или прохаживаться по биллиардной взад и вперед и останавливались
нередко у окна,  из которого видна была начатая стройка ледяного дома.  Этим
случаем воспользовался Бирон,  чтобы хвалить усердие Волынского в исполнении
малейшей воли государыни.  Такие отзывы льстили сердцу ее величества,  и она
не  упустила случая благодарить своего любимца за  беспристрастие.  Изъявили
также  желание,  чтобы  между  первыми сановниками государства,  которых она
столько любила,  отдавая, однако ж, преимущество, по справедливости, одному,
существовал всегда мир, который будто, как до нее дошло, колебался...
     - Каждому свое, - говорила государыня, - вам, кажется, делить нечего.
     Тронутый герцог,  со  слезами на глазах,  поклялся даже сделать уступки
своих прав Волынскому,  чтобы только угодить обожаемой государыне.  В сердце
же клялся помириться с ним тогда лишь,  когда увидит голову его на плахе. Он
убежден  был  тайною  запискою,   найденною  в  карете,  что  еще  не  время
действовать решительно, и потому скрыл глубоко свою ненависть.
     С другой стороны, кабинет-министр, отуманенный любовью и довольный, что
государыня отвлечена от него жарким разговором с Бироном, забыл свою вражду.
Он  спешил воспользоваться этим  случаем,  чтобы подойти к  княжне Лелемико.
Любовь,  стыдливость,  которой не учили ее в гареме, а научила сама природа,
били  ключом  из  сердца  ее  и  выступали на  щеках  румянцем,  в  глазах -
томительным огнем.  Когда Артемий Петрович подошел к ней,  из-под длинных ее
ресниц  блеснуло  выражение сердечного участия,  дрожащие  уста  ее  сделали
вопрос:
     - Здоровы ли вы?
     - Я  был  болен,  очень болен,  -  отвечал Волынской,  -  и  хотел было
умереть.
     Слеза навернулась на  ее  глазах;  она покачала головой,  как бы хотела
сказать: "Безжалостный! что вы со мною делаете?.." - и сказала вслух:
     - Должны быть важные причины на это?
     - Вы презрели моими страданиями,  и  для чего ж мне после жить!..  Но я
хотел еще раз вас увидеть,  еще раз упиться этим блаженством,  и потом... да
судит бог!.. Не моя вина! Зачем перенес он вас в Петербург? зачем испытывать
было надо мною обольщения вашего небесного взгляда?..  Я человек;  а надобно
быть камнем, чтобы провести свое сердце сквозь такие испытания...
     Мариорица не отвечала,  но взор ее наградил Волынского самою пламенною,
самою нежною любовью. Дрожа, она положила на окно платок, из которого он мог
заметить уголок свернутой бумажки.  Это был ответ,  который княжна написала,
вставши поутру,  но,  за отсылкою "Телемахиды" сметливою служанкою, не могла
доставить к Артемию Петровичу.
     Ах!  как любила Мариорица!..  Любовь разлилась в  ней пожаром,  во  сне
палило ее  муками,  нежило роскошными видениями,  наяву мутила все ее  думы,
кроме одной,  что Волынской сведен в ее душу самим провидением, не как гость
минутный,  но как жилец вечный,  которому она,  раба, друг, жена, любовница,
все, чем владеет господин на востоке и севере, должна повиноваться, которого
должна любить всеми помышлениями,  всею душою своей, которого так и любит. И
могла ль  она после этого не отвечать на письмо его?  Девушку с  европейским
воспитанием испугали бы в таком случае расчеты приличия, страх общественного
мнения;  она, пламенное дитя Востока, боится только гнева, холодности своего
владыки.  Мариорица полюбила не постепенно;  страсть ее не созрела временем,
пожертвованиями, оценкою достоинств любимого предмета - она вспыхнула в один
миг,  в один миг ее обхватила,  и Мариорица не может уже любить ни более, ни
менее, сколько любит. Ни у кого не спрашивалась она совета на эту любовь: ни
у рассудка,  ни у сердца,  ни у людей.  Любовь послана ей свыше,  как фирман
[указ  (перс.)]  султана его  подданному:  слепое  исполнение или  гибель!..
Никому не  поверяет она  своих чувств:  если  бы  она  это  сделала,  ей  бы
казалось, что она делит их с другим.
     Волынской видит роковую бумажку,  догадывается,  что  это ответ на  его
письмо,  и  не  имеет возможности ее взять.  Шуты беспрестанно шныряют около
них, подмечают их взгляды, подслушивают разговор, следят движения, но добыча
шпионов небогата на  этот  раз.  Разговоры влюбленных отрывисты,  перемешаны
кабалистикою слов,  не  понятных для черни,  похищенных из другого,  высшего
мира.  Волынской  благодарит Мариорицу за  жизнь,  которую  она  дарит  ему,
которую обещает он ей посвятить. Он просит дозволения прислать к ней цыганку
за ответом.  Цыганка заслужила его доверие: можно ли отказать? Взоры княжны,
увлаженные  любовью,  то  останавливаются на  нем,  то  застилаются  черными
длинными ресницами;  он пьет ее душу в  этих взорах,  он черпает в  них море
блаженства.  Смущение их  обнаружило бы  скоро  их  страсть,  если  б  голос
императрицы, зовущей к себе княжну, не спас их от подозрения.
     Волынской блаженствует;  он  торжествует заранее и,  смотря  на  все  в
волшебное  стекло  любви,  видит  в  своем  враге  ловкого,  умного  любимца
императрицы.  Они  беседуют,  шутят  друг  с  другом,  как  будто никогда не
ссорились,  и государыня утешается,  что согласие водворилось между ними так
скоро по манию ее воли.
     Анна Иоанновна сидела на штофном диване, расположенном вдоль внутренней
стены комнаты;  несколько ступеней,  обитых богатыми коврами,  вели к  нему.
Мариорица уселась у ног ее на верхней ступени.
     - Как разгорелась ты,  прекрасное дитя мое! - сказала государыня, обвив
ее шею своею рукой и поцеловав ее в лоб.
     От этого движения свалилась с  головы княжны шапочка,  и черные длинные
косы пали ей на колена.  Как она была хороша в эту минуту!.. Сама государыня
посмотрела на  нее с  восторгом матери,  подняла ей косы,  обвила ими дважды
голову, надела ей шапочку несколько набекрень, по-русски, полюбовалась опять
на нее с  минуту и,  с нежностью потормошив ее двумя пальцами за подбородок,
примолвила:
     - Какая милушка!
     Все  в  комнате примолкло;  самые шуты  не  шевелились,  будто страшась
нарушить  это  занимательное зрелище.  Волынской  стоял  как  вкопанный:  он
пожирал Мариорицу глазами,  он  весь был у  ног ее.  На беду,  княжна сидела
по-восточному,  и одна ножка ее,  обутая в башмачок,  шитый золотом, уютная,
как воробышек,  выглядывала из-под платья и дразнила его пылкое воображение.
Государыня заметила силу  его  взглядов и  сказала шутя,  закрыв рукою  лицо
княжны:
     - Господин  Волынской,  не  сглазьте ее  у  меня.  Вы  смотрите на  мою
Лелемико, как лисица на добычу. Я с вами поссорюсь за это.
     Волынской отвечал, как придворный, что он не мог не заплатить невольной
дани красоте.
     - И  я  ли  один,  -  прибавил он,  -  виноват в  этом проступке:  ваше
величество женщины, и сами не скрываете своего восторга при виде на княжну.
     Разумеется,  похвалы заставляли Мариорицу еще  более краснеть,  хотя  и
были ей приятны.
     Во  время этой сцены Бирон,  чтобы избавиться от невольного обольщения,
или для того,  чтобы не мешать страсти Волынского расходиться более и более,
на собственную его гибель,  ласкал государынину собаку и,  казалось,  на нее
одное обратил свое внимание. Наконец, он сказал:
     - Ваше  величество изволите женить Кульковского;  вот  и  свадебный дом
строится, но о невесте не было еще слова.
     - Ваша правда,  подойник готов,  а коровы еще нет,  - отвечала, смеясь,
государыня.  (Бирон успел предупредить ее насчет барской барыни, сказав, что
эта  пара  будет  презабавная.)  Надо,  -  продолжала она,  подозвав к  себе
Кульковского,  -  положиться на его вкус.  Послушай,  дурак, выбирай во всей
империи,  только не при моем дворе;  даю слово, что, если изберешь достойную
себя, не откажу быть твоею свахою.
     Низко  поклонился жених,  положил руку  на  сердце,  тяжело  вздохнул и
объявил,  что страдает денно и нощно по госпоже Подачкиной и умрет, если она
не будет его супругой.
     - О  ве,  о ве!  иссохнет бедный до второго пришествия,  как спицка!  -
подхватил Лакоста.
     - Oche bella armonia!  - прибавил Педрилло, - corpo di bacco! [О, какая
прекрасная гармония!  черт возьми!  (итал.)] одна толст,  как бас,  а другая
тоненька фагот.
     - Не парочка,  а чудо! - вскричал Балакирев, - в пустую бочку поселится
саженная змея.
     - Кто  ж  эта  знаменитая Подачкина,  на  которую пал  такой счастливый
жребий? - спросила государыня.
     - Не знаю, ваше величество, - сказал Бирон.
     - Моя барская барыня,  - отвечал, смутясь, Волынской. (У него вертелись
в  голове темные догадки насчет ее.)  Только удивляюсь очень,  каким образом
наш Парис,  не сходя со стула в приемной его светлости,  мог подметить такое
сокровище, которое хранится у меня за тридевять замками.
     - Надеюсь,  господин Волынской,  что вы не подожжете моего дворца, если
мы похитим вашу прекрасную... как бишь? за которую дрались греческие цари?
     - Елену! - подхватил Бирон.
     - Да, хоть Алену?
     - Боже меня сохрани! - отвечал Волынской.
     - Так вы уступаете мне свою красавицу?
     - С большим удовольствием.
     - Благодари же, дурак!
     И Кульковский,  расшаркавшись перед кабинет-министром,  рассыпался, как
умел, в благодарности.
     - Эта свадьба делается с позволения вашего,  государыня, - сказал Бирон
пасмурно,  -  но есть особы при вас,  которые давно женаты и скрывают это от
вашего величества.
     Педрилло пал на оба колена и, зарюмив, вопил жалобным голосом:
     - Виноват, матушка, только не снимай повинна головка.
     - Как!   у  меня  во  дворце?   без  моего  позволения?   -  сказала  с
неудовольствием Анна Иоанновна.
     - Серcе приказал: лупи, а кто можно против серее на кулачка маршир. Ах!
если бы  ваш величество видел la mia cara [мою дорогую (итал.)],  то простил
моя.  Глазка востра,  бел,  как млеко,  нежна голосок,  как флейтошка, ножка
тоненька,  маленька,  меньше,  шем у  княжен,  проворно тансуй,  прыжки таки
больша делай и така молоденька!..
     Описание  своей  любезной  сопровождал Педрилло  страстною и  отчаянною
мимикой, прижимая то руки к сердцу, то вскидывая глаза к небу.
     - Истину  слов   его,   -   сказал  Бирон  серьезно,   -   и   я   могу
засвидетельствовать.
     - Да это должна быть какая-нибудь танцовщица!  Кто ж  она?  -  спросила
государыня.
     - Не смей моя сказать...  (Педрилло,  испуганный,  бледный, дрожал всем
телом; холодный пот капал со лба.)
     - Говори, я тебе приказываю.
     - Девушка, жил здесь во дворес.
     - Имя!.. что ж...
     - Ах! страх моя берет и таскать душку во ад. Не казнишь моя...
     - Говори, а не то... - вскричала с гневом государыня.
     - Дочь... дочь, ох! придворна...
     - Ну?..
     - Дочь... придворна коза.
     - Козы! козы! - раздалось по комнате.
     Государыня  хохотала  от  всего  сердца,  смеялись  и  другие,  сколько
позволяло приличе.
     - Если так,  - сказала она, - то прощаю от души нарушение законных прав
в моем дворце.
     - Моя  женка родил вчера,  и  когда ваш  величество простил моя,  так я
прошу пожаловать на родина.
     - А?..  понимаю!  Плут знает, что у русских есть обычай класть на зубок
деньги.  Твоя шутка стоит награды.  Хорошо;  даю слово быть к  тебе,  и сама
назначу для этого день. Герцог, вы не забудете мне об этом напомнить?
     - Могу ли забыть то, что вам делает удовольствие? - отвечал Бирон.
     - Случается это с вами...  -  прервала шутя государыня и обратила опять
речь на свадьбу Педриллы.
     Долго  еще   смеялись  его  лукавой  затее;   наконец,   вышли  все  из
биллиардной,  иные из дворца,  каждый унеся на свою долю больший или меньший
участок  удовольствия,  которое доставило им  короткое время,  проведенное в
этой комнате. Один старик Балакирев уносил на своей спине боль от полученных
ударов.
     По  приезде Бирона домой Липман имел еще  дух  доложить своему патрону,
что  исполнительный Гроснот найден в  своей  комнате застреленным,  вероятно
вследствие  побега  конюхов,  обливавших Горденку.  Обратить  свой  гнев  на
Липмана было опасно,  и  потому решились временщик и  клеврет его  стараться
отыскать тайных производителей этого дела и  устремить всю коварную политику
свою на исполнение прежде начертанных планов.  Лучших, более действительных,
нельзя было и придумать.
     Вместо одного Гроснота Бирон нашел их десяток:  на низких людей никогда
не бывает недорода.


     Глава IX
     ПРИПАДОК


     Часто в  пылу сражения царь задумывался о своем царство,  и посреди боя
оставался равнодушным его  зрителем,  и,  бывши  зрителем,  казалось,  видел
что-то другое.

     Опал. И. К.


     Влюбленное сердце перемогло честолюбивую душу,  и  с  тайными слезами я
продаю свободу свою за безнадежное счастие.

     Марлинский {Прим. стр. 158}


     Волынской обещал  прислать цыганку к  княжне  Лелемико,  и  первой  его
заботой  было  приказать отыскать ее.  Несколько дней  поиски  были  тщетны.
Мучимый желанием скорей прочесть ответ  Мариорицы,  он  решился прибегнуть к
помощи увалистого Тредьяковского так,  что  мог  бы  воспользоваться ею,  не
вполне  открыв ему  цель  этого  содействия.  На  беду,  творец "Телемахиды"
страдал только завистью - болезнью мелких душ. Он писал к Артемию Петровичу,
что изнемог духом и  телом,  видя несправедливость к нему соотечественников,
унижающих его пред сочинителем оды на взятие Хотина,  и что он до тех пор не
может приняться за служение музам и своему меценату, пока не исходатайствуют
ему кафедры элоквенции и указа на запрещение холмогорскому рыбачишке писать.
В  тогдашнее время было еще мало пишущей братьи,  а  то  посредственность не
преминула бы составить заговор против юного таланта,  расправлявшего могучие
крылья.  Разумеется, проситель удостоился от благородного и умного вельможи,
чего стоил,  -  эпитетов подлого и  злого дурака.  С первою ж почтою богатый
подарок отыскивал странника Ломоносова.
     Несколько дней  Артемий Петрович не  имел  случая  видеть Мариорицу,  и
страсть в  эти  дни  так  успешно забрала над  ним  власть,  что сделала его
совершенно непохожим на себя.  Он блажил,  как ребенок, был то взыскателен и
нетерпелив,  то  холоден к  своему делу и  слаб.  Советов Зуды он не слушал;
сначала сердился на него,  потом стал его удаляться;  наконец, не имея около
себя никого,  с  кем  мог бы  поделиться душою,  обратился опять к  нему,  с
условием не раздражать его противоречием.
     - Стоит только,  -  говорил он  ему,  -  получить мне от тайного нашего
поверенного условленный пароль,  и хандра моя,  как чад,  пройдет. Верь мне,
время это  очень близко.  Государыня стала чаще сердиться на  Бирона и  даже
сделала  опыт  лично  изъявить ему  свой  гнев.  Недаром скрывает он  обиду,
которую я нанес ему и которую ни простить, ни забыть нельзя. Это уж означает
его слабость.  Два-три дня решительного гнева государыни на него -  и  тогда
одно слово,  только одна мысль о  слезах и  крови моих соотечественников,  о
России,  молящей меня быть заступником своим, и я бегу исполнить свой долг и
умереть, если нужно, за святое дело. Тогда не будет места в сердце ни другу,
ни  Лелемико,  ни  одному  живому существу на  свете.  Постригусь отечеству,
произнесу роковой обет и вырву все земное из земного сердца.  А теперь, воля
твоя, не могу, не в силах... я еще не в святой ограде... дай мне насладиться
за  нею  благами  мирскими,  насмотреться  на  прекрасные  очи,  наслушаться
волшебного голоса, и потом - готов хоть на плаху!
     Зуда,  слушая  его,  качал  печально головой,  пожимал слегка плечами -
делать было нечего.
     Когда уведомили Волынского,  что Подачкин произведен в  офицеры вопреки
его воле, он махнул рукой и сказал:
     - Хоть бы в сенаторы!
     Когда Зуда известил его, что замороженный Горденко зарыт на берегу Невы
в  известном месте и  готов встать из своего снежного гроба,  чтобы обличить
Бирона в ужасном злодеянии, Волынской отвечал:
     - Хорошо!  но  пусть  подольше  не  тревожат  этого  несчастного трупа.
Бедному и по смерти не дадут покоя.
     Узнав,  что конюхи Бирона,  возившие ледяную статую на  Неву,  бежали в
деревни Артемия Петровича и готовы в свидетели, он сказал своему секретарю:
     - Челнок их в пристани;  не трогайте его с места.  Напротив, употребите
все  средства,  чтобы обеспечить их  от  опасности.  Наше дело подвизаться и
гибнуть за отечество,  если нужно:  в гербу каждого дворянина вырезаны слова
чести,  долга,  славы;  сердце каждого из  нас  должно выучить эти  слова  с
малолетства,  тотчас  после  заповедей господних.  А  конюхов зачем  неволею
тащить, может быть, на гибель за предмет, которого они не понимают?..
     Раз какой-то нищий в сумерки у подъезда подал ему бумагу и скрылся. Это
был  подлинный  донос  Горденки,   доставленный  Липману  цыганкою  и  потом
переданный самому Бирону.  Сокровище для кабинет-министра!  Не видав доноса,
он не мог иметь понятия о драгоценных тайнах,  в нем заключавшихся.  Артемий
Петрович обрадовался было этой находке и вместе чего-то испугался. "Не ведет
ли эта роковая бумага,  - говорил он сам с собою, - к решительной минуте и к
разлуке  с  Мариорицей,  как  она  привела  несчастного Горденку  к  ужасной
смерти?"
     Думал ли  Волынской о  своей супруге?  Уж  конечно!  Но каковы были эти
думы!..  Страшная борьба происходила сначала в душе его. Он ценил любовь ее,
ее доброту и любезность,  обвинял себя в неблагодарности, мучился, терзался,
как преступник,  проклинал свою слабость и все это кончал тем, что жил одною
любовью к Мариорице. Портрет жены казался ему беспокойным обличителем, давил
его своим присутствием -  портрет был снят и поставлен за бюро. Боясь, чтобы
она не приехала,  писал к ней,  что он сам скоро будет в Москву проездом, по
случаю  данного  ему  от  правительства  поручения,  и  чтобы  она  его  там
дожидалась.  С  трудом повиновалось перо,  и  сердце поворачивалось в груди,
когда он уверял ее в нежной неизменяемой любви. Не сроднившись с обманом, он
тем более мучился,  употребляя его.  Между тем, доведенный своею страстью до
исступления,  ломал голову, как бы развестись с женой, и уж заранее искал на
этот случай в главных членах синода. Она не родила: какой еще лучшей причины
к разводу?.. Не он первый, не он и последний!
     Не могли ничего над ним и предостережения тайного друга, чтобы он берег
себя более всего от себя ж.  "Ваша любовь к  княжне Лелемико погубит вас,  -
писал к  нему аноним,  -  она известна уж вашим врагам и служит им важнейшим
орудием против вас".
     - О! эти затейливые опасения, - говорил Волынской, - дело моего слишком
осторожного Зуды.  Пустое!  одна любовь не помешает другой.  Я сказал уж ему
однажды навсегда,  что не  покину намерения спасти мое отечество и  не  могу
оторвать княжну от своего сердца.
     Чем более Волынской в эти дни душевного припадка показывал себя слабым,
тем усерднее работал за него Зуда и тайный поверенный кабинет-министра,  как
мы и видели уже выше.  Они верили,  хотя и с боязнью, по опытам благородного
характера  его,   что  одно  чувство  должно  в  нем  в  решительные  минуты
восторжествовать над другим. И потому не упускали случаев и времени быть ему
полезными в  борьбе с сильным,  коварным временщиком.  Против подкопов его и
Липмана проводили они свои контрмины,  не  менее надежные;  но и  те большею
частью принуждены были скрывать от Артемия Петровича,  любившего сражаться в
чистом поле.
     Надо еще упомянуть о  том,  что случилось поздно вечером в  самый день,
как он виделся с  княжною в биллиардной дворца.  Сидел он в своем кабинете с
Зудой и  рассказывал ему  свою заносчивую ссору с  Бироном,  скорбя,  что не
послушалася советов друзей.  Вдруг за стеной кабинета, в гардеробной, кто-то
застонал, и вскоре раздался визг и крик.
     - Что  это такое?  -  спросил Артемий Петрович,  вздрогнув и  вскочив с
канапе, - не режут ли уж кого у меня в доме?.. Чего доброго!
     - Не могу понять, что бы это такое было, - отвечал секретарь.