухмылялись из голубого спирта. Давно уже монстры не видели в
Академии барона Кейзерлинга, отъехавшего в Варшаву, но зато опять наблюдали
серые уши Данилы Шумахера.
Господин Юнкер (профессор морали) фолиантом в телячьей коже треснул по
башке господина фон Баксбаума (профессора политики). Академик Либерт трахнул
академика Крафта палкой и расшиб зеркало казенное. Академик же Делиль в
драку не мешался, ибо он считал, что земля круглая и вращается, а это могли
снова поставить ему в вину. Но тут, в самый разгар острой научной дискуссии,
вошел секретарь Шумахер и взялся за дубину Петра Первого.
- Сия ужасная мебель, - сказал он на кухонной латыни, - да будет и впредь
дирижировать науками российскими...
При дворе опять ломали головы, кто был самым умным на Митаве, но никого
не находили - взамен Кейзерлингу... Тогда Шумахер своей волей предложил
графу Бирену быть протектором - почетным президентом наук российских.
- Думайте, что говорите! - оскорбился Бирен. - После Петра Великого мне
быть протектором?.. Да меня засмеет вся Европа, и будет права. Я не ищу
научных званий. Но вот мой секретарь, Штрубе де Пирмон, и учитель детей моих
- Леруа...
Шумахер сразу все понял:
- Ваше сиятельство! - И его серые уши порозовели. - Академия "де-сиянс"
имеет немало стульев. Пусть придут ваши секретарь и учитель... Места
академиков уже за ними!
Бирен махнул рукой, Шумахера отпуская. Сейчас его занимали горы
Рифейские, за коими лежит Сибирь - страна пушных и горных сокровищ. В самом
деле, если подумать, сколько добра пропадает! Голова пошла кругом, когда
Бирен узнал, что требуется для производства только гранат и ядер: селитра и
сера, скипидар и сулема, камфора и мышьяк, ртуть и ладан, колофония и
антимония, деготь и янтарь, уксус и вино, сбитень и уголь крушины, масло
льняное и конопляное.., куда столько? Вечером в морозном воздухе были
ослепительны звезды. Бирен, накинув шубу, поднялся на башню. В потемках
возился возле трубы митавский астролог Бухер.
- Что ты видишь там, пьяница? - спросил его граф.
- Пречистая Венус спешит к востоку, ваше сиятельство. И тайные эфемериды
опять складываются удачно для коновалов. Я вижу колесницу без Пегаса, а в
ней корону Кетлеров, герцогов Курляндских... Еще пива, и тайное сейчас
свершится!
- Ты пьян совсем, - не поверил ему Бирен.
- Я себя не помнил, когда предсказал герцогине Анне Иоанновне корону дома
Романовых, а теперь я, чуточку похмеленный, предсказываю вам корону герцогов
Кетлеров...
- Прости, - сказал Бирен. - Твои пророчества, и правда, всегда
исполняются. Но.., неужели?
Он спустился с башни. Лакей подал ему атласные туфли, и через тонкие
подошвы Бирен ощутил тепло пола. Это в нижних залах затеплили сотни свечей.
Жена-горбунья созывала гостей, и Бирен прошел к ней в туалетную. Бенигна
сидела, укрытая пудермантелем, фрейлины осыпали ее жалкое тщедушие
драгоценными камнями и алмазной пудрой. Резало глаза сверканием. "Сибирь...
Сибирь!" - думал Бирен, пересчитывая драгоценности жены. Насчитал до семи
миллионов рублей, потраченных на конопатую уродину, которая ему ни к черту
не нужна, и, печально вздохнув, вышел...
- Лейба! - позвал он фактора. - Я, - начал Бирен, садясь возле камина, -
очень недоволен, что ея величество, без совета со мною, отправила Татищева
на сибирские заводы. Мало того, что он русский, он еще и преисполнен
деятельности... Кто еще там?
- В Сибири еще Хрущев, креотур Волынского.
- Совсем не знаю такого... Однако Волынскому, видать, мало быть моим
креотуром: он сам окружает себя креотурами... Еще?
- Еще там Бурцев, Рейзер и Жолобов.
- Жолобов? Уж не тот ли...
- Тот! А почему вас взволновало это имя, граф?
- Теперь, - заговорил Бирен, - Татищев сочиняет "Горный устав", я не
знаю, что за штука получится. Но от такого вредного человека можно ожидать
любой пакости. Меня тревожит, что Татищев расположен к коллегиальности...
- Но Берг-коллегия уничтожена, - утешил его Лейба Либман.
- Я знаю. Взамен ее надобно создать директориум. С директором во главе! И
- все. При директоре коллегиальность невозможна. Берг-директор должен быть
предан одному мне... В самом деле, - вдруг обиделся Бирен на весь мир, -
почему Строгановым и Демидовым можно заводить заводы? Маленькая принцесса
Мекленбургская, даже цесаревна Елизавета - все имеют при дворе доход от
железа и меди. Один я, несчастный...
- Ваше сиятельство, - перебил его фактор, - саксонец Курт фон Шемберг уже
спешит в Россию: он возьмет казенные заводы в аренду, и никто не узнает, что
доходы потекут прямо к нам.
- Если так, - сказал Бирен, - я этого саксонца и сделаю берг-директором,
и тогда Татищев может писать устав за уставом. Я знаю, что бюрократия всегда
сильнее коллегиальности...
Вскоре президентом Академии наук был назначен барон Корф, и Анна
Иоанновна наказала "безбожнику":
- Там в чине президентском не совладать с разбойниками. Ученый народ
стульями бьется и посуду колотит. А потому, для пущей важности, возьми ты
эту арестантскую роту, и быть тебе в ней не "президентом", а - "главным
командиром"... Да бога-то! Бога не забывай, барон...
Тут же забыв про бога, Корф сразу вспомнил о дьяволе.
- Несомненно, - сказал он, читая доносы академиков, - сам дьявол вселился
в Шумахера... Что ж, начнем возрождение науки в России прямо с изгнания
бесов!
Примерил он трость к руке своей и решил Шумахера бить. Благо он -
командир, а не президент.
- Господин Шумахер, - начал Корф вежливо, - разве можно, чтобы канцелярия
Академии взяла верх над самой Академией и наукой?..
Только он размахнулся тростью, как Шумахер завопил:
- "О пленении земель Рязанских от Мамая" - есть ли такое сочинение у вас,
барон сиятельный?
- Нету, - заявил Корф, сияя жадными очами. Шумахер прицелился точно:
безбожника можно было подкупить только книгами, ибо ничего слаще книг Корф
не знал (даже любовниц он не имел, ибо они отнимали время, необходимое для
чтения)... Однажды Корфа навестил Карл Бреверн - тоже безбожник и тоже
книжник.
- Барон, - сказал он Корфу, - не кажется ли тебе, что Кейзерлинг за свое
краткое президентство поступил умно, заметив Тредиаковского? Нельзя в
русской науке видеть одних лишь немцев! Так докажи же всем, что именно ты, а
не Кейзерлинг был самым умным на Митаве.
- Бреверн, - ответил Корф, - не предвосхищай мои мысли. Именно с такими
намерениями я сюда и явился... Встретясь с Делилем, Корф подмигнул ему
хитро.
- А Земля-то.., круглая, - шепнул он. - И Коперник прав: черт побери ее,
но она вращается, а мы еще не падаем на этой карусели. И вы, Делиль, можете
беседовать на эту тему со мною. Но другим - ни звука. Только вы и я будем
знать о Земли вращении...
С треском вылетела дубовая рама, посыпались стекла. От шутовского
павильона ворвался в Академию снаряд фейерверка. Опять загорелись (в какой
уж раз!) стены Шафировых палат, набежали солдаты с ведрами и
кадеты-малолетки, чтобы спасать науку русскую.
- Убрать "театрум" от Академии! - бушевал Корф в запале. - Кончится все
тем, что мы сгорим здесь вместе с Шумахером...
- ..ништо им! - хохотала императрица. - А коли сгорят, то и ладно. Никто
по ним плакать не станет. От этих ученых одни убытки терплю... Ну вот на
синь-пороху нет от них никакой прибыли!
***
"...буттобы", - написал Тредиаковский, и крепко задумался: так ли
написал? не ошибся ли?
- Будто бы, - произнес вслух, написание проверяя, и хотел далее
продолжить, но тут его оторвали...
Вошла княгиня Троекурова, владелица дома на острове Васильевском, и,
подбоченясь, поэта спрашивала грозно:
- Ты почто сам с собой по ночам разговариваешь? Или порчу накликать на
мой дом хошь? Смотри, я законы знаю.
- Сам с собою говорю, ибо стих требует ясности.
- А ночью зачем дерзко вскрикиваешь?
- От восторга пиитического, княгинюшка.
- Ты эти восторги оставь. Не то быть тебе драну!
- Да за што драть-то меня, господи?
- Велю дворне своей тебя бить и на двор не пускать. Потому как ты мужчина
опасный: на службу не ходишь, по ночам бумагами шуршишь, будто крыса худая,
и...
Василий Кириллович, губу толстую закусив, смотрел в оконце. А там -
белым-бело, трещит мороз чухонский, пух да пушок на деревьях. Завернула на
первую линию карета - видать, в Кадетский корпус начальство проехало... Нет,
сюда, сюда! Остановились.
- Матушка-княгинюшка, - сказал Тредиаковский, чтобы от бабы глупой
отвязаться, - к вашей милости гости какие-то жалуют...
Барон Корф, волоча по ступеням тяжелые лисьи шубы, зубами стянул
перчатку, заледеневшую. Посмотрел на княгиню: щеки у ней - яблоками, брови
насурмлены, вся она будто из караваев слеплена. И там у ней пышно. И здесь
сдобно. А курдюк-то каков... Ах!
- Хотелось бы видеть, - сказал Корф, - знатного од слагателя и почтенного
автора переложений с Поля Тальмана.
- Такие здесь не живут, - отвечала княгиня Троекурова. - И по всей первой
линии даже похожих на такого не знаю.
- Как же! А поэт Василий Тредиаковский?..
- Он! - сказала Троекурова. - Такой, верно, имеется.
- Не занят ли? Каков? Горяч?
- Горяч - верно: заговариваться уже стал! А вот знатности в нем не
видится. Исподнее сам в портомойне у меня стирает, а летом - на речку
бегает...
- Мадам, - отвечал Корф учтиво, - великие люди всегда имеют странности.
Поэт, по сути дела, это quinta essentia странностей...
Президента с поклонами провожали до дверей поэтического убежища.
Тредиаковского барон застал за обедом. Поэт из горшка капусты кисленькой
зацепит, голову запрокинет, в рот ему сами падают сочные лохмы...
- Простите, что обеспокоил, - начал любезный Корф (бедности стараясь не
замечать, чтобы не оскорбить поэта). - Наслышан я, что от барона Кейзерлинга
вы внимание уже имели... Над чем сейчас размышляете творчески?
- Размышляю, сударь, о чистоте языка российского, о новых законах поэтики
и размера стихотворного. Наука о красноречии - элоквенция! - суть души моей
непраздной...
- Типография в моих руках, - отвечал Корф, - отдам повеление печатать
сразу, ибо все это необходимо! Корф в сенях наказал княгине Троекуровой:
- Велите, сударыня, дров отпускать поэту, ибо у него собак можно
морозить. Да шуршать и самому с собой разговаривать не мешайте. Ныне его
шуршание будет оплачено в триста шестьдесят рублей в год. По рублю в день,
княгиня! Он секретарь академический, и меня российскому языку обучать
станет...
Корф поэта с собою увез, в Академии Тредиаковский конвенцию о службе
подписал. О языка русского очищении. О грамматики написании. О переводах с
иноземного. И о прочем! А когда они уехали, дом княгини Троекуровой будто
сразу перевернулся.
- Митька! Васька! Степка! - кричала княгиня. - Быстро комнаты мужа
покойного освободить. Да перины стели - пышные. Да печи топи - жарче.
Половик ему под ноги... Кувшин-рукомой да зеркало то, старенько, ему под
рыло самое вешайте... О боженька! Откуда мне знать-то было, что о нем такие
знатные особы пекутся?
Барахло поэта быстро в покои жаркие перекидали. Вернется секретарь домой
- обалдеет. Княгиня даже запарилась. Но тут - бряк! - колоколец, и заекали
сердца русские: ввалился хмельной Ванька Топильский из канцелярии Тайной,
сразу кочевряжиться стал:
- Ну, толпа, принимай попа! Ныне я шумен, да умен... Мне, княгинюшка,
твой жилец надобен - Василий, сын Кирилла Тредиаковского, что в городе
Астрахани священнодействовал.
- Мамынька! Да его только што президент Корф забрал.
- Эва! - сказал кат Топильский (и с комодов что-то в карман себе
положил). - С чего бы так? - спросил (и табакерочку с окна утащил).
Огляделся: что бы еще свистнуть, и сказал:
- Ныне жилец твой в подозрениях пребывает. И мне ихние превосходительства
Ушаковы-генералы велели вызнать: по какому такому праву он титул ея
величества писал - "императрикс"?
- Как? Как он титуловал нашу матушку пресветлую?
- "Императрикс"... Ну что, княгиня? Спужалась? Троекурову от страха
заколодило. А ну как и ее трепать учнут? Глаза она завела и отвернулась:
пущай Топильский крадет что может, только б ее не тронул. Очнулась (Ваньки
уж нет), затрепетала:
- Сенька! Мишка! Николашка! Где вы?.. Тащи все обратно в боковушку
евонную. Сымай перины, да рукомой убери подале. И капусту, что выкинули на
двор, поди снова в горшок ему упихачь обратно! Чтоб он подавился, треклятый!
Я давно за ним неладное замечаю. Ныне вот и сказалось в титуле царском!..
Из Академии ехал поэт уже в казенной карете. Только не в академической, а
в розыскной, от Ушакова за ним присланной.
- Ты што же это, каналья, - спросил его Ушаков, - титул ея императорского
величества обозначил неверно? Мы ее зовем полностью в три слова (ваше
императорское величество), а ты, сукин сын, одним словом, будто облаял ее...
Императрикс-тыкс - и все тут. Сознавайся, на што титул государыни уронил?
- Каждый стих, - отвечал поэт, - имеет размер особливый, от другого стиха
отличный. Слова "ея императорское величество" - это проза презренная. И три
слова во едину строку никак не впихиваются. Потому-то и вставил я сюда
кратчайшее слово "императрикс", высоты титула не роняя... Размер таков в
стихе!
- Размер? - спросил Ушаков, не веря ему. - Чего ты мне плетешь тут? Ты
размером не смущайся. Чем длиннее и красочнее титул обозначишь - тем больше
славы тебе. А ныне вот, супостат ты окаянный, по милости твоей стихов
любители из Костромы взяты. И драны. И пытаны... За то, что слово
"императрикс" есть зазорно для ея величества! Какой еще такой размер
придумал?
Опять стал рассказывать Тредиаковский "великому инквизитору" о законах
стихосложения, о том, что при писании стихов слова не с потолка берутся, а
трудом изыскиваются, что такое размер - объяснял, что такое рифма - тоже.
- Рифму знаю, - сказал Ушаков, внимательно все выслушав. - Рифма - это
когда все складно получается. А насчет размера... Как бы тебе сказать?
Изложи мне все письменно, к делу приложим.
Пришлось поэту писать подробное изъяснение:
"Первый самый стих песени, в котором положено слово "императрикс", есть
пентаметр. Слово сие есть самое подлинное латинское и значит точно во всей
своей высокости "императрица"... Употребил я сие латинское слово для того,
что мера стиха того требовала..."
Ушаков песочком изъяснение поэта присыпал.
- Ой, мудрено же пишешь, - удивился. - Ты проще будь, а не то мы тебя со
свету сживем...
Пешком отправился поэт домой - на первую линию. Пуржило, колко секло
лицо. Спиною к ветру оборотясь, шел Василий Кириллович, и было ему так
горько, так обидно.., хоть плачь! Он ли грамматики не составитель? Он ли од
не слагатель? "Так что ж вы, люди, меня, будто собаку бездомную, рвете? Тому
не так, этому не эдак. И любая гнида глупая учит, как мне писать надо..."
- Кого учите? - спросил поэт у ночной тишины. Переходя Неву по льду,
остановился над прорубью. Черный омут, страшный-престрашный, а в нем - звезд
отраженье и небо.
Внемли, о небо! - Изреку,
Земля да слышит уст глаголы:
Как дождь, я словом протеку,
И снидут, как роса к цветку,
Мои вещания на долы...
Глава 11
Старики были мятые. Ветераны каторги. Их шихтой заваливало, их деревьями
мяло, их в драках пьяных били друзья, и просто так - начальство секло.
Теперь они тачку не возили. Прощай, дело рудное! Вокруг Екатеринбурга -
вышки сторожевые. Вот они и торчали на вышках, сивобородые, недреманные. И
тугоухо слушали вой лесной чащобы: не идет ли башкир с луком? И руки
стариков караульщиков сжимали веревки колоколов...
Екатеринбург! Места гиблые. Когда пришли сюда, здесь туман плавал едучий.
Лес брали штурмом, как берут шанцы крепостей. Трясло летом от дождей,
пожирал людей гнус, а зимами стонала солдатская кость от лютости морозов. Не
стерпели! Бросили все к бесу и ушли прочь. Остался в диком лесу один генерал
де Геннин, мерз у костерка; обложился пистолями - от зверя и башкира.
Нагнали тогда армию, секли беглецов и вешали, вернули из-под самого
Тобольска обратно на Урал, чтобы Екатеринбург они достроили...
А теперь - глянь! - кабаки торгуют вином, сидят там люди добрые, мастера
дела рудного, искатели, и меж собою судачат:
- Перво дело - дух. А дух тамо-тко е! Вышел я на речку и знак приметил. В
лесу ямы издавна копаны. Не иначе, чудь белоглазая <Чудью белоглазой
назывались на Руси племена финно-угорской группы, населявшие когда-то
северные края России.> уже работала там во времена прошлые.
На доски стола кабацкого из котомок бродяжьих падали куски - в блеске, в
искрах, в жилах. И сдвигались над н