Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
ов разных.
Остерман спать не мог от зависти (обдумывал уничтожение)...
Но Миних собаку главную дразнить не желал и быстро сошелся с графом
Биреном; их дружбу подогревала обоюдная страсть к древним монетам. В
"минцкабинете" Миниха граф Бирен обнаружил монеты, каких у него не было. Но
зато они были в коллекции у Кристодемуса (врача и философа из Риги).
...Двор постепенно перебирался в Петербург.
Глава 5
Родила царица в ночь
Не то сына, не то дочь;
Не мышонка, не лягушку,
А неведому зверюшку.
А. Пушкин
Выло в трубах всю ночь, словно в Кремль забежали волки.
Не спали... Караулы были сдвоены. На лестницах - строены.
Анна Иоанновна надела под робу себе кирасу. Бронзовую.
Наступал момент - исторический.
Россия съежилась за окнами Кремля - застуженная. Обвытая метелями,
занесенная снегами... Тишина над Москвой, тишина.
Анна Иоанновна выпила для храбрости большую чару вина.
- Зачнем? - спросила. - Дай-то, боже, управиться!
Дикая герцогиня Мекленбургская кинулась в опочивальню, где спала дочь ее
- маленькая принцесса Елизавета Христина, лютеранка (так и не удосужились
еще перекрестить ее). Екатерина Иоанновна выдернула дочь из постели. Та
проснулась, захныкала. Русского языка не ведая, говорила с матерью
по-немецки.
- Куда меня? - терла глаза девочка. - Я спать хочу...
- Вставай, хвороба! - отвечала ей мать по-русски. - Коли не привел
господь бог мне на престол восстать, так теперь ты, моя поросль, сядешь!
- Не хочу на престол.., я спать хочу...
Принцессе дали хорошего подзадника, чтоб не ревела, и одели ее потеплее.
Мать грохнула перед ней ларец с изюмом персидским:
- Грызи, несчастье мое! - И вышла, как солдат, руками размахивая, сама
толстая, как бочка... Близок момент исторический.
***
В кордегардии - двое: майор Волков и Ванька Булгаков, секретарь полка
Преображенского. Обоим скушно, а спать нельзя.
Булгаков зевнул наисладчайше - аж скула хрустнула.
- Слышь, - сказал, - майор Альбрехт.., тот самый, что за Фика именье
Котлы получил от государыни под Ямбургом...
- Ну? - спросил Волков, и кость бросил: пять зерен.
- Ныне он доимочную дирекцию на Воронеже справил...
- Правежничал, сволочь? У моей тетеньки, - припомнил Волков, - деревенька
как раз там.., уж така она разнесчастна!
- А дело прибыльное, - досказал Булгаков.
- Рази? - Волков спросил, и - бац кость: три зерна.
- Оно так и есть, - продолжал Булгаков. - Потому как ныне с помещика
дерут так же, как с мужика. Не дал мужик - трясут дворянина, дворянин не
смог доимки справить - воевод в железа куют, голодом их морят. И тое дело
для дирекции недоимочной выгодно... Ты про таку гниду Лейбу Либмана слыхал
ли?
- Кто о нем не слыхивал, - ответил Волков.
- Вот! А ныне к нему так не пройдешь. Офицеры к нему стоят в очередь по
списку. И на руку ему кладут...
- За што кладут-то? - смигнул Волков.
- Экий ты дурень, майор! Да ведь каждому на правеж попасть желательно.
Что с мужиков, что с усадебки, что с воеводы... Глядь, и богатым вернулся!
Вот той дирекции и добиваются. А фактор Лейба Либман за то деньги берет...
Осознал?
- А-а-а, - протянул Волков и опять бросил кость; - Пять зерен! На кухни
сходить, што ли? - размечтался. - Да ковшик водочки царской задарма выпить?
Или уж завтра?.. Не, схожу...
Только Волков поднялся, как вошел лакей дворцовый:
- Сударь, вас наверх просят идти. В чем стоите - сразу!
- Непорядок, видать, - сказал Волков и побледнел... Темны углы. Страшны
повороты. Дворец - словно гроб, и столь гулок, что берет оторопь. Лакей
впереди шел со свечой, офицеру путь освещал. Из мрака блестели белые зубы да
чалмы белели - это два негра у дверей стояли. Двери - настежь, и вот.., сам
граф Бирен.
- Маеор фон Фолкоф, - сказал по-немецки, дружески за локоть офицера беря.
- В четыре часа полки регимента и генералитет должны быть здесь... Пушки!
Чтобы все улицы имели по пушке. И чтобы все было исключительно тихо.
Волков кивнул согласно. "Видать, мунстр?"
- Стойте, - задержал его Бирен. - Я догадываюсь, что вы меня не так
поняли... В четыре часа ночи! Ночи, а - не дня!
Тут Волкова затрясло:
- Ваше сиятельство, какова причина тому? Полки - не дети малые: их так
просто не подымешь!
Бирен загородил Волкову дорогу, которая - через покои его жены-горбуньи -
вела прямо в спальни императрицы.
- Куда вы? - спросил настороженно.
- Я должен видеть ея величество, - ответил Волков.
- Не советую... Я сам не знаю причины сбора полков; но ея величество
тревожить не смейте... Итак, в четыре! Ночи...
И по Москве пошли войска, батареи расставили пушки на перекрестках.
Преображенцы, семеновцы и преторианцы полка Измайловского были построены
перед дворцом. Заиндевели усы, застыли ноги, всю ночь не отпускали.
Говорить не давали. Слово сказал - тебя палкой: бац!
Однако же - говорили.
- Пошто стоим-то? - шепотом.
- Заваруха, видать, какая-то...
- Ша! Как бы не обвели нас, братцы.
- Да уж куда еще обводить-то? И без того обведены... Бац - палкой! -
Снова - тишина, стужа, ночь, звезды. И вот - рассвет... Старших офицеров
регимента стали звать в апартаменты, а младшие так и остались на дворе
мерзнуть. И были тут собраны люди кабинетные; духовенство; генералитет;
вельможи первых трех классов. Бирен стоял за спиной императрицы, косо
посматривал... Все видели, как он подтолкнул вперед Анну Иоанновну, и та
шагнула вбок - словно пьяная.
- Россия-то, поди, едва не погибла? - начала императрица. - А все отчего?
Сами ведаете: не было престолунаследствия порядка дано законного... О
конституциях по углам посвистывали!
Склонились тут выи придворные; свисали пудреные парики до колен и ниже, в
трехрядку собрались тупые тевтонские затылки, тряслись жирные брыли щек,
плохо выбритых.
- Мудрость-то! - плакал фельдмаршал Трубецкой. - Какова мудрость-то,
матушка... Так и светишься ты вся! И медленно все выпрямились (один Бирен не
кланялся).
- Вспомните, - продолжала Анна, - сколь Россия настрадалась от злодеев,
когда Петр передо мною помер милостию божией... То-то! Не тогда ли и
кондиции те задумали? Ныне же тому не бывать, чтобы заветы предков моих
рушить. А дабы Русь от злодейств в будущем предотвратить, полагаю наследника
престолу еще при жизни моей назначить...
Маленькая принцесса Мекленбургская выступила из дверей, и Анна Иоанновна
взяла ее на руки.
- Вот племянница моя! - сказала, подняв ребенка над собой. - Да будь
благословенно чрево ее, которое породит в возрасте. И то, что породит она
чревом своим, тому и быть на престоле прародительском, престоле
Российском... Такова воля моя, самодержавная!
И заставили присягать. Тут же, пока не одумались.
Великое смущение было.., кому присягать?
Тому присягать, что родится.
Когда родится? - Родится, когда родится.
А что родится? - Тому и быть на русском престоле.
Высшие чины империи присягали неведомо кому...
На штыках! Пока не рассвело. Во мраке.
Впрочем, никто не осмелился возразить.
***
Этим беззаконным актом о престолонаследовании Анна Иоанновна открыла
дорогу для тронных переворотов, и они пойдут теперь своей исторической
чередой: Анна Леопольдовна умрет в Холмогорах, сын Иоанн, порожденный ею,
будет зарезан в Шлиссельбурге, Петра III проткнет вилкой бравый Алешка
Орлов, а Павла I задушат в спальне офицерским шарфом, снятым с шеи поэта
Сергея Марина...
Эта ночь не пройдет даром для династии Романовых!
Глава 6
С утра на Дворе монетном залили металлом расплавленным горло трем
фальшивомонетчикам. Двое сразу умерли, а третьему металл, дымясь, через
горло прошел насквозь и в землю вытек...
- А все отчего? - сказал Татищев. - Все оттого, что деньгу нашу легко
подделать. Надобно деньги выпускать не лепешками, а шариками, как горох.
Тогда фальшивых менее станется, ибо круглую монету подделать трудней без
ущербу ей в качестве фабричном...
В деньгах Татищев докой был - недаром при Монетном дворе состоял. Вот и
сегодня пришли скупщики серебра, ударили перед ним в четыре тысячи
червонцев. Да еще руку Татищева поцеловали:
- Уж ты прими, кормилец наш, на зубок себе. Да зато не волокитничай,
когда серебришко в монеты перестукаешь...
Татищев взятку захапал, а себя извинил словами из писания священного:
"...делающему мзда не по благодати, а по делу!" Мол, беру за труды свои...
Василий Никитич был казнокрадец удивительный, из особой воровской породы -
ученой! При Петре Первом он даже составил особый регламент, по каким статьям
можно брать взятки: "1) Ежели за просителя работал после полудня, чего
делать по службе не обязан, ибо в жалованье не ставится; 2) Ежели дело не
тянул справками и придирками и 3) Ежели решил дело тяжебное не в очередь, а
скоро и честно, в выгоду просителя и отечеству не в убыток"...
- Разумная любовь к самому себе, - утверждал Татищев, - уже есмь самая
великая добродетель, и филозофия сии слова утверждает...
Монетное же дело, которым он ведал, расхлябалось: шатко время было -
оттого и деньга в народе шатка.
Теперь новое дело выдумали: рублевики чеканить.
- Оно бы и неплохо, - доказывал Татищев канцлеру Головкину, - да вот
беда: мужику нашему рублевик и во сне не приснится. А коли мелкие деньги
изъять в расходе, так мужик наш завсе из финансов государственных выпадет.
Ведь на рубль только богатый человек торговать может, а простолюдинам мелкая
деньга необходима... Копейка там, осьмушка опять же - мелочь по рукам ходит,
рубли собирая!
Мудрому совету Татищева не вняли: решили чеканить серебро крупно -
богатым это удобнее (копить легче), а мужику совсем гибель. Так-то вот сидел
Василий Никитич и рассуждал о деньгах, когда навестил его обер-гофкомиссар
Лейба Либман и удивил вопросом подозрительным:
- На лигатуре монетной большой ли доход себе имеете?
- Проба разная, - уклонился Татищев. - Была всякая, да и весы плохие...
Ныне семьдесят седьмую желательно.
- О! - сказал Либман. - Это много... А кто учтет?
- Я и учту, - скромно отвечал Василий Никитич.
- А кто проверит?
- Я и проверю...
- Хм, - призадумался Либман. - Между прочим, - сказал, - одна некая
особа, при дворе известная, плутни монетные достаточно знает. Не угодно ли
вам с особой этой в кумпанство войти?
- Я сам себе кумпанство! - обозлился Татищев.
- Вот оно и плохо... Без друзей вам будет трудно жить.
Василий Никитич неладное почуял: "Вот и под меня копать стали!" Ключи он
взял (а ключи - словно пистолеты, громадные). Этими бы ключами, да - по
морде, по морде... Однако себя сдержал.
- Извольте, - предложил учтиво, - за мною следовать. Интерес некоей
особы, при дворе известной, могу уважить серебром, еще от князя Меншикова
оставшимся... Ныне же мы тем серебром горло фальшивым монетчикам заливаем
публично!
- И - как? - полюбопытствовал Лейба Либман.
- На себе еще не пробовал, - отвечал Татищев... Проследовали они через
плющильню. Мужики-бойцы давили проволоку. Глухо роптали водяные мельницы,
вздымая наверх печатные "бабы". Потом "бабы" враз падали, чеканя деньги, и
стены гудели. А мальчишки-ученики, словно котята лапками, быстро выбирали
готовую деньгу (еще горячую). "Баба" ухала с высоты - почти по пальцам
детей. Но - ловкие - они убористо справлялись.
- Забирай, - крикнул мастер, и мимо Либмана протянули ящики, полные новых
серебристых рублевиков...
Татищев ключами-пистолетами отворил замки на дверях потаенных. Открылась
камора - полутемная. Под ногами фактора зачавкало что-то - грязь вроде? Но
та грязь и слякоть текла из-под груды серебра, что лежало здесь, химически
разлагаясь, словно труп.
- Не такова ли участь всех князей земных? - изрек Татищев, подняв с полу
черную несуразную глыбу. - Вот, сударь, и все, что осталось от князя
Меншикова, и сим добром могу войти в кумпанство с особой некоей...
Эта "некая особа" с утра была в настроении поссориться, а тут и фактор
пришел. Поставил Лейба перед графом тарелку. В тарелке же - нечто страшное,
бугреватое, словно гнилое мясо. И течет по столу слизь зловонная.
- Что за мерзость ты притащил? - заорал Бирен на Лейбу.
- Не мерзость, граф. Это серебро в сплаве с мышьяком, из коего всемогущий
Меншиков монету свою чеканил...
- Вор! - крикнул Бирен в досаде. Либман подумал: "Кто вор?.. Я? Татищев?
Или сам граф?"
- Меншиков и поплатился за воровство, - ответил Либман, заплетая слова в
хитрую канву. - Но господин Татищев сие серебро шлет вам в презент...
Каково? Может, сразу в окошко выкинем?
Бирен осатанел от ярости: ему и.., эту грязь?
- Татищева давно надо судить, - сказал.
- Он умный господин... За что судить? За ум?
- Был бы человек, - ответил Бирен. - А вина за ним всегда сыщется. И
замолчи про ум: что-то больно уж много развелось умников!
Либман взял со стола тарелку с серебром.
- И это.., все? - спросил, прищурясь. - Не может быть, чтобы после князя
Меншикова, такого богача, ничего не осталось!
Лицо Бирена напряглось, челюсть дрогнула плотоядно:
- Да... Ты прав: куда все делось после Меншикова?
- В самом деле, - просветлел Либман, - разве мы не сможем узнать, где
хранятся миллионы Меншикова?..
Татищева скоро притянули к суду, и он понял: мстят ему, что не поделился
барышами с Биреном... Ушакова он спросил напрямки:
- Невдомек мне и тужуся - в чем вина моя?
- Ах, Никитич, неужто сам своих вин не ведаешь?.. К монетным делам уже
подбирался Миних, жадный до всего на свете, и Василий Никитич махнул рукой,
стал умолять Ушакова:
- Да на што я вам? На што инквизиция? Коли неугоден стал, так, не мучая,
сразу сошлите в Сибирь к делам горным...
- Сибири тебе не миновать, - утешал его Ушаков. - Но погоди, не суетись.
Сначала ты нам душу открой: каковы помыслы твои были в году тридцатом, когда
кондиции писались и ты крамольно о женском правлении изрекал?..
***
Городок сибирский Березов - место гиблое, ссыльное.
Смотрела Наташа в оконце - в кругляк тот самый, что был в стене еще
Меншиковым прорублен. Синел вдалеке лесок, пролетали, как в сказке,
гуси-лебеди да курились над "чарусами" трясин синие колдовские туманы.
Тишина да снег... Горько!
И никто Наташу не любит. Вот свекровь, Прасковья Григорьевна, та - да,
жаловала; но она умерла, бедная, как в Березов приехали. А прочие Долгорукие
- звери лютые, глаза бы их не видели. Алексей Григорьевич шпыняет, золовки
щиплют, князь Иван жену в небрежении держит. "Эх, Иванушко! - думалось. -
Душенька твоя слабенькая... Когда ходил по Москве в золоте да парче, когда
при царе состоял, так был ты высок и статен! А ныне - грошик цена тебе: пьян
с утра до ночи, соплив да слезлив..."
Не раз брала Наташа Ивана за голову, к груди прижимала.
- О чем плачешь, друг мой? - спрашивала. - В Сибири-то, под штыком
сидючи, апелляции нету. Ну сослали... Ну обидели. Так не мы едины в печали
своей: вся Русь таково жить стала. Погоди, друг любезный, цари тоже не
вечны, а мы еще молоды... Гляди на меня - я ничего не боюсь! Все выживем,
все переборем!
А выжить было ей трудно: Долгорукие сами дом острожный заняли, а Наташу с
Иваном в сарай выкинули. Когда первенец родился, молоко в чашке мерзло.
Второй родился (Борисом нарекли), от холода посинел и умер. А старшенький
рос - его Михаилом назвали, - вот одна радость Наташе: мальчик!
Она его своей грудью вскормила и так ему пела:
У кота, у кота
Колыбелька золота,
А у Мишеньки мово
И получше тово.
Потягушечки, потягунушки!
Ножки-то - ходунушки,
А в роток - говорок,
А в головку - разумов...
Вечером позвали в дом острожный - ужинать. Пошла. Сидела там под иконами
порушенная невеста царская - Катька! Пыжилась и манерничала. Того не хочу,
этого не желаю. Окол нее восседал на лавке глава семейства, князь Алексей
Григорьевич - худ, страшен, бородат. За ними рядком теснились прочие чада:
Николка, Алешка, Санька да дщерицы - Анька с Аленкой. Наташа поклонилась, с
уголка присела. Ей, как собаке худой, пустили миску с кашей по столу - вжик!
Глаза она опустила и стала есть...
Алексей Григорьевич потом сказал - на весь стол:
- А князь Иван-то где?
- Заутре еще уволокся, тятеньки, - отвечала Наташа свекру. - И где
запропал - того неведомо мне.
- Хороша ты сыну моему супружница, что даже не ведаешь, где муж пропал, -
буркнул старый Долгорукий. - Кажись, не на Москве, а во Березове-городке
живем: домов тута не шибко выросло, могла бы и вызнать, в коем князь Иван
пропадает... Может, покудова ты тут кашу с маслом трескаешь, он с казачкой
местной слюбился!
И стали все, на лавках от удовольствия прыгая, изгиляться в смехе
гыгыкающем. А Катька (гадюка сладострастная) добавила яду:
- Шереметевы испокон веку таково живали: муж от жены, а жена от мужа.
Разве не знаете, тятенька, что и матка еенная спилась на винах сладких да
мужа-фельдмаршала до сроку в гроб вогнала?..
Наташа ложку на стол брякнула. И - в двери; вышла на острожный двор,
посреди которого копанец был, вроде ставка, где по весне лебеди купались.
Стоял в воротах солдат - старенький, ружьецо обнимал, словно палку. Наташа,
щеками пылая, прямо на него шла, слезами давясь. А солдат был ветеран - он
фельдмаршала Шереметева помнил и чтил. Ну как тут дочку его не выпустить?..
- Иди, иди, касатушка, - сказал ветеран. - Погуляй. И выпустил из острога
в город. А городок Березов дик и печален: осели в сугробах избенки, сверкают
льдины в окошках (стекол тут и не знали). Лают собаки, плывет дым, и ничего
здесь не купишь, даже калачика. А за пуд сахару кенарского плати девять
рублев с полтинкой, - в России на такие деньги мужика с бабой обрести
можно... Слезы пряча, шла Наташа через весь город.
Вот и дом, где живет отец Федор Кузнецов - поп березовский. Попадья
Наташу в горницу провела, а на лавке спал пьяный поп Федор (человек он был
добрый и очень хороший).
- Гляди! - сказала попадья, на мужа указывая. - Во, драгоценный адамант
да яхонт мой валяется..." Насилу до дому его доперла. А и твой брильянтовый
тоже Тамотко - у Тишина гуляет!
Через весь Березов, постылый и окаянный, побрела Наташа к подьячему Осипу
Тишину. А там - будто кабак скверный: чадно, пьяно, угарно. Сидят
рядком-ладком пьяницы березовские: сам Тишин, дьякон Какоулин, обыватель
Кашперов да Лихачев Яшка; посередке же - Иван ее, князь Долгорукий, супруг
сладостный.
Тишин сразу княгине стаканчик оловянный с винцом стал в губы тыкать: пей
да пей, госпожа наша! И плясали вокруг молодухи дьякон с обывателем. И
соловьем разливался атаман Яшка Лихачев - вор (из детей боярских), за разбой
кровавый в Сибирь сосланный:
Ты изюминка, наша ягодка,
Наливной сладкой яблочек,
Он по блюдцу катается,
Сахарком рассыпается.
Наташа рвала Ивана от сопитух, тащила прочь:
- Пойдем, Иванушко, ты уже пьян и весел... Куды больше-то тебе? Нешто
меня тебе не жаль? С утра раннего пьешь...
В сенцах кое-как шапку на Ивана нахлобучила. Потащила домой - в острог!
Шел Иван, бывший обер-камергер и гвардии полковник, - подло шел, пьяно, на
плече жены вихляясь. Тяжело Наташе мужа тащить - через сугробы, через кочки.
Запыхалась... А дома - новая пытка: все Долгорукие, забаве рады, в окна
распялились, хихи да хахи строят. И Катька, пиявица царская, на братца
пьяного так глядит, будто Наташа не