Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
да-то на задворки деревни и там - пропал... Испугались
тут мужики - не сгинет ли совсем? Но Захар Шустров уже выскочил, словно
черт, посередь улицы самой. Трахнул перед офицером горшок старый, из земли
выкопанный:
- Сколь лет содержал... Все прахом! А меня лихом не поминайте, мужики и
бабы.., сбегу! И снова на Низы в гулящие люди подамся...
Древком протазана треснул офицер в горшок, звонкий с мороза. В куски
распался он, и покатились по снегу деньги. Озябшими синими руками офицер
пересчитал их, после чего сказал:
- А, мать вас всех.., опять мало! С ваших тягл ишо осталось рубль с
полтиной. Одначе так, мужики: темно уже стало, чего не доправили сей день,
то завтра править станем. А солдат моих по дворам разведите и кормить их
обязаны...
Сам же он из деревни в гору поднялся, понюхал в сенцах:
- Кажись, щами пахнет? Дадите ль похлебать?.. Потом и спать легли. И
крепко спали, только Мирон Аггеевич ворочался. А утром глянули - тишина в
деревне. Не дымит она, почернела. За околицу же следы тянутся - санные.
Завыл тут помещик, в ярости офицера за грудь хватая:
- Разоритель ты мой! Убегли все... Чем жить-то я стану? Сыночки на службе
морской пропали, один я с бабами, старый...
Но офицеру было не легче: его ждал суд, скорый и свирепый, ибо деревня
Гнилые Мякиши ушла с его солдатами вместе.
- Где мужики мои? - плакал старый барин.
- Солдаты-то., иде же они? - убивался офицер. Скинулись вниз, толкали
двери избенок:
- Пусто.., пусто... Ай-ай!
Висели над порогом черные пятки. То остался на родине дедушка Карп - тот,
что был лишний. И в сказку ревизскую не вписан. Но дед лишним не пожелал
быть. И повис над порогом избы своей.
Он был очень-очень старый - еще царя Михаила помнил. А при царе Михаиле
тоже правежи были...
Теперь правнучке его, императрице Анне Иоанновне, нужны были деньги для
праздника вечного, и так она собирала с народа недоимки. А все это и
называлось - правеж...
"Гнилые Мякиши, где же вы?"
"Мы на тихой речке когда-то стояли..."
***
Карьеру делать по-разному можно. И способов к тому - не счесть! Михаила
князь Белосельский на селе Измайлове, среди прочих кобелей, тешил Дикую
герцогиню. А за бойкость любовную она ему подарки разные делала. Деньгами, а
чаще припасами для дома. Вот и сегодня сбирался князь бойкость свою
выказать.
Сыскал он на Плющихе колдунью и полтину ей дал.
- Желаю я, ведьма, - сказал, - перед некоей дамой жар мужской проявить
особо... Ты секрета к тому не ведаешь ли?
Колдунья опоясала князя Белосельского лыком мочальным, башкой его в
подпечек засунула и заговорила слова опасные:
- Слову мудрому ключ, замок! А поставит она тело в тело, и будет жила
твоя мужеская да тайная тверже любого железа, каленого и простого, и всякого
камени, морского и земного и подземного. И не падать жиле твоей во веки
веков... Слово сказано, а язык мой ключ, замок! - И лыко с князя
отпоясала...
Ушел Белосельский от нее. Но, будучи человеком просвещенным, лошадей
своих на Маросейке, близ улицы Покровки, задержал. Тут, по соседству с домом
Блументроста, обреталась аптека московская. Среди банок порцеленовых
похаживал, пузом вперед, и сам аптекарь - господин Соульс (в просторечии -
Соус). Князь его шепотком спросил, подмигивая зазорно:
- А нет ли у вас, господин Соус, лекарствица такого, чтобы перед дамами
особливую страсть выявить?
- Кантариды для здравия опасны, - отвечал аптекарь, на банки свои
поглядывая. - И по указу царскому надобно иметь письменное заявление от той
дамы, которая недовольна вами в утехах своих бывает... А без записки от дамы
сердца - никак не могу!
Вздохнул Белосельский: ладно, мол. И поехал далее, на одну лишь колдунью
полагаясь. Но только с Никитской он завернул, тут и поперли мимо него -
наперерез - кареты немалые.
Нырял меж сугробов возок золоченый, царский. А в стекле мелькнуло лицо -
лицо Анны Иоанновны: ехала она по дороге на Измайловское. Выходит, напрасно
тратился. Не бывать сегодня князю там, и бойкость некому выказать...
...Анна Иоанновна сидела на диванах, простеганных червленым бархатом.
Чтобы порошу обминать, перед царским выездом пустили наперед возок с
девками. А девки те - вовсю пели:
Покинь, Купидо, стрелы:
Уже мы все не целы,
Но сладко уязвленны
Любовною стрелою
Твоею золотою;
Все любви покорены...
Насупротив Анны сидела лейб-стригунья Юшкова.
- А что, дура, - спросила ее Анна, - не стара ль я еще?
- Ой, матушка, - замахала Юшкова ручкой. - Не гневи ты боженьку: экая
сласть-то в тебе, уж така ты пышна, уж така масляна! Куды-ы другим погодкам
до величества твово!
- А погодки-то каково кажутся?
- Да уже давно сгрыбились... Эвон у Черкасской-то пузо мешком виснет. Да
облысели все. А у тебя, гляди, красота кака - волосики твои, быдто веничек
маховой, банный!
- Ну и ладно, - успокоилась Анна Иоанновна, довольная...
С криками и свистом бичей миновали село Черкизово - вдали уже и крыши
теремов Измайлова завиднелись. Ехали скоро, так и рвали лошади царский
поезд. И вдруг...
Грохот, пыль, визг! Ни возка, ни девок!
Разверзлась земля: посреди дороги - яма громадная, провал. Вздыбились
бревна оттуда, хитро уложенные, как в капкане...
- А-а-а-а!.. - рев животный, нечеловечий, то кричала сама императрица. -
Убивают меня.., у-убива-а-а-а...
В провал, стуча по крыше возка, сыпались здоровенные камни. Трещало
дерево с хрустом. Дрыгали ногами лошади, разрывая в бешенстве упряжь. Осела
снежная пыль, и все стихло...
Из седла выскочил Левенвольде, рванул дверцу кареты.
- Счастье ваше и всей империи, - сказал он, - что возок с девками вы
пустили впереди себя... Едем! Обратно! На Москву!
Примчалась во дворец и кинулась к Ушакову:
- Андрей Иваныч, узнай злодеев... Спаси! Ушаков, по набожности своей,
весь пытошный застенок образками да иконками завешал. Оглядел он лики святых
угодников, и - - Введите пациента первого! - велел...
Первый "пациент" взвился на дыбу свечкой. Вздрогнули камни от страшного
воя. Тогда Андрей Иванович на колени встал и голоском тихим, дрожащим запел
акафист Иисусу сладчайшему...
Но ни дыба, ни железо раскаленное, ни молитвы - ничто не помогло открыть
людей, которые устроили покушение на императрицу. Вокруг Черкизова да
Измайлова чернели избы мужиков, шумели там гиблые - по колено в снегу -
леса, да изредка мерцали над угорьями речек тусклые огни лучин...
***
День - как день (таких дней на Москве много).
На кольях торчали головы, и глазами блеклыми, веки дремлюще опустив,
встречали пасмурный рассвет над Яузой.
Загудел Иван Великий... Поначалу ухнул басом Успенский колокол - в четыре
тысячи пудов, потом - Ревун, этот был поменьше. А за ними пошли сыпать
прочие: Медведь - Татарин - Лебедь - Голодарь - Корсунь, и двадцать семь еще
разных.
Пришли сторожа, люди бывалые. Они головы с кольев сорвали. И в мешок их
поклали. А из другого мешка свежие головы вынули. Только вчера еще
рубленные. И водрузили их - на страх народу, чтобы люди русские себя не
забывали.
У этих еще веки не опустились: рассвет над Яузой сочился в мутных
зрачках, смотрели они на Москву - тускло и совсем не гневно... И тысячи
пудов звонкой меди гремели над ними!
Собирался народ. Выходили из фартин люди гулящие, себя не помнящие. Около
бань, синяки румянами замазав, блудные девы в тулупах козлиных похаживали.
Коли копеечка лишняя у тебя имеется, так согреши с девой! Заодно в баньке
попаришься.
Запахло рыбою жареной. Прели под тряпками, для тепла укрытые, коровьи
сычуги с гречневой кашей. Из харчевен лез дым через окошки - не пожар, а
просто так (грелись там).
Пронес мужик скамью преизрядную, и на той скамье товары раскладывал. Дело
скорняцкое, хорошее дело! На саночках везли бабы квасные кади - на квас
всегда спрос охотный (это прибыльно).
Из цирюльни вышли воры - ребята хоть куда! Они сразу в толкучку
затерлись, пошли народ щупать. Скорняка увидели, скамью опрокинули. Мужик
был не промах: на снег лег и, что было у него (юфть там и голицы-рукавицы),
все под себя зажал. И не встал, покуда воры не отошли.
Потом от земли воспрянул весело - снова торг учинил!
И смотрели на людскую суету головы.
Вчера рубленные. Свежие...
Прошел, бородой тряся, юродивый Тимофей Архипыч.
- Уважь, - кричали ему. - Окрести нас или облай...
- Ой, люди! Очами не видите, ушми не слышите... Анна-манна, гол шелков,
да и был я таков... Сократи и сосмири кобеля царского! И крестьянского и
монастырского... Вняли ли?
- Вняли, - отзывался народ площадной.
- Чтобы стался он слеп и глуп, как теля мокрое. Чтоб связались ему
челюсти, а в челюстях - язык его. И чтобы не слышать нам лая дикого, не
нашего... Вняли ли?
Вскочил на бочку парень, шапку свою рванул пополам.
- Спасибо, Архипыч, что надоумил меня, - кричал в толпу. - Как не внять
тебе? Мы того кобеля знаем... То Бирен поганый!
Сверкнул протазан над толпою. Бежали солдаты.
- Стой! - орали. - Хватай его, хватай... Вали с ног. Но парень уже летел
по улице. А за ним - солдаты:
- Куда-т тебя туда-т понесло?.. Стой, а то стрелим! Ох, и шибко бежал
парень. Сам он русский, улица русская, солдаты русские - власть чужая. И
кричал он на бегу затейно, словом особым, которого все боялись:
- Когда мае на хас, то и дульяс погас! То значило: "Не трогай меня, а то
ножика получишь". Влетел парень в кабак Неугасимый, бухнула за ним дверь.
А солдаты уже тут, и прется офицер с протазаном:
- Эй, питухи, погоди пить... Сказывай, где тот человек, что вошел
сюды-тко вот только што?
Отвечали ему вина пьяницы, Табаков курильщики да в зернь игральщики -
словами извечными, что наизусть помнили:
- Знать того не знаем, ведать того не ведаем... И ушел офицер обратно - в
сумбур криков да сговоров московских. А воры гладкобритые все похаживали. Да
все посматривали. Средь бела дня, не стыдясь честного народа, стали
раздевать они купчину из Китай-города. Раздевали, приговаривая с улыбочкой:
- Шасть на кабак, дома ли чумак? Веришь ли на деньги? Или в долг даешь? А
каково с бабушкой живешь?
Молчал купец. Только знай поворачивался. И снимали с него в самый
аккурат, все по порядку:
Кушак яицкой -
Рукавицы козловые -
Сапоги и шапку -
Шубу нагольную -
Кафтан-смурострой -
Фуфайку китайчатую -
Штаны лазоревые -
Исподнее полотняное.
А более снимать было нечего, и тогда купец завопил:
- Карау-у-ул.., гррра-а-абят!
Народ безмолвствовал. И крутился вдали протазан офицера.
И покрикивали люди гулящие, себя не помнящие:
- Когда мае на хас, то и дульяс погас!
В этот обычный день, каких много, въехал на Москву бывший губернатор
земель Казанских - Артемий Петрович Волынский.
Въехал тишком, в каретке малой, чтобы глаза пышностью не мозолить. И
остановился в доме Нарышкиных (по родству). Только было детишек от платков и
шубеек раскутали, тут и вошли в покои солдаты. Офицер же, явясь, сказал
Волынскому:
- От имени государыни-матушки было указано вашей милости до самого Низу
ехать - под команду генерала Левашева. А заместо Гилянских провинций вы,
сударь, самовольно, в нарушение указа царского, на Москве объявились дерзко.
И в том ответ дайте!
- Тебе, балде, ответа не дам, - сказал Волынский. - А врагам моим отвечу:
зубы мои.., во, гляди! Такими зубами до кишок можно добраться! Смекнул?
Офицер был глуп и смотрел на зубы. В самом деле, у вельможи Волынского не
зубы, а - перлы. Один к одному, белые, чистые, крупные. Такой, вестимо,
любого волка разорвет! Но возле дверей уже качнулись штыки.
- А это зачем? - крикнул Волынский.
- Велено держать вашу милость под арестом и никуды не выпущать. И грозит
вам ныне строгая инквизиция!
- У-у-у!!! - завыл Волынский и покатился по полу...
Глава 11
Шаги - бум-бум-бум... А шпоры - лязг-дзень-трень... Анна Иоанновна
привстала... Прямо на нее шагал громадный детина, В руке его взлетал чуть не
до потолка толстый команд-штап, сверкали ботфорты в заплатках старых.
Парик-аллонж спадал с плеч до пояса и взметалась над буклями рыжая пудра.
Это шел генерал Александр Румянцев (из денщиков Петра):
- Звала ты меня, матушка, и вот приехал я...
Анна Иоанновна дала ему руку для поцелуя приветного:
- Милый друг, Ляксандра Иваныч, рады мы видеть тебя у престола нашева.
Бывал обижен ты от людей временных, куртизанов подлых... Нонеча то время
ужасное миновало! Быть тебе в чести великой: для начала в сенаторы наши
жалуем...
- Благодарствую покорно, пресветлая государыня наша!
Анна Иоанновна и дальше - лисичкой к нему:
- Будто и невесел ты, генерал мой? Видать, долгов накошелял изрядно? Так
я тебя не оставлю: вот шкатулка, а в ней, дома сочтешь, ровнехонько двадцать
тыщ золотом... Рад ли ты?
- Эх, матушка! Кто деньгам не рад? Удружила ты...
- Ив подполковники гвардии тебя, - расщедрилась Анна. - Ну, целуй руку
мне да кланяйся. Станешь ты другом моим верным!
- Матушка! - растерялся генерал. - Ничего путного содеять я не успел, как
ты меня одарила милостями... Говори же - что надо, все исполню ради тебя!
Анна Иоанновна гостя усадила, сама печалилась:
- - В великом тужении финансы мои обретаются. Не знаю уж я: сразу мне с
котомкой идти по миру? Или подождать малость? Нечестивые люди казну мою
изнутри всю выжрали. А тебя, яко человека честного, у двора моего фавора
никогда не искавшего, желаю я к финансам твердо определить...
- Постой, постой, матушка, - заговорил Румянцев. - С чего ты взяла, что у
нас финансы имеются? У нас - подати, налоги, правеж и грабеж, поборы
разные... Да еще вот! - Достал генерал рубль, куснул его и протянул Анне:
там все восемь зубов отпечатались. - Одна фальшь, матушка, и никаких
прибытков не предвидится.
Анна Иоанновна платок бабий на голове поправила.
- Миленько-ой, - пропела басом, - про то нам ведомо...
- Коли воры округ, матушка, так карман свой держи дальше; как бы не
сперли. Ты вот, во дворце сидючи, нищей сумою грозишься? Я ведь прямо из
саней - всю Россию от Персии проехал. Ты с котомкою и не суйся: никто тебе,
государыня, сухарика не подаст. Потому как сухарики все съедены без тебя...
Лучше уж, матушка, ты меня в драку определи. Я солдат, и до драки охоч
бываю!
- Да погоди о драке-то! Ныне дела таковы, что без денег и в войну не
сунешься. Сначала карман набей, а потом уж и дерись...
- Не! - мотнул Румянцев париком (и долго оседала рыжая пыль). - Без денег
драться еще способнее: злее будешь! И ты, великая государыня, коли уж
позвала меня из Персии, то говори дельно.
Анна Иоанновна обиделась, покраснели на лице ее корявины:
- А я тебе разве пустое болтаю?
- Ты меня, матушка, без ножа резать возжаждала, коли в эти финансы свои
пихаешь... С чего взяла ты, не пойму, будто Румянцев дурак такой, что
согласится дырки чужие залатывать? Сама продырявилась - сама и штопай,
матушка... А меня - избавь!
Анна Иоанновна в гневе рукава заподдергивала.
- Ну, - заговорила она, - не ожидала я от тебя такой холодности... Мы к
тебе по-божески: деньгами ссудили, в сенаторы вывели, по гвардии произвели.
А за все заботы ты целый короб мусора у престола нашего вывернул. Уж и я но
тебе плоха, и дела-то мои никудышны... Да я-то, чай, не глупее тебя!
- Матушка, глупая ты или мудрая - мне все едино. Позвала ты меня, и я
предстал... Прикажи повеситься - Румянцев повесится!
- Да на што ты мне сдался повешанный-то? Финансы мне чрез тебя выправить
надобно, болван ты этакий!
Тогда Румянцев поднялся в рост и взмахнул команд-штапом:
- Так чем же я тебе их выправлю? Вот этой палкой, што ли? Финансы едино
лишь разумною , экономией выправляются. Да и то - не через солдат вроде
меня, а через людей образованных...
Анна Иоанновна кулаками двери раскинула:
- Уйди, а то поругаемся. Решение мое крепкое: тебе при финансах состоять.
Шкатулочку-то прихвати и поди, да - подумай...
Шкатулку под локтем зажав, команд-штапом размахивая, уходил прочь генерал
Румянцев - будет он теперь думать...
***
Скушно Артемию Петровичу, не приведи бог как скушно ему!
К полудню расселся Волынский возле окон. В тоске непоправимой лютейшим
взором улицы оглядывал. А день-то ядреный выпал. Подморозило. Течет дух
густой, некопотный. Как раз насупротив дома Нарышкиных - мастера-каменщики
стали полдничать, сбитень прихлебывая. С ними и архитект-офицер в чине
полковника, реял на ветру его жиденький шарфик в серебре...
- Базиль, - зевнул Волынский судорожно, - того архитекта залучи ко мне
обращеньем вежливым. Скажи, отпотчевать вместе с ним Волынский желает...
Офицер явился на зов. Телом крепок, румян. Дышал с морозца в большие
красные кулаки. Назвался Еропкиным, Петром Михайловым. Роду он был знатного
- боярского, науки в Италии проходил, ныне же - гофбауинтендант при царице
(строеньями ведает).
- А про меня знаешь? - тряхнул головою Волынский.
- Вся Москва знает, что ты, Петрович, под строгою инквизицией состоишь, и
принимать гостей тебе не след... Опасен ты!
- А коли так, чего заплелся ко мне? Видать, не робок... За столом они
разговорились.
- Ныне мы, архитекты, - рассказывал Еропкин, - люди нужнейшие. Русь
впусте стоит, храмов божиих много, а партикулярных зданий нехватка...
Строить нам Русь в камне! Кривизну же нашу улочную изъять из побыта
зодческого! От нее, этой кривизны азиатской, путаница в городах русских.
Кольца не нужны, чтобы крепости охватывать улицами. Ныне время крепостей
отпало. Прямо надобно строить! Прямая першпектива, стрелой летяща к зданиям
в городе главным, - вот она близка сердцу моему... Волынский про инквизицию
все помнил.
- Вот, - заговорил о себе, - сижу... А для чего сижу? Сказывают, будто не
прав я! А где они, эти праведники, на Руси право обнаружили? Ох, немало
поклепщиков я имею... Но, человек нраву гордого, я им, мучителям моим, не
поклонюсь!
- Твои поклоны миру известны, - отвечал Еропкин ему.
- Ежели и поклонюсь, - озлился Волынский, - так с пола-то золотой
подберу. Вот и выходит - не в убыток кланялся.
Еропкин открыто глядел на вельможу знатного.
- Народец грабить не пристало, - заявил честно, и чарочкой в утверждение
пристукнул. - Народ и без того граблен. Хоть ты семь пядей в голове имей,
как муж государственный, но коли ты народу своему разорение приносишь, то..,
грош тебе цена, Петрович!
Волынский даже скулами побелел, зубы оскалил:
- А не больно ли ты смел за чужим столом? С чего бы это?
- От разумности, видать.
- Эва как! Нешто меня ты разумнее?
- Ай глупее показался? - прищурился Еропкин... Тут они рассмеялись, и
Волынский сказал, от гнева отходя:
- Ты мне люб кажешься. Таких жалую. А графин сей об голову твою разбить
умыслил напрасно я... Лучше я его наклоню (двинь-ка чарочку ближе), и мы с
тобой государя Петра Лексеича помянем... Он меня однажды до смерти измочалил
мебелью своей. И потом велел в море Каспийское кинуть. Страху-то натерпелся,
господи!
- За что же бил тебя государь жестоко?
- За то самое, за что и сейчас под штыком сиживаю... Тут он откровенным
стал. От стола в покои провел, где книгами хвалился, как иные бояре посудой
сдуру бахвалятся, - пыжно! Гостя в "минц-кабинет" залучил: держал там
Волынский наборы редкостные монет древних, камней удивительных, зубы