Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
от моего имени, что у меня все готово...
Сегодня же я буду иметь важный разговор с императрицей - о Сенате! о
Кабинете!
***
Близился день коронации, а к нему - загодя - на колокольне Ивана Великого
ставили баки с вином, красным и белым, откуда на Красную площадь трубы
протянули к двум фонтанам. С такой страшной высоты напор вина будет силен -
забрызжет вино ключом! Анна Иоанновна просила показать короны прежние - не
понравились они ей, и князю Одоевскому, хранителю палаты Оружейной, сказала:
- Ты, князь Василь Юрьич, обстарайся.., утешь меня, вдовицу горькую!
Желательно мне алмазов более, блеску бы! Уж порадуй...
Всего собрали 2579 бриллиантов и 28 громадных самоцветов, - не было
короны богаче, чем корона Анны Иоанновны! А на Дворе монетном Татищев
начеканил впрок несколько мешков с жетонами памятными - из серебра и золота,
дабы одаривать ими верноподданных. До коронации же Анна Иоанновна по такой
моде ходила: шлафрок на ней был ярко-голубой или светло-зеленый, а голову
она красным платком повязывала, на манер бабы крестьянской. Стирать ничего
не давала: коли засалится - выбрасывала (охотники найдутся: подберут живо).
В апартаментах были ковры и шкуры на полу разложены. Анна Иоанновна полежит,
бывало, помечтает и снова ходит... Двери она перед собой кулаками раскрывала
(так удобнее)...
Разлетелись двери во фрейлинскую.
- Ну, девки, - сказала, - молчать вам не след.., пойте! Тоненько завела
княжна Черкасская (невеста Кантемира), ладком подхватили чернавки Ягужинские
и прочие:
Буду приносить жалобу на тех,
Кто меня лишил веселостей тех...
Выдали замуж, бедну, за того -
Всегда не хотела слышать про него.
Было бы с него счастие с того,
Ежели б плевати мне всегда на него...
Анна Иоанновна похаживала, подбоченясь, табакеркой в руках поигрывая,
когда сказали ей, что Остерман внизу топчется.
- Андрея Иваныча допускать до моей особы всегда! Уже прослышано было, что
Бирен ничего черного не любит. Вице-канцлер решил угодить императрице: был
он сейчас в кафтане бледно-розовом, скрипела тонкая парча, переливаясь
муаром, а кривые ноги Остермана облегали чулки цвета фиолетового.
- Будем говорить душевно, открыто, - начала Анна. - Ведаешь, сколь
злодеев противу меня объявилось? И власть монаршую, будто овцу погану,
остричь желали... Что делать-то с ними надо? Кого сначала травить -
Долгоруких или Голицыных?
Остерман такого вопроса давно ждал:
- Великая государыня, под Долгорукими яма не нами вырыта, с них и следует
начинать. Но вот Голицыных покамест возвысить надобно, дабы, поднимая одно
семейство, другое уронить способнее!
- Дав уме ли ты? - всплеснула Анна руками. - Дмитрий-то Голицын есть
злодей мой главный. Топор по шее его плачет!
- Время топора не пришло. По коронации вам, государыня, еще милости
оказать следует. И сильны Голицыны в общенародье, как люди грамотные, за то
их и Петр Великий жаловал, не любя...
- А фамилия Долгоруких шатка, - поразмыслила Анна. - Кажись, спихнуть-то
их нам и нетрудно станется?
- Однако, - придержал ее Остерман, - невеста государя покойного, княжна
Екатерина Долгорукая, брюхата от царя ходит. Утроба пакостная носит в себе
претендента на престол российской...
- Блументросту скажу! - зарычала Анна Иоанновна. - Пусть вытравит из нее
семя Петрово, семя охальное.. Блудница она!
- Но, - закончил Остерман тихо, - покуда Долгорукая плода не произведет,
трогать ее фамилию неудобно... Выждем!
Анна Иоанновна села на постель. Тяжко обдумывала.
- Волю взяли, - заговорила, - бумаги писать. Эвон, все так и кинулись на
перья, проектов всех теперь на возу не увезти... С Сенатом-то, - спросила, -
как быть? Просило меня шляхетство, чтобы сенаторство в двадцать одну персону
иметь... Куды их столько?
- Ваше величество, Сенат непременно надобен.
- А верховных министров - куды деть?
- В Сенат! - отвечал Остерман...
- Ой, не мудри, Андрей Иваныч! Выскажись, как на духу.
Остерман чуточку улыбнулся - с лаской:
- Сенату быть, но лучше бы.., не быть! Коллегиальное правление, матушка,
тем и невыгодно, что при нем всегда противные и разные мнения бывают. А для
власти самодержавной необходимо лишь одно мнение - ваше! Единоличная
сатрапия всего удобнее, лишь доверенные персоны должны замыслы монарха
своего ведать.
- То дельно говоришь, Андрей Иваныч! А... Сенат?
- Сенат можно создать, как и просило шляхетство. Но дел важных сенаторам
не давать, дабы несогласий заранее избегнуть.
- А кто же тогда Россией управлять будет? От чтения бумажного я временами
в меланхолию впадаю жестокую, справлюсь ли?
И тогда Остерман, побледнев, разом облокотился на стол:
- Кабинет вашего императорского величества, - сказал он.
Анна с постели соскочила, разрыла пуховые подушки кулаками.
- Думаешь ли? - спросила. - Кабинет сей опять Верховным советом
обернется! Опять кондиции каки-либо изобретут в пагубу мне!
- Никогда этого не случится, ежели доверите Кабинет персоне, уже не раз
доказавшей вашему величеству свою нижайшую преданность...
Остерман только пальцем на себя не показал, но было ясно, чего он
домогается, и царица его желания разгадала...
- И ладно, коли так, - приободрилась Анна. - Дела сами к рукам твоим
липнут, Андрей Иваныч... Ты уж не дай мне пропасть. А есть ли у тебя
человечишка верный, дабы он канцелярию мою тайную берег, яко глаз свой?
- Ваше величество, - снова кланялся Остерман, переливаясь муаром одежд, -
коли человек к делам тайным цепью прикован, то поневоле становится верным. А
тайно содеянное - тайно и осудится! Велите лишь - и все исполнится по воле
вашей...
- Постой, - спохватилась Анна. - А может, в Кабинет моего величества
Ягужинского подсадить? Верен и пострадал за нас!
- Шумлив больно, - поморщился Остерман.
- Тогда его в генерал-прокуроры вывесть, пущай над Сенатом глаз свой
острит... Око-то у него зрячее!
- Воля ваша, - ответил Остерман. - Но самобытных людей не жалую и вам
советую их беречься. Сами ведаете, государыня, каково некрасиво, ежели полк
солдат в ранжире одинаков, а един солдат выше всех на голову... Зачем
благообразие нарушать?
Остерман ушел, замолкли за стеной фрейлины, пением утомленные. Анна
Иоанновна вышла к ним и отвесила каждой по оплеухе.
Заплакали тут девки ранга фрейлинского:
- Да мы более кантов не знаем... Всю тетрадку вам спели!
Тогда Анна Иоанновна распорядилась:
- Теи песни, в которых про чувствия нежные поется, разучить вам новые.
Чтобы пели вы неустанно! Да и рукам вашим работу дать надо. Эй, где Юшкова?
Раздать пряжу девкам: пусть поют и прядут, чтобы хлеб мой недаром
трескали...
***
Верховный тайный совет уничтожили, а Сенат - это маховое колесо империи -
со скрипом провернулось...
Секретарем же в Сенате стал Иван Кирилович Кирилов, грамотей и атласов
составитель, человек в дальние страны влюбленный, о путях в Индию мечтающий.
Водрузил он на столе "Зерцало", и в Грановитой палате воссели (не выбранные,
а назначенные) лютейшие враги: бойцы за самодержавие и ярые противники его.
Сидели они сейчас, глазами к драке примериваясь, а на них из-под зеленого
козырка зорко посматривал Остерман: "Ну-ну! Кто кого?.." Еще и дел не
начали, как пошло поминание обид прежних, подковыки да затыки, шпынянье и
ругань.
Поднялся канцлер Головкин, долго крестился на киоты:
- Учнем, господа высокий Сенат, с помощью божией. За первое изволила ея
величество указать нам о благочестивом содержании православный веры и
прочая, что касается до церкви святой, и станем мы за то благодарить ея
императорское величество...
Старик Дмитрий Михайлович Голицын глаза ладонью закрыл, будто молясь
безгласно, а про себя думал: "Вот оно, началось... Усердствуя в делах
церковных, желает Анна глаза нам замазать, чтобы мы Бирена не замечали!" Тут
канцлер велел Кирилову часы песочные перевернуть, чтобы отсчитать по часам
время "для мысли". Голицын смотрел, как тихо и равнодушно сеется песок под
стеклом, и думал: "Страну экономически подъять надобно, а дела церковные
единым росчерком повершить можно... Неужто мне, мужу зрелому, баловством
этим заниматься?" И неожиданно встал.
- Пойду, - сказал. - Домой съеду.., неможется мне! В спину ему дребезжаще
прозвучали слова Остермана:
- Не желаешь ты, князь, государыне услужить нашей... Уехал. Остальные
сидели и думали. О делах молитвенных. О возобновлении крестных ходов по
губерниям. О том, чтобы за колдовство людишек огнем жечь и прочее. Прошло
полчаса...
- Песок весь! - доложил Кирилов. - Кончай мыслить! Явилась однажды в
Сенат и Анна Иоанновна, ей реестр дел зачитали вслух, а она прослушала. И
велела тот реестр к себе "наверх" отнести, и тогда рассмотрит. За что
сенаторы с мест своих вставали и благодарили покорнейше. И вдруг Анна
Иоанновна воззрилась на Василия Лукича Долгорукого зраком престрашным.
Попался, дракон старый! Шагнула вперед, руку вытянула и Лукича за нос
схватила (а нос у него большой был!).
- А ну встань, Лукич, - велела Анна, и Лукич встал. Носа сенатора из руки
не выпуская, ея величество высочайше изволила вокруг палаты всей обойти.
Потом под портретом древним Ивана Грозного остановилась.
- Небось знаешь, - спросила, - чья парсуна висит тут?
- Ведаю, - заробел Лукич, дрожа. - То парсуна древняя царя всея Руси -
Ивана Василича Грозного...
- Ах, Грозного? - усмехнулась Анна. - Ну, так я грознее самого Грозного
буду... Хотя я и баба, - продолжала она, - но не ты меня, а я тебя за нос
вожу. Вас семеро дураков верховных на мою шею собралось. Но я вас всех
провела, как и тебя сейчас.., за нос! Уйди, Лукич, теперь. Сиди дома тишайше
и моего приказа о службе жди... Я тебе новый пост уготовлю - высоко сядешь!
Были перемены и при дворе. Бенигна Бирен заступила место статс-дамы;
сестра ее, девица Фекла Тротта фон Трейден, во фрейлины определилась. Пальцы
сестер вдруг засверкали нестерпимо - Анна щедро одарила их бриллиантами.
Рейнгольд Левенвольде был обер-гофмаршалом, а Густав Левенвольде, более
умный, стал обер-шталмейстером (лошадями и конюшнями двора ведал). Но самое
главное место при дворе - место обер-камергера, которое ранее занимал Иван
Долгорукий, - оставалось пусто, и шептались люди придворные: "Для кого оно
бережется?" Не было езде занято и место генерал-прокурора. "Кто сядет? -
волновались вельможи. - Неужто опять горлопан Пашка Ягужинский?.. Ой, беда,
беда!"
А по Москве, тряся бородой и звеня веригами, вшивый и грязный, прыгал
босыми пятками по сугробам Тимофей Архипыч:
- Дин-дон, дин-дон, царь Иван Василич... Православные, почто хлеб-то
жрете? - спрашивал он, во дворец пробираясь. - Рази вам, русским людям, хлеб
надобен? Вы же, яко волки, один другого сожираете и тем всегда сыты
бываете...
Тимофея Архипыча никто не смел тронуть: он считался блаженненьким, утром
раненько прибегал на Москву из села Измайловского, и Анна Иоанновна его
чтила, сама - своими руками - бороду ему расчесывала. Вовсю гудели колокола,
сверкали ризы, императрица молилась истово... "Дин-дон, дин-дон, царь Иван
Василич!"
Но однажды, отмолясь, с колен воспрянула - в рост, гневная.
- Не желаю, - объявила, - корону возлагать на себя, пока в доме моем
скверна водится - Долгорукие! Но милосердна я, пусть все знают о том:
семейство князя Меншикова, от коего столь много зла претерпела я, из ссылки
березовской вызволяю!
***
Бирен выходил в русский мир осторожно - на цыпочках. Для начала в
передних показался. Шагнул в другие комнаты. Уже и до лестниц добрался. Но
улиц еще стерегся. Ходили там по морозцу люди совсем непонятные ему - мужики
да солдаты... И с разлету хлопали двери, в страхе опять затворенные.
- Я знаю русских, - говорил. - Они ненавидят нас, немцев...
Раскладывал пасьянсы и чистил ногти. Длинные, розовые, острые. А по
картам выходило: валетные хлопоты и дама под тузом. Нехорошо! От обидной
тоски на царицу пробовал было с женою сойтись. Но не получилось. И тогда
разбросал он все карты - в злости и ревности:
- О, женская неверность! Залучила меня в эту страну, где все чужие для
меня, а сама другого к себе приблизила...
Да, пока он отсиживался в деревне, Густав Левенвольде снова сблизился с
императрицей. Теперь он нагло смеялся над Биреном, говоря ему: "Мы же тебя
звали! Надо было ехать..."
Лейба Либман тем временем долги курляндские собирал.
- А когда вы, господин Бирен, мне отдадите? - спрашивал.
- Отстань! Отдам позже... - хмурился Бирен.
- Но, сидя взаперти, с чего разбогатеете?.. И вдруг случилось чудо:
приполз сиятельный князь Алексей Черкасский да Бирена за руку сразу - хап,
да губами ее - чмок, чмок, чмок... Смотрел снизу, словно собака, ласки
отыскивая:
- Высокородный господин Бирен! Зачем света московского прячетесь? Не
угодно ли ко мне в четверток на блины пожаловать?
Бирена даже в пот кинуло: ему? На блины? К такому вельможе? Да в
Митаве-то фон дер Ховен далее крыльца своего не пускал... И Бирен тоже
нагнулся, чтобы руку Черкасского поцеловать, но Черепаха застыдился, руку
свою спрятал:
- Что вы, сударь.., недостоин! Почту за честь... А вот беседовать им было
не о чем.
- Охоту держите? - спросил Бирен, любезничая. - Слышал я, что псарни у
вас богатые.
- Только прикажите, - засуетился Черкасский, - и завтра же в вашу честь
охоту устроим!
- Благодарю, князь. Однако после дороги...
- Издержались? - подхватил Черкасский. - Так не угодно ли позаимствовать?
Или в презент принять? Буду рад...
Бирен посмотрел на него, как кот глядит на необъятную крынку со сметаной:
справлюсь ли в одиночку?
- Я, князь, - ответил, подбородок гордо вздернув, - делами денежными не
ведаю. Да... На то у меня есть личный фактор Лейба Либман, которого и прошу
вас принять завтра...
После князя Черкасского явился канцлер Головкин. Гаврила Иванович спины
не ломал, руки Бирена не искал, но предупредил:
- Известно стало, что был у вас князь Черкасский, спешу предостеречь:
наговорщик он и хулы разной распространитель. Да и скаредностью известен.
Ежели вы в деньгах охоту иметь будете, прошу вас только ко мне обращаться...
- Хорошо, - сказал Бирен. - А нет ли у вас арапчат побойчее, чтобы не
воровали? А для жены моей - калмычку бы почище...
Головкин обещал все исполнить. Потом притащился фельдмаршал заика
Трубецкой, и Бирен вдруг почувствовал, что обрел силу:
- Я устал. Пусть фельдмаршал немного обождет... К мужу вошла горбатая
Бенигна, шепнула на ухо:
- Эрнст, соберись с духом. Перемени парик и натяни перчатки. Тебя желает
видеть его величество - самоедский король!
- Какой?
- Самоедский...
Раздался треск в дверях, и вошло чудовище... О, ужас! На длинных ногах,
обтянутых узкими рейтузами, покоился круглый, как арбуз, живот. А почти над
самым животом росла голова. Голова умника: лоб громадный, в шишках, глаза
блестят, бородка острая, седая - словно у герцога Ришелье... Это странное
чудовище расшаркалось перед дамой, предъявив владетельные грамоты:
- Мое королевство на острове Соммерс, а титул короля заверен императором
Петром Великим, кроме того, я - магистр богословия.
Бирен опешил, но с грамот свисали подлинные печати.
- Проследуем же к императрице, - склонился он учтиво...
Анна Иоанновна, увидев "короля", закричала:
- Лакоста! Ах ты старая песошница! Как рада я, что ты явился. А то мне
скушно без шутов... Ну-ка распотешь меня!
Бирен растряс в руке душистый платок, зажал им нос:
- Вонючий паук! Как ты смеешь портить воздух в присутствии ея величества?
А я, осел, поверил твоим грамос там... Как ты, подлый дурак, попал во
дворец?
- Да все через вас, через умников, - отвечал Лакоста, а царица, довольная
шутом, хохотала. - Трещать же мне велел великий Блументрост. И можно
сдерживать ревность, злость, отчаяние, зависть. Но только не это... Ваше
величество, - поклонился шут Анне, - королю за все, что он сделал,
полагается достойное!
Бирен возвратился в свои покои. А в узком проходе дворца (не избежать, не
разойтись) шагал прямо на него, стенки обтерхивая, Алексей Жолобов...
Человек ужасных нравов! Кулаками дрался, стулья из-под Бирена нагло
выдергивал. И вот - встретились...
- Хорошо тогда сапоги мне вычинил, - сказал Жолобов Бирену с усладой в
голосе. - Опосля тебя долго еще трепал... И верно, что приехал ты, гнида: на
Москве сапожники завсегда нужны!
Бирен огляделся: "Какое счастье, что никто не слышит..." И побежал от
митавского знакомца прочь. А в спину ему - хохот:
- Зачем спешить-то? У меня и эти сносились... Почини! Бирен бомбой влетел
в гофмаршальские комнаты.
- Дружище, - сказал, - а какое место занимает Жолобов?
Рейнгольд Левенвольде встал и оглядел себя в зеркалах:
- Жолобов - президент статс-конторы... Что тебя взволновало?
- Добрый Рейнгольд, - взмолился Бирен, - не могу я видеть этого негодяя
при дворе. В твоей власти запретить ему...
- Ты плохо понимаешь мою власть, - ответил Левенвольде. - Я ныне кое-что
да значу... Вот и сегодня, помнится, в Сенате искали человека на иркутское
губернаторство? Могу услужить тебе: Жолобова не будет не только при дворе,
но даже в Европе...
Вечером Бирен уже зевал, пресыщенный, когда вбежал в покои Лейба Либман с
лицом, искаженным в растерянности:
- Боже! Мы совсем забыли о фельдмаршале Трубецком!
- Как? - подскочил Бирен. - Он еще не ушел? Горбатая Бенигна послушала
полночный бой часов:
- Хоть он и фельдмаршал, но разве можно быть таким настойчивым? Не пускай
его сюда, я уже раздета...
Бирен открыл двери, и спина русского фельдмаршала согнулась в потемках
перед ним надвое, переломленная в поклоне.
- Ну, сударь, - спросил Бирен, - что вам угодно?
- Явился почтение свое вашей особе свидетельствовать...
- А-а-а, - загордился Бирен. - Это очень хорошо. Только те, кто желал
оказать почтение, еще раньше вас пришли...
И двери захлопнул. Трубецкой сыскал Лейбу Либмана, просил выручить.
Митавский ростовщик был догадлив.
- Вы опоздали, - пожалел он боярина. - А теперь, видите, какая скопилась
очередь к моему господину?
И показал фельдмаршалу список долгов, собранных им с курляндцев.
Трубецкой по-немецки, да еще без очков, ничего не понимал. Разглядел только
- цифры, цифры, цифры...
- Запишите и меня в сей брульон, - попросил, вытягивая кошелек с золотом.
- А вас я не обижу... Сколько дать?
Глава 2
Первого апреля государева невеста, княжна Екатерина Долгорукая, родила в
Горенках дочку. Взяла она подушку, на младенца навалилась и держала его так,
под спудом, пока не посинел он.
Алексей Григорьевич от страха зашатался:
- Что наделала ты, ведьма? Цареву поросль придушила... Ведь пропадет
фамилия наша теперича - без щита сего!
- Нет, тятенька! - ответила ему дочка. - Мне в монастыре век свой кончать
желания нету. И вы дитем моим не загородитесь! А я отныне девица свободная.
И не была я брюхата, и не рожала николи. Так и объявите по Москве, что я -
девственна...
***
- А чего бояться-то? - сказала Наташа Шереметева. - Сфера небесная пусть
обернется инако, а я докажу свету, что верна слову. "Ах, как она счастлива!"
- кричали мне люди. А где они, эти люди?
"Ах, как несчастна она!" - кричали люди теперь, когда возок увозил Наташу
в Горенки (там она и венчалась с Иваном). И не было уже толпы под окн