новорожденную и
убаюкивала ее.  Не  видать было одного Балакирева:  он накануне дошутил свою
последнюю земную шутку,  уложась в гроб и не вставши из него.  (За несколько
дней назад потребован он был к  герцогу для получения отеческого наставления
за острое словцо,  не вовремя сказанное временщику.) Педрилло, одетый богаче
прочих своих собратий и  вчесанный двумя этажами волос выше их,  при  ордене
Бенедетто,   принимал  гостей  со  всем  приличием,   должным  их  сану,   и
непринужденною заботливостью хозяина-придворного.
     Введенная в спальню родильницы,  государыня подошла к постели, изволила
высыпать  из  кошелька на  особо  приготовленную подушку  несколько десятков
золотых монет на  зубок и  потом спросила госпожу Педрилло об  ее  здоровье.
Родильница (тиснутая  за  ногу  повивальною бабкой)  преумилительно заблеяла
ответ,  и  вместе с  этим весь ее козий штат заблеял хором:  кто басом,  кто
тенором,  кто дискантом,  чему ее величество изволила от души смеяться. В то
же  самое  время  кабинет-секретарь Эйхлер записывал на  длинном листе особ,
бывших в  зале,  и  потом,  когда Анна Иоанновна присела на  кресла,  герцог
вызывал по этому списку всех посетителей и  посетительниц,  одного за одним,
по классам,  с  тем чтобы они подходили к родильнице и исполняли то же,  что
сделала  государыня.  Выполнивши этот  обряд,  спрашивали также  о  здоровье
госпожи Педрилло,  и  на  каждый  вопрос  давала она  исправно козий  ответ,
которому вторил тот же гармонический хор. На сцене одни шуты удерживали свое
хладнокровие и  важность,  от  чего  еще  более усиливалось смешное зрелище.
Одним  словом,  потеха  была  такая,  что  государыня забыла свою  болезнь и
хохотала до  слез;  все за нею смеялось также,  не в  состоянии быв соблюсти
должного приличия,  чем она нимало не оскорблялась. И Волынской положил свою
богатую дань на подушку родильницы; и он наведался, как и прочие придворные,
о здоровье козы!..
     Между тем  как  толпа обоего пола  в  неподдельном восхищении обступала
постель родильницы,  вошли в  залу три человека и стали посреди нее,  как бы
оглашенные,  сомкнувшись рядом. Один, седовласый старец, опирался в глубокой
горести на трость: в нем узнают графа Сумина-Купшина. Не трудно угадать, кто
были  по  бокам  его.   Появление  этих  трех  фигур,  так  смело  и  дружно
отделившихся от придворной толпы,  так одиноко,  молчаливо и мрачно стоявших
посреди  огромной  комнаты  и   веселия  шутовского  праздника,   дерзавших,
по-видимому,  ослушаться воли императрицы,  сковало смех и  обратило на себя
общее внимание.  Пророки,  явившиеся в сонме грешников,  не сделали бы между
ними большего впечатления. Сначала пронесся глухой шепот в толпе; потому все
замолкло,  вперив взоры  на  лицо  государыни,  на  котором хотели разгадать
приговор дерзким возмутителям ее удовольствий.  Бирон казался встревоженным,
ожидая на  себя,  по предчувствию нечистой совести,  какого-нибудь нападения
этих  смелых  подвижников правды.  Не  менее  его  смутился Волынской.  Сама
государыня,  которую всякая нечаянность сильно тревожила, пораженная грозною
неподвижностью трех  друзей,  не  могла  скоро освободиться от  мучительного
чувства, ее обнявшего. Наконец, она спросила, обратясь к герцогу:
     - Что они там? велите им подойти.
     Хозяин праздника,  Педрилло,  сошел к  ним  и  объявил волю государыни,
чтобы они подошли к  родильнице и сделали то же,  что и другие.  Вельможи не
дали ответа, и Педрилло доложил, что они не повинуются.
     - Опасные люди!.. - сказал Бирон, наклонясь почти к уху государыни. - Я
вам уж докладывал, что они замышляют... Еще ныне получил я тайные известия о
худых намерениях...  заговор...  статься может,  они  выбрали этот случай...
есть важные сообщники... но я взял свои меры.
     Петр,  Екатерина и...  (умолчим: он жив - живым хвала столько похожа на
лесть) пошли бы навстречу беде.  Так делают великие духом; но Анна Иоанновна
была больная женщина, и любимец ее умел пользоваться ее немощами. Оторопев и
бледнея,  она  шепотом просила его  усилить свои предосторожности на  случай
худого намерения.  Бирон пошел отдавать кому  нужно приказы.  Страх невольно
сообщился толпе; а чего боялись - никто не знал.
     Эти   распоряжения,   этот   страх  достойны  были   смеха:   опасность
существовала только  на  языке  коварного фаворита и  перешла в  воображение
государыни, покоренной его демонскому влиянию, от нее к женщинам и некоторым
царедворцам, испуганным, может быть, только для виду, из угождения.
     Все заволновалось.
     Волынской,  слышавший коварные остережения Бирона,  вспыхнул - он забыл
все:  и  Мариорицу,  и  свою  любовь,  и  свои  опасения;  он  видел  только
благородный подвиг друзей -  и одной искры прекрасного,  брошенной вовремя в
эту душу, довольно было, чтобы воспламенить ее. Пока не падает луч солнца на
Мемнонову статую {Прим. стр. 226}, она не издает дивных звуков. Он подошел к
государыне и сказал ей с особенною твердостью:
     - Напрасно коварство пугает ваше величество пустыми опасениями. Я кладу
голову мою на плаху,  если эти господа не пришли повергнуть к  стопам твоим,
как верноподданные,  а  не  как бунтовщики,  моления бедствующего отечества,
которым внять пора.
     Этою смелою речью открыта была война соперников,  скрывавшаяся доселе в
потаенных действиях.
     - Здесь не место для докладов,  -  вскричал озлобленный Бирон. - А чем,
сударь,  назвать,  как не  бунтовщиками,  людей,  которые приходят возмущать
удовольствия ее величества и в глазах ее противиться ее воле. И вы, господин
кабинет-министр, заодно с ними!
     - Да! - всегда заодно с верными сынами отечества, а не врагами его! И я
горжусь этим, ваша светлость! - отвечал Волынской.
     - Что за споры в присутствии моем? - сказала государыня сначала гневно,
потом смягчив голос.  - Здесь, конечно, вовсе не место... Мне нигде не дадут
покоя, боже мой!.. Этого недоставало!.. И вы, Артемий Петрович?..
     Обратясь  к  Волынскому,  государыня покачала головой,  как  бы  хотела
сказать: "И ты, мой сын?.. Тобою я так дорожила, так долго сберегала тебя от
нападений моего  любимца,  закрывала своею грудью,  а  ты  поразил меня  так
нечаянно,  прямо в  сердце?" Хотя этих слов произнесено не было,  но Артемий
Петрович выразумел смысл их  в  голосе и  взорах императрицы и,  покорясь ее
милостивому упреку, приблизился к друзьям и просил их выбрать другое время и
место для своих представлений.
     - Где ж место,  -  воскликнул с негодованием граф Сумин-Купшин, - когда
мы не можем более иметь доступ к  нашей государыне?  Ныне назначена была нам
аудиенция у  ее величества -  и что ж?  выгоды иностранного шута предпочтены
выгодам отечества?
     - Мы  не  выйдем отсюда,  пока не будем услышаны,  -  произнес с  жаром
Перокин.
     Все  трое  подошли  к  сцене  и  пали  на  колена  перед  императрицей.
Восторженный старец продолжал:
     - В последний раз, может быть, перед смертным часом, пришли мы говорить
тебе истину.  Вели нас казнить,  но  выслушай ее!  Поруганная злодеем Россия
взывает к  тебе,  матери ее.  Услышишь голос ее  позднее,  там,  где и  цари
предстают на  суд верховного владыки и  отдают ему отчет в  делах своих;  но
тогда уж  будет не  время.  Каждый из  твоих подданных явится к  тебе не  на
коленах,  как мы теперь,  с молением и слезами, но станет обвинителем твоим,
укажет господу на  кровавые язвы  свои,  на  рубища,  на  цепи,  которыми ты
позволила  недостойному любимцу  нас  отягчить,  расскажут господу  унижение
человечества.  Скоморохи  предпочтены истинным  слугам  отечества  и  твоим,
подозрение дало брату нож против брата, сыну против отца.
     Бирон давно взял государыню под руку и  приметно увлекал ее,  сохраняя,
однако ж, наружное уважение.
     - Не  хочу  ничего слышать,  -  кричала она,  махая платком и  сходя со
ступеней. - Здесь не место, говорю вам. Я вам назначу день... Не хочу ничего
слышать...   Они  продолжают.   Боже  мой!   Боже  мой!  Грубияны,  дерзкие,
бунтовщики!
     - Нет,  государыня, матушка наша, мы не бунтовщики, - прервал Щурхов, -
вели нам пролить кровь нашу,  но только за тебя и отечество, и мы источим ее
до  последней капли.  Умилосердись над  своею Россиею:  грудь ломится у  ней
оттого, что она, боясь проговориться, затаила даже свое дыхание; все ходит в
ней на цыпочках,  чтобы не оскорбить слуха курляндского герцога; верные сыны
твои  запаяли свои  уста,  придавили свое  сердце,  чтобы оно  не  выстучало
заветной чести и правды.  Русские до того дошли, что стыдятся, не только что
боятся,  быть благородными.  Правда и опала, честь и казнь - стали одно и то
же.
     Государыня,  продолжая идти,  не слыхала уж этих слов.  Скоро сковалось
около нее  кольцо из  царедворцев,  так  что  нельзя было видеть ее,  и  она
осторожно вынесена потоком, хлынувшим из квартиры Педрилло.
     Зала опустела,  и стало в ней так тихо,  как в хижине поселянина, когда
он  со всею семьею своей отходит в  поле.  Остались только на ступенях сцены
три  друга,  в  прежнем  положении на  коленах,  опустив печально голову,  и
посреди  сцены  Волынской,  прежний Волынской,  во  всем  величии и  красоте
благородного негодования,  выросший, казалось, на несколько вершков, отрясая
свои кудри,  как гневный лев свою гриву, подняв нахмуренное чело и пламенные
взоры к небу - последней защите отечеству против ее притеснителя. На постели
лежала еще бедная,  связанная козочка,  и  подле нее,  прикованная к кровати
страхом, повивальная бабка, карлица, одетая по-козьему.
     Наконец,   три   друга   встали,   послав   дружески  горестный  взгляд
кабинет-министру, с которым примирил их благородный его характер. Он подошел
к ним. Все молча пожали друг другу руку.
     - Разве бог и  Елисавета -  дщерь великого Петра,  а  не Анна -  спасут
Россию! - воскликнул граф Купшин.
     Еще  не  успели они  выйти из  дворца,  как Щурхову,  Перокину и  графу
Сумину-Купшину объявлен арест.  Щурхов просил одной милости - прислать ему в
место заключения четырех польских собачек,  колпак и фуфайку. Об Иване он не
упоминал;  но этот сам явился,  и ему не отказали в почетном месте на соломе
возле его господина.


     Глава VIII
     ПИСЬМО И ОТВЕТ


     В письме [Письмо это выпущено по обстоятельствам.  (Примеч.  автора.)],
переданном,  как мы уж сказали,  княжне Лелемико,  открывал ей Волынской, со
всем красноречием страсти и отчаяния,  что он женат. Вместе с этим, стараясь
возвысить ее  до  небес,  делая из  нее  женщину необыкновенную,  как  будто
нездешнего  мира,  думал  данью  лести  умилостивить  ее  и  испросить  себе
прощение. Ослепленный, он еще не знал ее хорошо.

     Ответ.

     "Не знаю,  выше,  ниже ли я других женщин;  но уверена,  что ни одна не
может любить тебя, как я.
     Несколько уж  дней известно мне,  что  ты  женат.  О  женщине,  которую
называют твоей женой,  говорили при  государыне.  Сначала поразило меня  это
известие, не скрою от тебя. Но оно пришло поздно. Я не могу переменить себя,
не могу покинуть любви своей;  она сильнее меня, сильнее самой судьбы! И как
и откуда изгоню я тебя?  Нет капли крови во мне, которая не напитана была бы
самою пламенною к тебе любовью;  нет биения сердца, которое не отозвалось бы
ею,  -  места во всем существе моем,  где бы ты не жил. Я вся твоя! Имей сто
жен,  сто любовниц - я твоя, ближе, чем кора при дереве, растенье при земле.
Делай из  меня что  хочешь,  как из  вещи,  которая тебя утешает и  которую,
измявши,  можешь покинуть,  как  из  плода,  который ты  волен высосать и  -
бросить!..  Я создана на это;  мне это определено при рождении моем.  Говори
мне что хочешь,  против себя; пускай целый мир видит в тебе дурное: я ничего
не слышу, ничего не вижу, кроме тебя - прекрасного, возвышенного, обожаемого
мною!
     Ты  виноват передо мною?..  Никогда!  Ты преступник из любви ж  ко мне:
могу ль тебя наказывать?  Каждый удар на тебе повторился бы сторицей на моем
сердце.
     Видишь, я женщина слабая, самая слабая женщина!
     Скажи мне только,  милый,  бесценный друг! что ты не любишь своей жены;
повтори мне это несколько раз:  мне будет легче. И она не стоит тебя! Если б
она тебя любила, покинула ли бы тебя на такое долгое время?
     Погода или ведро будет,  подъезжай в  полночь к дому Апраксина.  Я хочу
доказать тебе,  как я тебя люблю.  Горничная моя предана мне;  она подкупила
еще  одного верного человека:  меня  проводят.  Доставь мне  в  другое время
денег,  поболее денег -  все для тебя, мой неоцененный друг! Если б можно, я
подкупила бы весь мир, чтобы владеть тобою - без страха за тебя".

     Ответ написан, но с кем послать? Горничная, которая со времени рокового
вечера освобождена от  дальнейшего присмотра за  княжной и  доносов (за  что
положила уже сто земных поклонов),  с восторгом отправляет при ней должность
поверенной.  Груня переродилась;  она уж не раба,  а  слуга самая преданная,
самая усердная.  Для своей барышни полезет в  огонь и  в воду.  Что делается
свободно,  делается так легко,  так успешно.  Тяготит ее  только по временам
память  прошедшего;   особенно  мучит  похищение  из   ящика  всех  записок,
полученных княжною от Волынского. Сколько могла, облегчила она этот удар для
Мариорицы.  "Непременно требовали этих записок",  -  говорила Груня; но она,
желая избавить свою барышню от позора,  в отсутствие ее поспешила сжечь их и
потом  сказала лазутчику Бирона,  что  сама  княжна их  сожгла.  Груды пепла
свидетельствовали об  истине  ее  слов.  Обманутая Мариорица,  собрав пепел,
плакала над ним,  как над прахом любимого человека,  и  спрятала в  шелковой
подушечке,  которую нередко держала у своего сердца. Теперь во что ни станет
надо  послать записку.  Груня берет поручение на  себя;  лишь только она  из
дворца -  навстречу Мариула.  Цыганка так  давно,  так жалобно упрашивала ее
позволить видеться с ее барышнею; теперь еще усерднее молит об этом, едва не
целует ее рук.  "Вот верный случай поручить ей записку,  -  думает Груня,  -
цыганка не раз уж их носила. А то я могу заплутаться вечером и не найти дома
Волынского".
     Ах!  как отлегло от сердца матери, когда она узнала подробности тайного
свидания, за которые дарили ее фатой...
     Вводят  цыганку  к  княжне;   Груня  шепотом  докладывает,   зачем  она
воротилась.
     От радости дрожит Мариула,  увидев свою дочь,  едва верит,  что у  ней,
осматривает ее с  ног до головы.  В восторге цыганка забывает все прошедшее.
Одно,  что ее беспокоит, так это бледность Мариорицы. Бедная похудела с того
времени, как она видела ее в первый раз в Петербурге, и все от любви к нему,
к негодному обманщику Волынскому!
     Мариорица ласкает ее,  целует и  вкрадчивым голосом спрашивает цыганку,
любит ли она ее по-прежнему.
     - Люблю ли я?.. Скажи, чем это доказать?
     - Вот видишь это письмецо;  ты знаешь,  к кому оно... отнеси к нему, но
только сейчас, сию минуту, в собственные руки.
     - К нему?.. в собственные руки?..
     Ужас изобразился на лице цыганки. Каково поручение для матери!
     - Да, да, к нему сейчас! - возразила гневно княжна, - или не знай моего
порога.
     - Несу!  -  отвечала мать.  -  Но знаешь ли,  - прибавила она, отдохнув
несколько от тягости своей жертвы,  -  знаешь ли, барышня, что он женат? что
он негод...
     Вспыхнула Мариорица,  заградила ей уста своей рукой и,  нахмурив брови,
как маленький Юпитер на свою землю, с пылающим взором вскрикнула:
     - Цыганка!  берегись!..  не говори мне про него худого,  или я прокляну
тебя...
     "Она!..  проклянет меня?..  - думала Мариула, оледенев от ужаса, - дочь
проклянет свою мать?..  Боже, боже мой! скажи, бывало ли это в твоем мире?..
Неужели надо мной должно совершиться!"
     - Несу твое письмецо,  барышня! - сказала она, и лишь хотела проститься
с дочерью,  почувствовала в руке деньги... плату за... Нет имени этому слову
на  языке  порядочных  людей!   Земля,   казалось,  растворилась,  чтобы  ее
поглотить;  дрожь ее  проняла;  деньги невольно выпали из  рук;  она  хотела
бросить и  письмо,  но  вспомнила проклятие и  в  каком-то священном страхе,
боясь,  чтобы одно слово не погасило навеки небесного огня, которому обрекла
себя на служение,  и  не погребло ее живую в  землю,  спешила исполнить волю
дочери.
     "Что пишет она в этом письме?" - думала Мариула, неся его к Волынскому.
Как дорого заплатила бы,  чтоб знать его содержание!  Но  смеет ли  нарушить
тайну дочери,  поручив другому прочесть его?  Нет,  никогда не допустит она,
чтобы чужие уста читали стыд Мариорицы,  чтобы они растворились для коварной
усмешки над нею!
     Когда  Волынской  возвратился домой  с  шутовского  праздника,  цыганка
стояла уж у крыльца.  Какими ужасными взорами поменялись они! Она подала ему
письмо, тот принял его.
     - Что? одумалась! - сказал он.
     Ни слова ответа; но глаза ее были ужасны, - так и расстались.


     Глава IX
     НОЧНОЙ СТОРОЖ


     С  негодованием и  грустью  возвращался Волынской  домой,  помышляя  об
участи,  ожидавшей его друзей.  Они принесли себя в жертву делу, которого он
был  главным зачинщиком и  проводником;  его  долг спасти их  или  погибнуть
вместе.  В таком состоянии застигла его цыганка, когда он вышел из кареты на
свое  крыльцо.  Принадлежа весь долгу своему,  он  было забыл,  что  писал к
Мариорице: так одна страсть обхватывала вдруг эту душу, не давая в ней места
другой.  Появление неотступной цыганки,  этого ужасного Полифема {Прим. стр.
232}  в  женском виде,  готовой,  кажется,  броситься на  него и  истерзать,
напомнило ему и письмо его и всю гнусность обольщений,  по которым он провел
сердце неопытной девушки.  Эта мысль помутила в  нем чистоту и возвышенность
намерений,  возбужденных твердостью друзей его.  Что  еще  готовит ему ответ
княжны?  Он спешит и  боится прочесть его;  он кается,  что писал к ней и до
того дошел,  что желает в ней перемены чувств. Может быть, и произвела это в
ней весть об его женитьбе.  Кабы так?..  Чудный человек!  могущ, как море, и
непостоянен, как оно с своими отливами и приливами: то безбоязненно ходят на
дне  его  птички,  то  на  разъяренных волнах своих поднимает оно корабли до
облаков.
     "Мариорица предалась мне,  - думает он, увлекаясь чувством прекрасного,
пустившего уже во всем существе его сильные побеги,  - Мариорица моя, но еще
не  осквернена преступлением.  А  свет?..  он считает ее преступницею со дня
рокового  вечера.   Свет!   это  завистливое  собрание  личностей,   готовое
оклеветать все, что только делается не для каждой из них, и поднять до небес
все,  что  ей  льстит!  Стоит мне победить себя,  возвратить Мариорицу этому
себялюбивому уроду,  и, снова предмет его надежд и искательства, взлелеянная
снова им,  она выйдет чиста и  непорочна из  уст его,  будто сейчас вышла из
купели".
     Что  за  чародей человек,  когда нужно ему  оправдать свои  проступки и
помириться с  судьбой!  Как легко в  мыслях своих расстановляет он  на сцене
мира актеров,  разыгрывающих с ним драму его жизни,  заставляет их говорить,
действовать и  чувствовать по-своему и  ведет эту  драму к  желанному концу!
Какой он  искусный лекарь для тех ран,  которые сам наделал и  растравил так
мастерски! Но подумал ли ты, Артемий Петрович, что сердце, которое ты смесил
в своих руках, по горячей прихоти своей, приняло уже форму, которую ты хотел
ему дать,  и отвердело в ней так,  что ты можешь переменить ее не иначе, как
разбив?  Подумал  ли,  что  ты  развратил уже  несчастную девушку страстными
речами, письмами, лобзаниями; что ты отдал ее в добычу общественному мнению?
А  знаешь ли,  что  такое в  твое время общественное мнение?  Эхо сильного и
богатого,  ротозей,  который ловит  мух  и  готов,  смотря по  намеку своего
повелителя,  назвать  их  соловьями или  тарантулами,  выточенное искусно до
пустоты  дерево,  издающее  звук,  угодный  камертону,  в  него  ударяющему,