Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
сто шапки.
И текли мимо темные берега, хваченные лиственником. За кормой
дуббель-шлюпа шлепали днищами по волнам три дощаника с едовом да с питием.
Команду едва распихали по закутам, спали один у другого на головах, а
третьему на живот головы клали:
- Поешь больше, чтобы живот вздуло: мне спать мягше станет...
Иртыш врезал свои желтые воды прямо в синь, прямо в простор - это
пролегла широченная Обь, шевели да пошевеливай парусом, рулем работай,
впередсмотрящим спать не придется. Такие коряги плывут, такие кедры, что не
дай бог напороться с ходу...
- Теперь - в океан! - сказал Овцын, трубу подзорную за отворот мундира
сунув: и без оптики видать, что вокруг дичь, глухомань, безлюдье жутчайшее.
- Где человецы? - вздохнул лейтенант. - Полно по берегам твари разной,
дикой, летающей да пушистой, а вот человецев лишь в Березове мы повидаем...
Где-то очень далеко лежал по курсу Березов - место ссыльное.
Митенька Овцын судьбы своей не ведал. А там, на краю света, ждала его
любовь. Любовь ослепительная и горячая, как взрыв ядра вражеского. Пока ты
на воде, моряк, тебе хорошо будет; не дай бог на берег ступить - земля
меньше моря ласкова...
Крепко и свежо, шкаторинами хлопая, полоскались над головой навигатора
паруса - плыли, как на свадьбу, с песнями...
***
Анна Иоанновна локтем отодвинула спящую на столе моську, сказала:
"Хосподи, вразуми!" - и одним росчерком пера вывела на бумаге важной свое
монаршее одобрение:
"Опробуеца. Анна".
И сама не знала того, что сделала счастливым одного человека.
Этим человеком был Иван Кирилович Кирилов, секретарь сенатский,
прибыльщик и картограф... В волнении чудесном секретарь из дворца вышел:
кому радость передать?
- Греби! - сказал лодочнику. - На остров Васильевский, у корпуса
кадетского я тебе копейку полную дам...
Федор Иванович Соймонов дела личные в порядок и благолепие приводил. Как
раз прибыл из серпуховских поместий управляющий. Жаловался. На жары. На
дожди. На грады небесные. На люд разбойный... Прошлый год - год 1733-й -
выпал на Руси неурожайный, нужда пришла.
- Каково-то в нынешнем станется? - тужил Федор Иванович. - И ладно:
мужикам своим разорителем не буду... Отныне велю присылать тако: три
четверти ржи да овса, три туши свиные, одну телячью, сена четыре воза. Да к
праздникам пять баранов и поросят, ушат творогу деревенского, масла полпуду,
яиц куриных две сотни... Семье моей того хватит, а мужикам передай, что
видеть их голодными не желаю. И печься о них стану по-христиански.
И тут явился к нему счастливый Кирилов:
- Поцелуй ты меня, Федор Иваныч.
- Уж не серчай! Горазд не люблю с мужиками целоваться.., будто лягуху
волосатую ко рту подносишь! Однако, ежели причину радости назовешь, я тебя,
может, и поцелую.., без брезга!
Кирилов встал и руку воздел над собой:
- Предначертаниям моим апробация учинена! Мечта жизни моей, ныне ты
здравствуй. Затеваются дела важные... Киргиз-Кайсацкие орды, Каракалпакские,
и прочие тамошние, никому не подвластны и многонародны, просят принять их
под руку русскую! Ехать мне в те края, на реке Обь город осную, руды
сыскивать стану, заводы запущу. Да на море Аральском знамя флота русского
объявим пред миром! Дороги лежат из тех краев - дикие, но чудесные: в Индию,
Федор Иваныч... И край весь этот, досель непокорен, я на веки вечные за
Россией укреплю, - вот мне и памятник сооружен...
Соймонов губы толстые ладошкой вытер, секретаря к себе через стол потянул
и поцеловал в лоб:
- Увижу ль я тебя, Кирилыч? Ухожу я ночью в море с эскадрой на фрегате
"Шторм-Феникс", с казною флотской и штабом комиссариатским. Идем под
Гданск... Может, убьют меня? На кого детей оставлю? Только службой жил... А
коли жив вернусь, так тебя, видать, в Питерсбурхе уже не застану. Прощай,
друг мой...
Накануне, опередя эскадру, ушел в боевое крейсерство фрегат "Митау" под
командой Пьера Дефремери. Рейд Кронштадта оживал в скрипе рей, талями на
мачты вздымаемых, задвигались весла галерные, срывая с волн пенные гребни.
На "флейты" (грузовые корабли) была погружена артиллерия и припасы. Миних в
горячности своей все ядра и бомбы на Гданск перекидал, магазины опустошил.
Флагманом шел на эскадре Фома Гордон - вице-адмирал. Разменявшись с
Кроншлотом салютацией прощальной, корабли тронулись. Лихие шнявы, воздев
косые паруса, долго гнались за эскадрой, держась в крутом бейдевинде, потом
волны стали захлестывать их, и шнявы отстали... Впереди - Балтика!
От шведских шхер вдруг рванул крепкий свежак, паруса напружились, и тогда
все загудело... Корабли разом вздрогнули, накренились. Мачты их напряглись,
стоная, сдержав ярость стихии, и... Пошли, пошли, пошли!
***
За Мемелем отдали якорь; грунт был плох - якорь то грохотал по камням, то
тянулся в иле, но "не брал". Неподалеку от "Митау" обрубил концы фрегат
"Россия" и снова поднимал паруса. Дефремери, спящего в каюте, встревоженно
разбудил Харитон Лаптев.
- Не берет! - сказал. - "Россия" якорь на грунте оставила, сигналит, дабы
крейсерство продолжить. Здесь не отстояться нам!
Было свежо. Раннее солнце еще не прогрело моря. Дефремери глянул на
картушку компаса: в цветистой радуге румбов плясали четыре страны света -
норд (синий), зюйд (красный), ост и вест (цвета белого). "Россия", ставя
паруса, широко забирала ветер, дующий с берега, - пахнул он травами и
землей. Следом, держась в струе за "Россией", толчками набирал скорость
"Митау". Тридцать две пушчонки, упрятанные в бортах, с угрозой ощупали
мутное пространство. Вахту в полдень сдал лейтенант Чихачев - вахту принял
лейтенант князь Вяземский; на фоке и на грот-мачтах постоянно несли
дежурство мичмана - Лаптев, и Войников... Бежали ходко, держа курс на
Пиллау, где за песчаными гафами укрылась земля. Огибая мыс Гиль-Гук,
заметили неизвестную эскадру.
- На сближение! - скомандовал Дефремери. - Фок на ветер, гик перебрось
вправо.., к повороту. Ложимся на галс - левый!
Маневрируя, мимо пронеслась, в гудении и плеске волн, "Россия". Командир
ее барон Швейниц, к борту подбежав, прогорланил:
- Питер! Поднимаем флаги шведские.., давай!
Над мачтами русских фрегатов взметнулись желтые полотнища со львами,
держащими в мохнатых лапах палаческие секиры. Такой обман для войны полезен.
В туманной дымке проступали корабли. Купцы? Или военные? Издали было не
разобрать... А со стороны Гданска, едва слышимое, доносилось глухое
ворчание. Там, за прусскими гафами, что заросли сосняком, Миних снова
начинал бомбардировку города; значит, эскадра Фомы Гордона уже сгрузила на
берег бомбы и ядра...
Медленно, как привидение с того света, таяли в море неизвестные корабли.
"Россия", ложась круче на ветер, заваливалась к весту и скоро ходко пропала
из виду. "Митау" пошел один, продолжая крейсерство. В орудийных деках
плескался в чанах уксус. На жаровнях юнги поддерживали огонь, и в пламени
тихо краснели зажигательные ядра. К вечеру стали раздавать пищу команде:
миска кислой капусты, кусок мяса, краюха хлеба, водка и квас. Матросы ели,
не отходя от орудий; через открытые порты море забрасывало внутрь корабля
лохматую пену. От сырых бортов фрегата многих колотило ознобом.
Харитон Лаптев крикнул Дефремери:
- Вижу пять вымпелов... По траверзу борту левого! Пять судов заходили на
пересечку "Митау". Флаги их были вытянуты ветром в нитку - не разберешь, чьи
корабли. Через подзорную трубу Дефремери на случай драки пересчитал число
орудий. Пересчет был неутешителен: на фрегат неслись полным ветром 260
пушек. И тут корабли развернулись - стал на повороте виден их флаг с
бурбонскими желтыми лилиями.
- Это французы, - сказал Дефремери, сунув трубу Лаптеву. - Будем курсом
своим следовать, благо войны меж нами нету...
Французы улеглись в галс, каким шел и "Митау". Торжественно и жестоко
было спокойствие безмолвного поединка. Сто тридцать пушек короля Франции
следили за русским фрегатом со стороны правого борта. Тогда фрегат "Митау"
ожил по боевому гонгу, и в откинутые порты матросы силой мускулов просунули
шестнадцать пушек с борта левого... Ветер спал. Солнце село. Не стало чаек.
- Галса не менять! - велел Дефремери. - А флаг смени...
Сбросили флаг шведский - поплыл в облака флаг андреевский.
Французы тяжко разворачивались, заходя сразу с двух бортов, и с флагмана
прокричали по-голландски, чтобы на "Митау" паруса брасопили, гася скорость,
и пусть русские пришлют шлюпку с офицером. При это под нос "Митау" дали
холостой выстрел.
- Звать совет! - рассудил Дефремери. - А галса не менять... Идти, как и
прежде, курсом норд-тень-вест... С богом!
Совет корабля - закон корабля. По праву выслушивается сначала мнение
младшего, затем - старшего. Первый говорил мичман Войников: мол, войны с
Францией у нас нет, он согласен навестить французов и вразумить их, стыдя за
поведение неблагородное...
- Вот ты и сходи, мичман, - последним говорил Дефремери. - И пристыди!
Коли дело за салютацией стало, так мы им салютацию учиним всем бортом. А
курса менять не станем...
Шлюпка с Войниковым отгребла, и от борта французского линейного корабля
скоро оттолкнулся вельбот. Два офицера королевского флота поднялись на
палубу "Митау".
- О, так вы француз? - обрадовались они, заговорив с Дефремери. - Какое
счастье! Командир эскадры нашей просит вас прибыть на борт для переговоров
партикулярных, чести вашей не отнимая...
На адмиральском корабле Дефремери приняли с честью, выстелив коврами
ступени трапа. Но капитан увидел своего мичмана Войникова привязанным к
мачте.
- Что это значит? - возмутился Дефремери.
- Он сразу стал буянить. Но вы же не русский дикарь, вы буянить не
станете, и вас вязать не придется...
В салоне корабля тянуло мощным сквозняком, под распорками бимсов качались
две клетки с черными мадагаскарскими попугаями. Адмирал вынул шпагу и
салютовал. Дефремери - тоже.
- Патент ваш и патент корабля! - потребовал адмирал. - Иначе мы станем
признавать вас за разбойников морских...
- Того не предъявлю. И разбой морской не с нашей, а с вашей стороны
наблюдаю. Королевство Франции с империей Русской во вражде воинской не
состоят, дипломаты войны указно не учиняли.
- Но вами объявлена война Станиславу, королю польскому!
- Если это так, - дерзко отвечал Дефремери, - и если вы сражаетесь на
стороне польской, то обязаны флаги Людовика на мачтах спустить и поднять
боевые штандарты Речи Посполитой...
- Сдайте оружие! Вы - пленник короля Франции. Дефремери сорвал с пояса
шпагу, и, звякнув, она отлетела в угол салона. Фрегат "Митау" французы взяли
как приз и под конвоем в пять вымпелов отвели в Копенгаген. Дефремери
вернули шпагу:
- Вы француз, и потому.., свободны!
- Нет, - отвечал благородный Дефремери. - Меня вы отпускаете, а товарищей
моих в трюмах держите... В таком случае прошу вас считать меня русским.
Послом царского двора в Дании был барон фон Браккель; он навестил
пленников, угрожая им лютой казнью:
- Вы опозорили ея величество! Уж я позабочусь, чтобы всем вам быть на
виселице. А тебе, французу, висеть первому...
Из Копенгагена французы перегнали "Митау" в Брест: вот она, прекрасная
Франция! Дефремери вдыхал запахи родины - глубоко и ненасытно. Тринадцать
лет прошло с тех пор, как в дождливую осеннюю ночь он покинул Бретань,
убегая от изменчивой любви, и нашел себе вторую родину - в России
заснеженной. А тринадцать лет - это немало...
Офицеры держали меж собою совет.
- Полагается нам казнь через головы отсечение. Тебе первому под топор и
ложиться, - объявили они Дефремери. - Ладно, мы, русские, а ты француз
природный. Благодари судьбу: уже спасен, уже ты дома. Возьми шпагу, коли
дают, и оставайся здесь. Только простись с нами по-божески: ну вина
поставь.., ну песни споем.., ну поплачем напоследки.
Дефремери отказался покинуть своих офицеров. - Вы меня не отпихивайте, -
просил он. - Я с вами хочу судьбу разделить. Смерть - так смерть. А вина и
так поставлю. У нас, во Франции, вино хорошее, это правда. Его, братцы, уже
не репой закусывают...
Глава 8
Умер в Березове старый князь Алексей Григорьевич Долгорукий, и старшим в
семье, покровителем ее и заботчиком остался князь Иван... Какой он там
заботчик? С утра напьется, слова путного не услышишь. А все заботы легли на
Наташу: и белье выстирай, и начальников задобри, и мужа пьяного раздень, за
детьми уход...
Весна, весна! А Наташе всего двадцать лет. Ей в ночи белые вирши писать
хотелось, музыку слушать. Да вот беда: бумаги нельзя держать, а музыка
утешная вся на Москве осталась. Так и пропали эти мечтания втуне, в потемках
женского сердца.. А уж сколько это сердце настрадалось - никто не узнает.
Нехорошие люди Долгорукие: в злате и холе грызлись, а теперь, в обидах
ссыльных, никак помириться не могут. И все время делят что-то...
- Что вы делите? - не раз говорила им Наташа. - Только ворованное с
трудом делится, а честное - легко. Да и было бы что делить!
- А у нас много чего было, - отвечала Катька, царева невеста. - У нас не
как у Шереметевых - у нас-то всего хватало!
- Было, да сплыло... Скоро до воздуха доберетесь, тоже делить учнете:
кому больше, кому меньше вздохов досталось... Уймитесь!
Катька в рост, в сыть бабью, входила. Стала вдруг женщиной - волоокой и
статной, ей любви жаждалось в остроге березовском. Но предмета не было
галантного - одни подьячие да урядники казачьи. Как же ей, царской невесте,
унизиться? Она и не глядела в их сторону: пройдет, не заметит. Гордая была.
Но иногда (в ночь зимнюю, когда за окнами пуржит и воет) боль за прошлое
прорывалась.
- Я, - кричала Катька на весь острог, - не порушенная от его величества!
Мое право на престол российской еще не отнято...
А Наташа думала тогда: "Ну и дура же ты, Лексеевна!"
Об одном Наташа часто печалилась: ей в сад хотелось, чтобы яблок
нарвать.., а потом - вишни, сливы. Ничего здесь нету: вот хлеб, клюква, рыба
мороженая, мясо собачье да оленье, молоко - тощее, синее, будто сыворотка...
Зато водка здесь крепкая!
Писала она на Москву своему братцу - графу Петру Борисовичу Шереметеву:
вышли мне сюда яблочков, хоть моченых, да пришли с оказией верной готовальню
мою, посмотреть на нее желаю, а яблочком твоим, братик родный, слезу горькую
закушу... Ничего ей брат не ответил: "слова и дела" боялся, мерзавец! А ведь
тысячи душ крепостных имел - мог бы от богатств своих хотя бы яблочко сестре
выслать... Наташа долго по этому случаю плакала, потом рукою повела
крест-накрест, слоно брата навсегда для себя зачеркивая, и сказала тогда:
- Апелляции из острога нету... Пользуйся, брат! Утром муж проснется с
похмелья. Начинает старое поминать. Как жил. Какие кафтаны нашивал. Что
съесть успел. Что выпить.
- Хватит вам, сударь, тарелки да кубки пересчитывать, - вспыхивала
Наташа. - Говорила я вам, чтобы в деревню ехать. От двора подалее. А ныне...
Вот лежит дите мое! Уж как люблю его, один бог знает. А буди мне ведомо, что
он, в возраст придя, ко двору царскому сунется, так мне легше его сейчас за
ноги разболтать да - об стенку! Так и тарарахну насмерть! Только бы уверену
быть, что окол престолов мои дети порхать не станут... В мире эвтом много
занятиев для людей сыщется - более придворных полезнее!
- Дура-а, - стонал князь Иван. - Ой и дура-а же ты...
- Нет, сударь. Ошиблись: высокоумна я! Через стены острожные шла молва о
Наташе, как о женщине в чести и разуме крепкой. Выйдет она на улицу, всяк
березовец издали ей поклонится - и стар, и млад. Слова дурного о ней не
придумаешь. По городу слухи ходили:
- Наша императрица - курва самая последняя! Уж коли таку кротку бабу
Наталью выслали, так, видать, в Рассей порядков не стало...
Березов жил сам по себе: Петербург слишком далек, там престол, там
перемены, там какой-то Бирен (значение которого до конца березовцы так и не
понимали), там войны разные, а здесь снег да тишина.., рай. Ругай, круши,
матери! Воевода Бобров не выдаст - свой человек. Закостенел, заберложил,
бородой зарос (тоже яблочка лет с двадцать не кушал). Спасибо Тобольску:
иной раз пришлют оттуда бочку с капустой квашеной, тут все накинутся с
ложками, и в един час всю бочку - до самого дна - под водку стрескают!
Хорошо жили.., тихо. Раздумчиво.
Дай-то бог и далее так жить.
- Нам Питерсбурх не в указ, - говорили березовские. - У нас Тобольск
есть, а там губернатор... Ну и хватит нам'!
А весна выдалась пригожая. Посреди острога был копан (еще Меншиковым)
ставок, и слетались туда лебеди. Наташа кормила их хлебом, они ей свои шеи
давали гладить. Экие умниды! А месяц май закатился над тундрами незаходным
солнышком. Растеплело в краях березовских. На берегу речном размякли
сугробы, из-под снежной замяти кресты выступили - князей Меншиковых да
Долгоруких. - И в один из ден все опальное семейство потянулось гуськом из
острога - пошли проведать папеньку с маменькой... Каково-то лежится им там?
Первыми шли в паре Наташа с Иваном, и князь Иван, на диво трезвый, руку жены
в своей руке держал и говорил слова хорошие:
- Наташенька, ангел ты мой, прости меня... Ей-ей, слаб человек посередь
страстей мирских. И только вот, на виду могил, от греха бежать желаю. Ах,
синица ты моя! Люблю я тебя, Наташа...
За ними, голову задрав, на солнце глядя, будто ястребица, шагала
порушенная невеста царская Катька. У нее даже сейчас много всего было
напрятано. Вот и сегодня убрала жемчугом копну волос своих, а на руке манжет
имела особый, а в манжете том - медальон, на коем портрет царя покойного...
Шли за Катькой братики - Николашка, Алешка, Санька и бубнили молитвы,
спотыкаясь. За братцами - золовки Наташины: Анька да Аленка - эти две (еще
глупые) тоненько выпевали нечто божественное.
Вот вышли семьей на берег - к часовенке. Стали у крестов печали свои
выплакивать. А Наташа в сторонку отошла, чтобы одной (без Долгоруких) о себе
поплакать. Расселись внизу раскисшие, словно грибы после дождя, березовские
строения - гниль да труха, мохом затыканная. Чадные дымы выплывали из дверей
и окон. Из церквушки Рождества богородицы вышел к Долгоруким березовский
поп, отец Федор Кузнецов, человек добрый, и стал увещать он князя Ивана.
- У меня, - говорил, соблазняя, - не брага, а чисто музыка духовная...
Трубы нет, так я ружьецо казачье приспособил. Прямо из ружья бражка льется,
наварена. Опосля божественного исполнения пойдем, князь, ко мне и помянем
родителей ваших!
"Опять, значит, напьется Иван..." Сверкала река, и смотрела Наташа вдаль
- вот бы ей плыть, плыть, плыть до Тобольска. Потом на санках бы, сынка к
груди прижав, она бы ехала, ехала, ехала... Соли Камские, Мамадыш да Казань
татарская, потом Нижний в куполах да башнях, а потом ударит в уши граем
вороньим, плеснет в глаза блеском, вскинутся кони, и вот она - Москва..,
край отчий.., кров и покой... Так вот и смотрела Наташа, мечтая, в даль
речную. Вдруг белая искорка блеснула за излучиной.
- Ой, что это? - испугалась Наташа. - Гляньте-ка! Да, теперь все видели -
шел кораблик, неся мачты. Ветерок набил полные пазухи парусов - они
вздулись, ветром сытые. А напротив самого Березова-городка в воду убежал
канат якорный, и лодочка к берегу стала подходить.