ство; я прошу, я требую этого, и теперь же.
     - В другое время.
     - Надеюсь, скоро!.. Правда, вам ныне не до меня; вас и без меня оступят
жалобами... может статься, ныне ж упадет к ногам вашим жена его...
     При  этом  слове  кровь ударила в  голову Мариорицы,  все  в  глазах ее
запрыгало и закружилось.
     - Жена? Да разве она приехала? - спросила государыня.
     - Вчера вечером и, вероятно, тотчас узнала его связи с непотребною...
     Нож клеветы был прямо устремлен в сердце бедной девушки. Она не вынесла
удара;  грудь ее зажгло,  у сердца что-то оторвалось; она кашлянула, прижала
белый носовой платок к губам, и розовое пятно означилось на нем! Как жестоко
наказывает ее  судьба за  одну минуту неземного блаженства на земле!  Герцог
радовался  уж  своему  торжеству,  видя,  что  государыня склонялась на  его
сторону;  но ожесточение,  с которым он напал на любимицу ее, разрушило все,
что он успел выиграть вновь из потерянных прав своих,  и положило между ею и
им  новую преграду.  Нельзя было не догадаться,  на кого устремлены были его
стрелы,  облитые ядом: цель сама означала себя слишком явно; но время, место
и способ обвинения были худо выбраны.  Государыня заметила ужасное положение
княжны,  сжалилась над нею и взяла ее сторону.  Отпустить ее от себя,  чтобы
освободить от  ужасных  намеков своего  фаворита,  она  не  решалась,  боясь
услышать что-нибудь важное насчет своей любимицы.  Как бы  по  предчувствию,
она  страшилась  потерять  свое  последнее  утешение.  И  потому  с  прежнею
холодностью и твердостью разговор был обращен на другой предмет.
     Вскоре доложили о Волынском.  При имени его Мариорица, казалось, ожила;
она не старалась оправиться, она в одну минуту оправилась, воскреснув душою.
     Артемий Петрович вошел.  Если б он видел, какой взгляд на него бросили!
Это был целый гимн любви.  Чего в  нем не было?  моление,  упование,  страх,
покорность, любовь земная, судорожная, кипящая, и любовь неба с его глубокою
беспредельностью,  с  его  таинственным раем.  Но  другой  взгляд...  о!  он
пронизал  бы  вас  насквозь холодом  смерти.  Артемий  Петрович вошел  и  не
удостоил взглянуть на нес,  преданный ли своей новой любви к жене,  или делу
друзей и отчизны.
     "Может статься,  - думала Мариорица, утешая себя, - он мстит мне за то,
что я не пришла на свидание,  мною ж назначенное! Не мог ли он подумать, что
я  насмеялась над  ним?  И  то  может  статься,  что  он  сберегает меня  от
подозрений...  Один  утешительный взор  любви,  ничего  более,  а  там  хоть
погибнуть!"
     И этого взора не было.
     - Артемий Петрович,  -  ласково произнесла государыня,  - вы читали мое
желание?
     - Оно будет выполнено, ваше величество!
     - Завтра?
     - Завтра, в час, который вам угодно будет назначить.
     - Слышите, ваша светлость?
     - Разве кабинет-министр в первый раз себя обольщает несбыточным?  разве
он в первый раз говорит так необдуманно?  - сказал Бирон, не удерживая более
своей злобы.
     Кружева на груди Волынского запрыгали;  но он сделал усилие над собой и
отвечал сколько мог умеренней:
     - Благодарите присутствие ее величества,  что я  не плачу вам дерзостью
за дерзость.  Волынской никогда,  даже вам,  не изменял своему слову, хотя б
это стоило ему жизни.
     - Но знаете ли,  государь мой,  что делается между людьми, снаряженными
на праздник и вам порученными?
     - Более,  нежели вы  думаете,  государь мой!  Знаю,  что одного из них,
именно малороссиянина, вам угодно было исключить из списка живых. Да это для
вас,  сударь, такая безделица! Человек!.. к тому же русской!.. ну, стоило ли
из этой дряни хлопотать!  Однако ж  вы сами тотчас же поспешили заменить его
другою живою, подставною куклой.
     - Сказка,  вами сплетенная! тысяча вторая ночь, которою прекрасная ваша
пленница ищет убаюкать вашу скуку и,  может быть,  оградить вас от наказания
нашей правосудной владычицы!
     - Клевета,   которою  вы  вместо  надгробной  надписи  хотите  скрасить
памятник над  своими мертвецами,  чтобы  они  не  пугали вашей  младенческой
совести! Гм! поставьте лучше из целой России великолепный мавзолей.
     - Боже мой!  да эти буяны так забылись в присутствии моем, что у меня в
ушах ломит от их крику. Пожалуй, чего доброго, возьмутся за святые волоса!..
Я обоим вам приказываю замолчать, - вскричала грозно государыня, - я это все
разберу после,  в  свое время.  Все ли у вас пары налицо?  -  прибавила она,
немного погодя, смягчив голос. Обращение было сделано к кабинет-министру.
     - Все, государыня!
     - Опять неправда! - воскликнул Бирон.
     - Докажите.
     - Цыганка Мариула вчера с  ума сошла (при этом слове княжна помертвела,
встала с  своего места,  чтобы идти,  и  не  могла);  полиция вынуждена была
посадить ее в яму.
     - Та самая, которая?.. - спросила было государыня.
     - Гадала некогда вашему величеству, - подхватил герцог.
     - С ума со... ? - и государыня не договорила.
     Там,   где  стояла  княжна  Лелемико,  послышался  глухой  стон,  будто
грянулось что-то тяжелое оземь.  Все оглянулись - княжна лежала недвижимо на
полу.
     - Боже!  ее  убили!  -  закричал Волынской,  схватив себя за голову,  и
первый бросился подавать ей помощь, за ним Бирон.
     Но государыня, несмотря на то что перепугана была так, что дрожала всем
телом,  дернула сильно за  шнурок со  звонком,  чтобы прибежала прислуга,  и
сердито указала дверь герцогу и кабинет-министру, примолвив:
     - Прошу уволить от ваших нежных попечений.  Снявши голову, не плачут по
волосам. Ступайте...
     - Не пойду, ваше величество! - вскричал Волынской, став на колена подле
княжны и схватив руку ее, которую старался согреть своим дыханием.
     - Какой позор!..  и меня заставляют смотреть на него!..  Вы хотите быть
ослушником?.. - сказала грозно императрица, - не заставьте меня в другой раз
повторить.
     Во  время  этого  ужасного спора  подданного с  своею государынею Бирон
стоял у дверей. Прислуга дворцовая явилась.
     - Теперь пойду,  -  сказал Волынской,  встал, посмотрел еще на княжну и
вышел; герцог за ним.
     Лишь  только они  успели занести ногу за  первый порог,  Бирон сказал с
коварною усмешкою своему врагу, шедшему в глубокой горести:
     - Полюбуйтесь своим дельцем.
     Не было ответа. Может статься, Волынской, убитый тем же ударом, который
поразил княжну,  не  слыхал насмешки;  может статься,  не  находил слов  для
ответа, потому что, оборачивая брошенный ему жетон на ту или другую сторону,
везде читал:  "достойному награда".  Кровавое пятно,  им замеченное на белом
платке,  терзания бедной девушки,  у которой он отнял спокойствие,  радости,
честь,  может быть и жизнь;  сумасшествие цыганки, столько любившей княжну и
связанной с нею какими-то таинственными узами,  -  все, все дело его. Нельзя
отказаться от  этих подвигов.  Ад  его начинался на этой земле;  зато путь к
нему был усыпан такими розами!..
     Выходя из дворца,  он был в состоянии человека,  который слышит, что за
горою режут лучшего его друга. Стоны умирающего под ножом разбойника доходят
до него и отдаются в его сердце;  а он не может на помощь -  ужасная гора их
отделяет.  Все,  наконец,  тихо,  все мрачно вокруг него... Или не скорее ль
можно  сравнить состояние его  с  состоянием человека,  который  в  припадке
безумия зарезал своего друга и, опомнившись, стоит над ним?


     Глава III
     МЕЖДУ ДВУХ ОГНЕЙ


     С этим адом в груди приходит он домой.  Взоры его дики; на лице сквозит
нечистая   совесть;   вся   наружность  искомкана  душевною   тревогой.   По
обыкновению,  его встречают заботы слуг.  Неприятны ему их взгляды;  каждый,
кажется, хочет проникнуть, что делается у него в душе.
     - Прочь к черту! - говорит он им ужасным голосом.
     И  все  с  трепетом удаляется,  объясняя себе  по-своему необыкновенное
состояние барина.  В тогдашнее время не было в домах ни мужниной, ни жениной
половины;  все  было между ними общее.  Не  желая встретить жену,  Волынской
нейдет в дальние покои и остается в зале;  то прохаживается по ней тяжелыми,
принужденными  шагами,  будто  совесть  и  в  них  налила  свой  свинец,  то
останавливается вдруг, как бы нашел на него столбняк. Он желал бы убежать из
дому,  от семейства,  от всего света, в леса дремучие, в монастырь; он желал
бы провалиться в землю.  Везде преследует его кровавое пятно;  на всем белом
видит он этот ужасный знак.
     Наталья Андреевна,  узнав,  что он возвратился домой, спешит к нему. Он
холодно принимает ее ласки;  на все вопросы ее, нежную заботливость отвечает
несвязно,  сухо,  едва не с сердцем.  Мысль,  что с ним случилось несчастие,
тревожит ее,  она умоляет его открыться.  Он  грубо ссылается на хандру.  Но
слезы,  блеснувшие в  ее  глазах,  пробивают,  наконец,  путь к  его сердцу.
"Довольно и  одной жертвы!  не эту ли еще убить за любовь ко мне?" -  думает
он,  старается ее успокоить,  увлекает в  свой кабинет,  целует ее и силится
забыться в  ее  ласках.  Доброе,  милое это  существо радуется своей победе,
торжествует ее  разными пламенными изъяснениями любви своей;  она уже не  та
тихая,  только  что  нежная  супруга,  которую  некогда  упрекал Волынской в
холодности,  - она страстная любовница, утончающая свои ласки; она плачет от
упоения любви. Но что с нею вдруг?..
     Она  отпрянула от  него,  как будто сам сатана ее  укусил;  она дрожит,
будто провели по всему ее телу замороженным железом.
     Безумный!  среди пламенных изъяснений любви,  забывшись,  он  произнес:
милая Марио...  и уста его,  не договорив околдованного слова,  оледенели, и
волос его встал дыбом.
     - Что ж  вы,  сударь,  не  доканчиваете?  -  сказала Наталья Андреевна,
судорожно усмехаясь.  Она хотела продолжать,  но не могла: ревность задушила
ее.
     Артемий Петрович почти насильно обвил ее своими руками, как бы заключил
ее в волшебный круг,  из которого она не могла высвободить себя,  целовал ее
руки, умолял ее взором; но она, вырвавшись из его объятий, оттолкнула его.
     - Прочь, прочь, обманщик, негодный человек! - говорила она рыдая. - Так
вот ваша любовь!  вот мое сокровище,  за  которое я  не хотела всех богатств
мира и  за которое нельзя дать гроша!..  Прекрасная любовь!  В  то время как
меня  ласкаете,  как  я  думаю быть счастлива,  сколько может быть счастливо
божье создание,  у  вас на уме,  в сердце ваша молдаванка;  ваши ласки,  мне
расточаемые,  принадлежат другой.  Я  только  болванчик,  кусок  дерева,  на
котором вам угодно примеривать ваши нежности вашей прелестной,  божественной
Мариорице. Нет, этого более не будет; я не дойду более до такого позора... И
вот  причина вашей горести!..  Зачем же  было меня обманывать?  Давно б  мне
просто сказать:  ты мне постыла,  я люблю свою молдаванку, одну ее! Мне было
бы легче!.. Повторите мне это теперь и оставьте меня; расстанемся лучше... У
меня будет кого любить и  без вас -  со мною останется мой бог и  спаситель,
которого вы забыли!..
     И несчастная рыдала,  ломая себе руки.  Ревность заставляла ее говорить
то, что она, конечно, не в состоянии была б выполнить. Артемий Петрович стал
пред нею на  колена,  уверял,  что хотел ее испытать,  божился,  что ее одну
любит,  что  ее  одну ввек будет любить,  что  к  Мариорице чувствует только
сожаление.  Истинная  любовь  легковерна.  Наталья  Андреевна  поверила,  но
наперед требовала,  чтоб он подтвердил свою клятву пред образом спасителя. И
он,  как бы в храме,  пред алтарем, подтвердил ее со слов Натальи Андреевны,
диктовавшей ему  то,  что он  должен был сказать для успокоения ее.  В  этом
случае он  не  думал лицемерить ни  перед нею,  ни  перед богом:  от любви к
Мариорице,  возмущенной такими  неудачами  и  несчастиями,  лишенной  своего
очарования, действительно осталось только глубокое сожаление; но это чувство
так сильно возбуждало в нем угрызения совести,  что он готов был желать себе
скорее смерти.  Жизнь его опутана такими дьявольскими сетями;  один конец ее
мог их разрубить.  Любил он истинно свою жену?  Да, он дорожил ею с тех пор,
как узнал,  что она скоро будет матерью его младенца;  но  могло ли  чувство
чистое, возвышенное, нераздельное иметь место в сердце, измученном страстью,
раскаянием,  бедствиями Мариорицы,  страхом быть  уличенным в  связи с  нею,
бедствиями отечества? Сердце его была одна живая рана.
     Наталья  во  всех  случаях  жизни  любила  прибегать  к  святыне.  Вера
вознаграждала ее за все потери на земле,  осушала ее слезы,  святила для нее
земные восторги,  обещала ей все прекрасное в этом и другом мире.  И теперь,
успокоенная своим мужем,  расставшись с ним, она прошла в свою спальню и там
молилась,  усердно,  со  слезами,  чтобы господь сохранил ей любовь супруга,
который после бога был для нее дороже всего.
     Успокоив ее, Волынской хотел также утешить чем-нибудь и бедную девушку,
безжалостно брошенную  им  на  смертный  одр.  Совесть  его  требовала этого
утешения.  Он  принялся писать к  Мариорице.  Но  при  каждом скрипе шагов в
ближней комнате,  при малейшем шорохе дрожал, как делатель фальшивой монеты.
Не  она  ли  идет?..  Ну,  если застанет его над письмом к  своей сопернице!
Артемий Петрович,  кажется,  боится шелеста от  собственных своих  движений.
Кабинет-министр,  который  некогда  смело  шел  навстречу грозным  спутникам
временщика,  пыткам,  ссылке, казни и смерти, удалый, отважный во всех своих
поступках, трусит ныне, как дитя.
     Дверь на запор.
     Письмо,  которое он писал к Мариорице, было орошено слезами, так что по
нем  сделались пятна.  Но  лишь  только  начертал  он  несколько строк,  как
стукнули в  дверь.  Он спешил утереть слезы и бросить письмо под кипу бумаг;
рука,  дрожащая от страха,  отперла дверь.  Вошедший слуга доложил,  что его
превосходительство желают видеть граф Сумин-Купшин, Перокин и Щурхов. Тысячу
проклятий их  безвременному посещению!  Политика и  дружба для  него  теперь
госта хуже, чем татары для бывалой Руси. Однако ж велено просить друзей.
     Они  пришли благодарить за  ходатайство об  них у  государыни и  вместе
радоваться,  что правое их дело начинает торжествовать.  Когда б  знали они,
что  обязаны  своим  освобождением  молдаванской  княжне!   Волынской  и  не
принимает на  себя успеха этого дела,  а  приписывает его только великодушию
государыни.  Беседа  освятилась новою  клятвою друзей действовать решительно
против врага России и,  если он  не будет удален от управления государством,
требовать, чтобы их опять отвели в крепость.
     Как доволен был хозяин,  когда гости удалились!  Он продолжал и  кончил
письмо. Арабу поручено доставить его во что б ни стало и сейчас.
     Когда княжна была приведена в  чувство и  государыня оставила ее  в  ее
спальне,  уверенная,  что ей  лучше,  горничная ее  Груня наэлектризовала ее
одним прикосновением к  руке.  В  этой руке очутился клочок бумаги,  могучий
проводник,  возбудивший ее к жизни,  полной, совершенной, к жизни любви. При
этом было произнесено три волшебные слова: "От Артемия Петровича". Казалось,
она  встала  из  гроба  и  услышала  райское  пенье.   Глаза  ее  заблистали
по-прежнему,  грудь ее  взволновалась.  "Что бы  ни было в  этой записке,  -
думала она, целуя ее с восторгом, - я уж счастлива - это знак, что он помнит
обо мне".
     Задыхаясь, она читала письмо:
     "Безумный! до чего довел я тебя?.. И вот небо, которое тебе обещал! Что
должен  я  сделать,  чтобы  возвратить тебе  прежнее спокойствие и  счастие?
Скажи, милая, бесценная Мариорица, научи меня. Одно слово, одно твое желание
- и  я  спешу исполнить его,  хотя бы стоило мне то жизни,  хотя б  я должен
купить твое благополучие муками в  здешнем мире и  за  пределами гроба.  Дай
малейшую отраду - напиши одно слово о своем здоровье. Ради бога, укрепи себя
для лучших дней,  или я уничтожу себя,  жену, все, что только носит мое имя,
что может его носить. Я не усну, если не получу от тебя ответа".
     Половина того,  что  писал Волынской,  была ложь;  но  она сделала свое
действие -  успокоила, утешила Мариорицу, и цель его была достигнута. Княжна
отвечала:
     "Ты обещал мне небо на земле - и дал мне его. Виноват ли ты, что не мог
сделать его вечным?  ведь ты не бог! За блаженство, которое я вкусила, пошли
он мне тысячу мук,  все не покроет этого блаженства.  Ты с своей стороны мне
ничего не должен -  ты дал мне более,  нежели я  ожидала;  с  тобою узнала я
благо, какого и самые горячие мечты мои не обещали мне. Теперь мое дело жить
и умереть для тебя, для твоего спокойствия, счастия и славы.
     Ты плакал?  следы твоих слез остались на бумаге -  о! для чего пали они
на нее? для чего не могла я выпить их моими поцелуями? Боже! и я виною их...
     Мне сделалось дурно от слов этого злого человека,  Бирона; я к этому не
приготовилась,  еще  не  привыкла.  Но  с  этой  минуты даю  тебе  слово  не
потревожить тебя и тенью огорчения;  буду тверда, как любовь моя. Спи, милый
друг; сны твои да будут так радостны, как теперь сердце мое".
     Ни слова о неудаче свидания,  о болезни своей,  ни слова о цыганке: она
все  забыла;  она  помнит только своего обольстителя.  Сердце ее  благоухает
только одним чувством -  похожее на цветок хлопчатой бумаги,  который издает
тем сильнейший запах, чем далее в него проникает губительный червь: отпадает
червь, и благоухание исчезает.
     Прочитав  письмо,  Волынской  несколько успокоился;  оно  убаюкало  его
совесть, но и в дремоте ее виделись ему страшные грезы. Письмо было сожжено,
и пепел брошен в печь,  чтобы и следов его не оставалось. Ту же участь имели
прежние письма к нему Мариорицы:  так сделался он осторожен, боясь попасть с
ними под новый ужасный упрек жены.  Воспоминания прошлой любви его к  княжне
разгорелись было при этом случае;  он  заплатил ей дань несколькими слезами.
Но  с  прежнего его кумира обстоятельства сняли лучи,  которыми любил он  ее
убирать во  дни  своей страсти,  из  которых он  свил  было  для  нее  такой
блистательный  венец,   и   сердце   его   недолго   удерживалось  на   этих
воспоминаниях.   Незавидна  была   двусмысленная  роль  его:   надобно  было
обманывать и любовницу и жену, столь горячо его любивших. Волынской сделался
низок в собственных глазах и растерялся. Мог ли он в этом состоянии работать
отечеству с  прежнею силою  и  благородством души?..  Всякая  жертва требует
очищения.
     Зуда и на этот случай сказал свое пророческое слово.


     Глава IV
     КУДА ВЕТЕР ПОДУЕТ


     Нечистая  каморка,   худо   освещенная  сальным   огарком  в   железном
подсвечнике.   На  полках  -   множество  фолиантов  с  важною  и  преважною
физиономией;  большая часть с надгробною надписью: Rollin [Роллен (франц.)].
На других полках обгорелые горшки,  накрытые дощечками и книгами; деревянная
чаша,  пара оловянных ложек,  мышеловка,  бутылка, заткнутая бумажкой, и еще
кое-какая посуда,  довольно нечистая.  Стол с бумагами, из которых одна кипа
придавлена кирпичом (cigit:  [здесь  погребен (франц.)]  сын  Одиссея {Прим.
стр.  259},  родившийся на острове Итаке,  взлелеянный Минервой {Прим.  стр.
259} и  Фенелоном и  зарезанный в  Санкт-Петербурге профессором элоквенции);
тут же -  великанша-чернилица, надутая, как... (не скажу кто, чтобы гусей не
раздразнить),  песок в  коробочке,  сложенной из писчей бумаги,  и  железные
съемцы {Прим.  стр.  259} по образу адамовых.  В комнате два стула, огромный
сундук и постель, на которой подушки черны, как будто готовили на них блины,
и одеялом служит тулуп. К стене жмется портрет с бородавкою; подле него туго
насаленный парик  и  хлопушка для  мух.  Стены  вспаханы стихами,  писанными
мелом,  -  для вытягивания их нужна бычачья грудь.  Роллень?  нечеловеческие
стихи?  бородавка?  А! тут, верно, живет любитель муз Тредьяковский. Василий
Кириллович занимает  одно  из  седалищ.  Голова  его  с  обнаженною макушкою
представляет целый земной шар;