ать более. Этот клубок, раз
выпущенный из  рук под гору,  разматывается до  тех пор,  пока оборвется или
израсходуется.  И потому,  в силу этой статьи,  переписка продолжалась между
вашими  влюбленными.  Волынской  пускал  к  Мариорице страстные посылки,  от
которых бросало ее  в  полымя  и  она  теряла  малейший остаток спокойствия.
Мечтать о  нем  было уже  для  нее мало;  видеть его,  быть близкой к  нему,
говорить с  ним и  не  наговориться -  сделалось потребностью ее жизни.  Она
видела,  слышала, чувствовала только им; покорная во всем его воле, она была
даже раба его взора -  по  нем была весела или скучна,  по  этому регулятору
двигалось ее бытие, управлялась ее судьба. Еще непорочная своими поступками,
она  уже  в  пламенных письмах Волынского умела напитать свое  воображение и
сердце всеми обольщениями порочной страсти.  Яд  протекал уже по  ее  жилам.
Несчастная была  на  краю  гибели.  А  он?..  Живя  в  веке развращенном,  в
обществе,  в котором обольщение считалось молодечеством и пороки такого рода
нянчились беззакониями временщика,  свивавшего из  них  свои  вожжи и  бичи;
зараженный  общим  послаблением  нравов  и  порабощенный своей  безрассудной
любви,  Волынской думал только об  удовольствиях,  которые она  ему готовит.
Совесть замерла,  бог был забыт,  рассудок околдован. Рассуждает ли человек,
напившийся опиума?
     Передача писем  делалась через  руки  Мариулы,  которой  и  Волынской и
Бирон, каждый для своих видов, помогали всячески укрепиться во дворце. Таким
образом,   мать   сама   способствовала  несчастной  страсти  своей  дочери,
успокоенная насчет  ее  клятвою обольстителя,  что  он  на  ней  женится,  и
отуманенная  нежными  ласками  Мариорицы,  за  которые  платила  угождениями
всякого рода.  Может  статься,  к  слабости матери присоединялись и  нежные,
заботливые расчеты,  что, помогая этой любви, она в состоянии будет неусыпно
следить за  ходом ее  и  вовремя предупредить погибель дочери.  Мариорица до
того ее полюбила,  что садилась к ей на колена,  обвивала свои руки около ее
шеи,  убирала мастерски безобразие ее полулица фатою и волосами, целовала ее
в остальный глаз,  миловала,  как свою няню,  кормилицу, едва не как мать. И
Мариула, в упоении от этих ласк, сама называла ее нежнейшими именами.
     - Милое дитя мое,  -  говорила она, - ненаглядная, душечка, жизненочек,
люби этого пригожего Волынского.  Он  сделает тебя счастливою.  Но только до
женитьбы своей не давай ему много воли над собой.  Один поцелуй... не более!
А то пропадешь навеки, достанешься в когти дьяволу!..
     - Ох,   Мариуленька,  дорогая  моя,  -  отвечала,  вздыхая,  влюбленная
девушка, - боюсь, этот поцелуй сожжет меня.


 * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *


     Глава I
     ЛЕДЯНОЙ ДОМ


     Все чудо из чудес, куда ни погляди!
     Каков же феин был дворец, признаться вам,
     То вряд изобразит и Богданович сам.

     И. Дмитриев {Прим. стр. 173}


     Я сберегла тебе невинных уст лобзанье.

     "Манцениль". Туманский {Прим. стр. 173}


     Работа  спела.  Между  адмиралтейством и  Зимним  дворцом,  как  бы  по
мановению волшебного жезла, встало в несколько дней дивное здание, какого ни
одна страна,  кроме России,  не  производила и  какое мог  только произвесть
суровый север наш  с  помощью жестокой зимы  1740 года.  Все  здание было из
воды.  Фундамент клался из воды; стены, кровля, стекла, украшения выводились
из нее же; все спаявалось водою; вода принимала все формы, какие угодно было
затейливому воображению дать ей. И когда солнце развернуло свои лучи на этом
ледяном доме,  он  казался высеченным из  одного  куска  сапфира,  убранного
фигурами  из  опала.  Современник этих  ледовитых затей,  почтеннейший Георг
Волфганг Крафт  {Прим.  стр.  173},  оставил "для  охотников до  натуральной
науки" подробное описание дома [В книжице,  ныне довольно редкой и известной
под   названием:   Подлинное   и   обстоятельное  описание   построенного  в
Санкт-Петербурге,  в Генваре 1740 года,  ледяного дома и всех находившихся в
нем домовых вещей и  уборов,  с приложенными притом гридированными фигурами,
также и некоторыми примечаниями о бывшей в 1740 году во всей Европе жестокой
стуже, сочиненное для охотников до натуральной истории чрез Георга Волфганга
Крафта,   С.-Петербургской  Императорской  Академии  Наук  члена  и   физики
профессора.  -  Печатано  при  Императорской Академии Наук,  1741.  (Примеч.
автора.)].  Не  желая  лишить  господина Крафта достойной славы  или,  лучше
сказать, боясь вступить с ним в состязание, предоставляю ему самому говорить
на немецкий лад о  способе постройки,  расположении и украшениях любопытного
здания [Неохотники до  натуральной науки могут пропустить текст г-на Крафта.
(Примеч. автора.)].
     "Самый  чистый  лед,  наподобие  больших  квадратных  плит,  разрубали,
архитектурными  украшениями  убирали,   циркулем  и   линейкою  размеривали,
рычагами одну  ледяную плиту на  другую клали и  каждый ряд  водою поливали,
которая тотчас замерзала и  вместо крепкого цемента служила.  Таким  образом
чрез  краткое время построен был  дом,  который был  длиною в  восемь сажен,
шириною в две сажени с половиною, а вышиною вместе с кровлею в три сажени.
     Напереди перед домом стояло шесть ледяных точеных пушек,  которые имели
колеса и станки ледяные ж,  что и о всем последующем разуметь должно,  разве
что не  ледяное случится,  о  чем именно упомянуто будет.  Пушки величиною и
размером против медных трехфунтовых сделаны и высверлены были. Из оных пушек
неоднократно стреляли;  в  каковом случае  кладено в  них  пороху по  четыре
фунта,  и  притом  посконное или  железное ядро  заколачивали.  (Такое  ядро
некогда в  присутствии всего императорского придворного штата,  в расстоянии
шестидесяти шагов,  доску  толщиною в  два  дюйма насквозь пробило.)  Еще  ж
стояли в  том же  ряду с  пушками две мортиры.  Оные сделаны были по размеру
медных  мортир  против  двухпудовой  бомбы  [Из  которых  многократно  бомбы
бросали,  причем  на  заряд  в  гнездо 1/4  фунта  пороху кладено.  (Примеч.
автора.)].  Напоследок в  том  же  ряду  у  ворот стояли два  дельфина.  Сии
дельфины помощию насосов огонь от  зажженной нефти из  челюстей выбрасывали,
что  ночью  приятную потеху  представляло.  Позади помянутого ряду  пушек  и
мортир сделаны были около всего дому из ледяных баляс изрядные перила, между
которыми,  в равном расстоянии, четвероугольные столбы стояли. Когда на оный
дом  изблизи  смотрели,   то  с  удивлением  видна  была  вверху  на  кровле
четвероугольными столбами  и  точеными  статуями украшенная галерея,  а  над
входом преизрядный фронтишпиц,  в  разных местах статуями украшенный.  Самый
дом имел дверные и оконишние косяки,  также и пилястры,  выкрашенные краскою
наподобие зеленого мрамора.  В  одном  же  доме  находились крыльцо  и  двое
дверей;  при входе были сени, а по обеим сторонам покои без потолку, с одною
только крышею.  В сенях было четыре окна,  а в каждом покое по пяти окон,  в
которых как рамки,  так и стекла сделаны были из тонкого чистого льду. Ночью
в оных окнах много свеч горело, и почти на каждом окне видны были на полотне
писаные смешные картины,  причем сияние,  сквозь окна  и  стены проницающее,
преизрядный и весьма удивительный вид показывало.  В перилах, кроме главного
входа,  находились еще двои сторонние ворота и  на них горшки с  цветами и с
померанцевыми деревьями, а подле них простые ледяные деревья, имеющие листья
и  ветви ледяные ж,  на  которых сидели птицы,  что все изрядным мастерством
сделано было.
     Наружное,  прочее сего  дому украшение состояло в  следующих вещах.  На
всякой  стороне,   на   пьедестале  с   фронтишпицем,   поставлено  было  по
четырехугольной пирамиде.  Помянутые пирамиды  внутри  были  пусты,  которые
сзади от  дому вход имели.  На каждой оных стороне высечено было по круглому
окну, около которых снаружи размалеванные часовые доски находились, а внутри
осьмиугольный бумажный  большой  фонарь  (со  множеством  зажженных  свечей)
висел,  у  которого на каждой стороне всякие смешные фигуры намалеваны были.
Оный  фонарь  находившийся внутри потаенный человек вкруг  оборачивал,  дабы
сквозь  каждое окно  из  помянутых фигур  одну  за  другою смотрители видеть
могли.  По правую сторону дома изображен был слон в надлежащей его величине,
на котором сидел персианин с чеканом {Прим.  стр.  175} в руке,  а подле его
два персианина в обыкновенной человеческой величине стояли.  Сей слон внутри
был пуст и так хитро сделан,  что днем воду, вышиною в двадцать четыре фута,
пускал, которая из близ находившегося канала адмиралтейской крепости трубами
проведена была,  а ночью, с великим удивлением всех смотрящих, горящую нефть
выбрасывал.  Сверх же того,  мог он,  как живой слон, кричать, каковый голос
потаенный в нем человек трубою производил. Третие, на левой стороне дома, по
обыкновению северных стран, изо льду построена была баня, которая, казалось,
будто бы из простых бревен сделана была,  и которую несколько раз топили,  и
действительно в ней парились.
     Теперь посмотрим,  каким образом убраны были покои.  В  одном из них на
одной половине стоял уборный стол,  на котором находилось зеркало, несколько
шандалов со  свечами,  которые по  ночам,  будучи  нефтью намазаны,  горели,
карманные часы  и  всякая посуда,  а  на  стене  висело зеркало.  На  другой
половине видны были  преизрядная кровать с  завесом,  постелью,  подушками и
одеялом, двое туфли, два колпака, табурет и резной работы комель {Прим. стр.
176},  в  котором  лежащие  ледяные дрова,  нефтью  намазанные,  многократно
горели.  В другом покое, по левую руку, стоял стол, а на нем лежали столовые
часы,  в  которых находящиеся колеса сквозь светлый лед  видны  были.  Сверх
сего, на столе в разных местах лежали для играния примороженные карты. Подле
стола по обеим сторонам стояли резной работы два долгие стула, а в углах две
статуи.  По правую руку стоял резной угольной поставец с  разными небольшими
фигурами,  а  внутри оного стояла точеная посуда,  стаканы,  рюмки и блюда с
кушаньем.  Все оные вещи изо льду сделаны и приличными натуральными красками
выкрашены были".
     Назначен был  государынею день для  осмотра ледяного дома;  ей  приятно
было видеть,  как исполнили ее мысль, и - вместе забыться, хотя на несколько
минут,  от душевной и телесной болезней,  ее осаждавших.  А чтобы очарование
зрелища было сильнее, положено было смотреть дом ночью, при освещении.
     Весь  Петербург поднялся  на  ноги  или  заставил двигаться ноги  своих
лошадей; со всех концов его тянулись нити пешеходов и ряды экипажей. Старики
будто умылись живой водой и, схватив свою старость в охапку, бежали к фокусу
общего любопытства;  дети, вцепившись в полу отцовского кафтана, влеклись за
толпою.  Остались в  домах недвижный больной,  или мать с грудным младенцем,
боявшаяся подвергнуть его опасностям народной тесноты,  или слепец, которому
воображение заменяло и зодчих, и живописцев, и самые чудеса природы; но и те
с нетерпением ожидали рассказов о чудном ледяном доме.  Забыты нужды, голод,
страх бироновского имени и казни.
     Выступив из мрака ночи с своими огнями,  ледяной дом сиял металлическим
блеском и далеко бросал от себя свет на Луговую линию,  очертивши им пестрый
полукруг лиц и  ног;  площадь казалась вымощенною верхушками голов.  Нередко
усиленный крик ледяного слона,  или огненный фонтан,  бивший из  хобота его,
или новая смешная фигура на  окнах заставляли зрителей вторгаться за  черту,
заказанную слободскими десятскими и сотскими. Русские остроты сыпались часто
под русскою палкою.
     - Посмотри,  братец,  -  говорил один,  -  на  первой  картине немец  в
трехугольной шляпенке, в изодранном кафтанишке, худой, как спичка, бредет со
скребницей и щеткой в руке, а на последней картине разжирел, аки боров; щеки
у него словно пышки с очага;  едет на бурой кобылке,  на золотом чепраке,  и
бьет всех направо и налево обухом.
     - Эка простота!  -  возражал другой,  - там входил он на Русь пешком, а
тут гуляет по ней верхом;  там,  вишь,  он чистил лошадку,  а  здесь едет на
чищенной.
     - Ванька, а Ванька! это что за изба? - спрашивал один.
     - Баня, - был ответ.
     - Для  наших  парильщиков  не  тесненька  ли,   Семен  Кондратьевич?  -
спрашивал третий.
     - Напрасно и  строить трудились,  -  примолвил четвертый,  -  и у нас в
Питере на всяком месте готова баня.
     - Э!  господин десятский, поберегите для переду свой веничек; здесь, на
морозе, негоже поддавать пару...
     - Ступайте мимо,  господин сотский;  видишь,  мы-ста сами стоим впереди
тысячи.
     - Слышь? ледяной слон кричит!
     - И камни вопиют во времена тяжкие, - произнес какой-то книжник важным,
поучительным тоном.
     Таким  образом,  наши  Бомарше  с  бородками,  площадные ценсоры своего
времени,  тешили вдоволь глаза и языки свои. Казалось, они остротами отмщали
на  знати свою бедность и  унижение и  согревались от  жестокого задушавшего
мороза.
     - Государыня,   государыня!  -  закричали  сотские  -  и  все  замолкло
благоговейною тишиной.
     Заскрипел снег,  тиснутый  сотнями  подков,  зашипел  он  от  множества
порезов;  показался эскадрон гусар и вслед затем сани государынины, за коими
тянулся ряд  экипажей.  Из  ледяного дома  выступило несколько придворных на
крыльцо и  впереди всех  Волынской.  Когда сани поравнялись с  ним,  он  был
подозван  к  ее  величеству.  Она  изволила  милостиво расспрашивать его  об
устройстве  дома   и   смеялась  очень   карикатурным  изображениям,   часто
переменявшимся на  окнах.  Кабинет-министр  давал  замысловатые  объяснения.
Вдруг, при одной перемене, кто-то за санями государыни вскричал с сердцем:
     - Глупость, достойная своего творца!.. Чрезвычайно глупо!..
     Голос,  произнесший эти слова, был Биронов; нельзя было в том ошибиться
ни  императрице,  ни  окружавшим  ее.  Она  вздрогнула от  неожиданности их,
нахмурила брови и с гневом сказала:
     - Не знаю, на чьей стороне глупость!..
     Это было первое важное,  немилостивое обращение к  Бирону,  которое она
позволила себе с  тех пор,  как его знала.  При этом обращении она взглянула
назад:  пылающий взор  ее  любимца,  стоявшего у  ней  на  запятках,  дерзко
встретил ее взгляд.
     Задыхаясь    от    досады,    государыня    продолжала   относиться   к
кабинет-министру:
     - Растолкуйте мне,  мой любезный Артемий Петрович, что бы такое значили
эти картины?
     Они  не  могли  быть  загадкою  для  посвященных в  таинства  Бироновых
проделок.  На картинах представлено было: 1-е) сцена замораживания Горденки,
снятая как бы с натуры;  2-е) сцена на Неве,  где является привидение, чтобы
отнять ледяной труп у  конюхов;  3-е)  маскерадные герои на  Волковом поле и
4-е) самоубийство Гроснота.
     - Ваше величество,  -  отвечал Волынской, - изволите, конечно, помнить,
что,  выезжая из  манежа герцогского,  заметили ледяную статую на  маленьком
дворе у конюшен его светлости.
     - Помню.
     - Именно эта статуя подала вашему величеству мысль сделать ледяной дом,
которого быть  строителем я  удостоен вами.  И  потому я  хотел  сохранить в
картине  происшествие,   давшее  ему  начало.  Настоящую  ледяную  статую  я
постарался достать и  перенес в  одну из комнат,  которые буду иметь счастие
вам показывать. Прочие картины - вымысел живописца.
     - Очень благодарна за ваше намерение,  и если вы сделали глупость,  как
угодно сказать иному,  то я первая подала вам к ней повод. Разделяю вместе с
вами силу гнева его светлости, хотя, впрочем, не понимаю причины ее.
     Ирония заметна была в самом голосе государыни.
     - Время,  конечно,  объяснит,  почему так не нравится его светлости эта
ледяная игрушка, - отвечал торжествующий Волынской.
     - Да,  время!..  -  произнес Бирон в замешательстве,  не зная сам,  что
говорит.  Он  бормотал еще невнятные слова,  когда почувствовал,  что кто-то
сзади дергает его за рукав шубы,  и  -  остановился,  чтобы посмотреть,  кто
осмелился быть таким дерзким.  Бледное,  вытянутое лицо, взоры, бросавшие от
себя  фосфорический блеск,  двигающиеся  взад  и  вперед  орангутанговые уши
поразили его.  Это был Липман.  Осторожный Липман не придет без важной нужды
тормошить  его   за   санями  государыни.   Это  подтверждает  и   отчаяние,
выражающееся во всей его наружности, судорожно исковерканной. Бирон соскочил
с запяток и, на шепот своего клеврета, исчез вместе с ним, как будто потонул
в камском мохе.
     Государыня  слышала,  что  герцог  соскочил  с  запяток...  вздрогнула,
испуганная и  смущенная этим движением,  предвещавшим что-то необыкновенное,
склонила взоры  и  глубоко задумалась...  Наступило мертвое молчание.  Самый
слон замолк.  Сани ее  не двигались;  у  саней Волынской,  вокруг придворные
кавалеры,  впереди эскадрон гусар,  сзади  множество экипажей,  вдали  толпы
народные -  стояли на одном месте. Волшебное зрелище представляли тогда этот
ледяной дворец,  один, посреди ночи, потешающийся огнями своими, эта царица,
казалось,  навеки усыпленная в зимнем экипаже,  эти кони, воины, двор, народ
около нее,  на снежном полотне, убеленные морозом - все это будто в саванах,
неподвижное,  немое, мертвое, - и вдали кругом мрачные здания, выглядывающие
с  своими снежными крышами из-за ограды этой сцены!  К довершению очарования
стали носиться по  воздуху полосы тумана,  как бы  невидимые духи устроивали
над царицей дымчатый полог.
     Но слон вскрикнул -  государыня встрепенулась,  и все вновь ожило.  Она
велела тронуть сани,  а  Артемию Петровичу стать  позади себя.  Изволили раз
проехать мимо слона, возвратились назад и пожелали видеть внутренность дома.
     Между  тем  Бирон,  разъяренный,  рыскал  в  нем,  предшествуемый одним
Липманом.
     - Не  может быть!  -  говорил он,  пыхтя от  злобы,  -  неужели они эту
поганую штуку сыграли?.. Правда ли?.. Кто тебе дал знать?..
     - Племянник!..  -  отвечал Липман,  -  племянник не  солжет...  вы сами
знаете...
     - Где ж?..
     - Вот здесь...
     С  этим словом вошли они в  комнату,  где стояли часы и лежали карты на
столе.  С  одной стороны в углу купидон с дубинкою на плече вытянулся как бы
на  караул;  с  другой  стороны другой ледяной купидон,  прислонясь к  окну,
держал палец правой руки на  губах,  а  левой рукою предлагал рог  изобилия,
желая,  конечно,  дать знать,  что скромность доставляет богатство и  прочие
дары фортуны.  Тут до  сих пор не было ничего,  что могло возбудить гнев его
светлости.  Но  в  переднем углублении,  сделанном наподобие стоячего гроба,
позади стола,  выступил...  человек с бледным лицом мертвеца,  в обледенелой
рубашке,  босой...  Он держал бумагу в дрожащей руке.  Казалось,  только что
облили его на морозе: струи еще слегка спадали с ледяных сборов его рубашки,
по лицу его выступали капли предсмертного пота.
     - Опять он!.. И везде он!.. - вскричал с ужасом Бирон.
     Как  не  ужасаться было  ему!  По  сотне  душ  отправлял он  ежегодно в
Елисейские поля {Прим.  стр.  180},  и ни один мученик не возвращался с того
света,  чтобы преследовать его.  А  тут  везде за  ним  неотступно проклятый
малороссиянин!  Да даст ли он ему,  в  самом деле,  покой?  Странно!  никого
столько не боится Бирон; на этом предмете скоро сведут его с ума.
     Он  замахнулся  тростью,   чтобы  ударить  ненавистную  фигуру,  но  та
погрозила на него...  Трость невольно опустилась,  и ледяной пот выступил на
челе самого временщика.  С минуту стоял он,  дрожа от страха и гнева; потом,
одумавшись,  захохотал,  вновь замахнулся в  ярости на мертвеца и...  разбил
ледяную статую вдребезги.  Упали перед ним маска и рука; эта, зацепившись за
его шубу,  казалось,  не хотела пустить его от себя. Липман с трудом отодрал
ее;  загнувшиеся концы проволоки, которая была в нее вделана, впились крепко
в  бархат шубы.  На  месте,  откуда рука  при