ю бородою на вороном жеребце,  и как нянчил-то он младенца в
полночь,  и как упрашивала мать отдать его. Пуще всех задумывалась Мариула и
собиралась узнать, носит ли дитя ее на груди крест, благословение отцовское.


     Глава V
     РУСАЛКИ


     Дитя ее для нее не целое ли человечество?

     Бальзак


     К  ночи  все  прилегло в  избе,  но  заснули крепко  только  бабушка да
маленькая внучка,  обе равно спокойные духом,  обе с  детскою непорочностью,
готовые перелететь от земли в лоно бога.  Мариула не могла сомкнуть глаз;  в
голове ее гнездились замыслы. Старшая внука, повозившись немного на полатях,
слезла с  них осторожно,  надела белый сушун {Прим.  стр.  118} и тихо,  как
тень, прокралась из избы. Цыгана подмывали тоже думы. Он видел, как пригожая
девушка выплелась из  общей их спальни.  Любопытство сильно толкнуло его под
бок,  и  Василий,  почти вслед за  ней,  пробрался в  сени  и  на  крыльцо -
надворное,  хотел я сказать,  забыв, что хижина стояла без двора и загороды,
одна-одинехонька, как бобыль без роду и племени.
     Ночь  была светлая,  по-вчерашнему.  Серебряный месяц,  казалось,  весь
растопился и  разлился  по  белой  скатерти равнины;  далеко,  очень  далеко
означался  на  ней  малейший  куст,  который  при  каждом  дуновении ветерка
принимал вид  движущегося человека или  зверя.  Деревни  с  своими  снежными
кровлями казались рядами огромных белых шатров. Где-где подслеповато мигал в
них  огонек,   утешая  издали  робкого  путника.  В  одном  Петербурге  чаще
проблескивали  огни,   будто  плошки  сквозь  декорации,   оставшиеся  после
великолепного освещения.  Цыган  сделал  скачок глазами вдоль  улицы,  чтобы
посмотреть,   куда  пойдет  бабушкина  внучка;   но  след  ее  уже  простыл.
Прислушиваясь, он потонул было в глубокой холодной тишине; вдруг обдали его,
точно кипятком, мурлыканье и возня кошек над его головой.
     - Чтоб вам подохнуть!  -  вскричал цыган,  плюнув с досады,  - напугали
меня пуще Языка.
     Не успел он еще успокоиться,  как слуху его сказался далекий шум шагов.
Прислушивается -  это не  походка одинокого путника.  Скрип,  скрип,  скоро,
скоро и  много,  очень много -  должна быть целая толпа.  А  никого нигде не
видно!..  Вот тянется гул из Петербурга:  часы бьют полночь.  Что-то,  кроме
мороза,  подрало по сердцу Василия.  Хотя и не твердый христианин,  однако ж
сотворил он крестное знамение;  собравшись с духом,  сошел с лестницы и - за
угол избы.  Первый предмет,  бросившийся ему в глаза, - смоляная бочка, ярко
пылавшая в поле.  Еще несколько шагов вперед,  и видит:  вдали,  за овинами,
убегают русалки,  с распущенными волосами,  в одежде по моде русалок,  какую
они в подводном царстве употребляют.  В один миг они и скрылись. Не обманули
ли его глаза?..  Снег шуршит еще под их ногами. Что ж тут? Уши обманывают?..
Это недобрым отзывается.  Вот какие чудеса творятся в Рыбачьей слободе!  Ге,
ге, ге! Недаром говорят, рыбаки водят дружбу с русалками! Видно, нынче шабаш
их?  Окаянные и смоляную бочку зажгли для праздника,  все так же, по-нашему,
по-человечьи!
     В таком страшном раздумье, потирая себе частенько глаза и вертя пальцем
в ухе,  Василий возвратился на площадку лестницы; но лишь только стал на нее
- слышит опять беглый скрип, все ближе и ближе, яснее и громче. За несколько
минут он видел русалок взад;  теперь они бегут, обратясь к нему лицом. Месяц
обрисовывает их приятные и неприятные формы,  разрумяненные морозом.  Ведьмы
водяные  обошли  слободу  кругом.  Василий  присел  на  корточки и  сотворил
молитву,  снизанную наскоро из нескольких молитв,  худо выученных. Девки чем
ближе к нему, тем более уходит дух его в пятки. Хоть бы дать стречка в избу,
если б не боялся привстать и показаться.  Чего доброго?  защекочут.  Толпа ж
большая!  Однако же  мороз не шутит и  с  ними,  гонит их порядком,  едва не
вскачь.  Вот поравнялись с  избушкой,  в двух шагах от нее...  Дух занялся у
цыгана...  Впереди идут  рядом  две  толстые-претолстые,  будто беременные -
должны быть матки! За ними все молодые, и между ними, ахти! нельзя ошибиться
- бабушкина пригожая внучка.  В  русалки завербовалась!  каково?..  а  дома,
словно святая, воды не замутит, да и крест кладет не хуже раскольника. Матки
несут что-то в руках:  у одной черный петух,  у другой черный кот или кошка.
Слышно клохтанье и  мяуканье;  только не разберешь,  кот ли клохчет и  петух
мяучит, или наоборот. За ними одна молоденькая русалка - и провал ее возьми!
такая пригоженькая, что на старости поцеловал бы ее - несет огромный клубок,
который,  словно живой,  вертится в ее руках.  Потом бежит соха, запряженная
несколькими дюжими девками,  и сильно вспахивает снег. Чем ватага далее, тем
более храбрится цыган. Он слезает опять с лестницы, становится за углом избы
и  видит:  остановилась  нечисть  у  смоляной  бочки.  Русалки  связали  два
противные конца какой-то  нитки вместе,  зарыли тут  бедного петуха и  кота,
обежали несколько раз  горящую бочку  с  какими-то  бесовскими приговорками,
зашли за нее в одежде русалок,  а вышли из нее в одежде слободских девушек и
женщин,  закидали огонь снегом и бросились все врассыпную по слободе.  Внука
лекарки прямо к себе на лестницу,  и в избу.  Шасть за нею и Василий. Вот он
ее поставит пред бабушкой и образом в допрос!..
     Между тем в избе было не без дела.  Мариула,  как мы сказали,  не могла
сомкнуть  глаз.  Голова  ее  пылала  одною  мыслью,  что  она  погубит  дочь
сходством:  как нарочно та в нее вылита. Другим матерям это сходство служило
бы утешением,  для нее же оно -  мука.  Судьба зовет ее во дворец; Волынской
назначил ей  быть  там  на  днях...  А  удовольствие смотреть на  Мариорицу,
говорить с  ней?..  Можно ли  отказаться?  Но  там  увидят цыганку вельможи,
статься может,  государыня,  увидят рядом  с  княжной Лелемико,  и  довольно
одного намека,  одного подозрения,  чтобы уронить Мариорицу в общем мнении -
милую ее Мариорицу,  которую она любит более своей жизни,  более своей души.
Мысль  эта  душит  ее  и  на  будущее время нигде не  даст  ей  покоя!  Надо
избавиться от этой муки.
     Пузырек с ядовитым веществом на полке. (Мариула хорошо заметила, где он
стоит.)  Старушка сказала,  что если жидкость попадет на тело,  то выйдут на
нем красные пятна, которые одна смерть может согнать. Чего ж ближе к делу?..
Василий вышел,  а то бы он помешал, может статься!.. Цыганка не рассуждает о
последствиях,  о собственной гибели:  одна мысль,  как пожар,  обхватила ее.
Раздумывай, береги себя другая, а не она!..
     Дрожа,  как  преступница,  и  между  тем  вся  пылая,  Мариула встает с
залавка...  осматривается,  прислушивается...  все спит. Слава богу, что все
спит!..  Два-три шага,  легкие,  как шаги духа,  -  и она у полки... Рука ее
блуждает... наконец, схватывает пузырек... бумажная пробочка вон, и... боже!
что с нею?.. глаз ее поврежден... кипящий свинец режет щеку... бьется мозг в
голове,  будто череп сверлят...  пред  остальным глазом прыгают солнцы...  в
груди тысячи ножей...  И  только один стон,  один скрежет зубов в  дань всем
этим мукам;  и посреди этих мук слабая, далекая мысль о Мариорице! Эта мысль
торжествует надо всем.
     Что ей делать?  Разбудить лекарку?  Умереть на месте?  Зачем нет с  нею
теперь Василия?..  "Господи,  господи, помоги!" - може она только сказать и,
шатаясь,  идет искать своего товарища.  Ей кажется с  каждым шагом,  что она
наступает на  ножи,  на  вилы.  Дверь сама собой отворяется;  кто-то дает ей
место:  это  внука лекарки,  идущая с  ночной прогулки,  из  беседы русалок.
Цепляясь за  стены,  Мариула  выходит  на  площадку лестницы,  и  Василий ее
окликает.
     Мариула не  в  силах отвечать,  только стонет;  хватается за его рукав,
крепко,  судорожно сжимает его и, готовая упасть от нестерпимой боли, виснет
на нем.  При свете месяца цыган всматривается в лицо своей куконы и каменеет
от ужаса.  Он не сомневается более: несчастная мать изуродовала себя крепкою
водкой.
     - Мариула,  Мариула!  что ты сделала?  -  говорит Василий сквозь слезы,
схватывает ее бережно в охапку и вносит в избу.
     Он будит всех, он жалобно просит у всех помощи. Лекарка и старшая внука
опрометью бросаются,  одна с  залавки,  другая с  полатей;  спрашивают,  где
пожар;  высекают огонь,  бегают  и  толкают друг  дружку;  маленькая внучка,
испуганная тревогою,  плачет.  Суматоха,  стоны, спросы, ответы; вся избушка
вверх  дном.  Лекарка,  узнав,  наконец,  отчего  кутерьма,  и  взглянув  на
одноглазое, изрытое лицо Мариулы, теряет голову; не знает, за что приняться,
говорит,  делает невпопад,  но, вспомнив бога и сотворив молитву, приходит в
себя.  Она употребляет все средства,  какие только предлагают ей знания ее и
усердие,  и только к рассвету все опять затихает в избушке.  Никогда еще, со
времени ее существования, не тревожились так сильно ее обитатели.
     Поутру стучались в  хижину;  несли,  по ежедневному обычаю,  приношения
лекарке:  кто вязанку дров,  кто горшок с похлебкою только что из печи,  кто
пришел с вызовом истопить избу. Долго не было ответа. Наконец, вышла старшая
внука и  извинилась,  что к  бабушке нельзя:  она-де ночью возилась с  одною
больной и  только к  утру прилегла отдохнуть.  Приношения осторожно приняты,
услуги отложили до полдня.
     И в самом деле, только что к полдню проснулись в избушке. Сделали новые
перевязки больной и  между тем спросили,  как ее угораздило,  после строгого
наказу  испытать  лютого  зелья.  Цыганка  рассказала,  что  она  впросонках
слышала,  как на полке возился котенок;  она встала, хотела по нем ударить и
зацепила  рукавом  за  пузырек...  остального будто  за  жестокою  болью  не
помнила.
     - Не кручинься, бабушка, - примолвила цыганка, - мои грехи, видно, меня
и попутали; захотела вдруг разбогатеть!.. В городе же скажем, что обварилась
кипятком, вытаскивая горшок из печи...
     Сильно  упрекала  себя  старушка,  зачем  дала  цыганке  такое  опасное
снадобье; но Мариула оправдывала ее так убедительно, так увертливо сваливала
на  себя беду,  что Парамоновна успокоилась.  Она бескорыстно желала сделать
добро другим;  не ее же вина, если ее не послушались. Что тяжелей всего было
для нее -  надо было прибегнуть ко  лжи,  которую она считала тяжким грехом.
Разгласив же истину,  можно было на старости лет познакомиться с тюрьмою или
с чем-нибудь худшим.
     Несколько дней пробыли цыганы у  лекарки,  и когда раны на лице больной
стали совсем заживать, подали ей кусочек зеркальца, чтобы она посмотрелась в
него.  Половина лица ее  от  бровей до  подбородка была изуродована красными
пятнами и швами;  она окривела, и в ней только по голосу признать можно было
прежнюю Мариулу,  которой любовались так много все, кто только видал ее. Она
посмотрелась  в  кусочек  зеркала,   сделала  невольно  гримасу  и  -  потом
улыбнулась. В этой улыбке заключалось счастие ее милой Мариорицы.
     Между тем  во  время курса лечения цыган,  узнав,  что  его госпожа вне
опасности и  достигла,  чего желала,  начал шутить по-прежнему.  Раз,  когда
вышла  из  избы  старшая внучка  лекарки,  он  рассказал о  шабаше  русалок.
Смеялась очень старушка рассказу,  но разочаровала цыгана,  объяснив, что не
водяные ведьмы напугали его, а рыбацкие слобожанки.
     - Вот  видишь,  родимый,  -  говорила она,  -  исстари ведут здесь этот
обычай,  коли заслышат по соседству повальные немочи.  Девки запахивают нить
кругом слободы; где сойдется эта нитка, там зарывают черного петуха и черную
кошку  живых.  Впереди  идут  две  беременные бабы,  одна,  дескать,  тяжела
мальчиком,  а другая -  девочкою. Немочь будто не смеет пройти через нить. А
коли спросишь,  для какой потребы петух,  и кошка, и смоляная бочка, не могу
тебе в ясность растолковать.  Старики ж наши про то знавали доточно;  видно,
умнее нас бывали [Поверье, описанное в этой главе, существует еще и поныне в
некоторых великороссийских губерниях. (Примеч. автора.)].
     Василий  часто  заставлял краснеть,  как  пунцовый мак,  пригожую внуку
лекарки, напоминая ей русалочную, светлую ночь.


     Глава VI
     С ПЕРЕДНЕГО И С ЗАДНЕГО КРЫЛЬЦА


     Недруга догнать, над ним занять ветр способный
     И победу одержать, вступя в бой удобный,
     Труд немалый.

     Кантемир {Прим. стр. 123}


     Всегда за ним выборна таскалася свита,
     Что на день рано с утра крестова набита
     Теми, которых теперь народ почитает
     И от которых наш брат милость ожидает.
     Сколько раз, не смея те приступать к нам сами,
     Дворецкому кланялись с полными руками!
     И когда батюшка к ним промолвит хоть слово,
     Заторопев, онемев, слезы у иного
     Текли из глаз с радости, иной не спокоен,
     Всем наскучил, хвастая, что был он достоен
     С временщиком говорить...

     Он же {Прим. стр. 123}


     Просим  из  бедной  хижины Рыбачьей слободы несколькими днями  назад  в
палаты герцогские.  Однако ж прежде позвольте оговорку.  Вы знаете,  что без
нее  не  обходился ни  один рассказчик,  начиная от  дедушки нашего Вальтера
Скотта.
     У  кого,  кроме крестьянина,  нет переднего и заднего крыльца!  Эти два
входа и выхода всего живущего,  следственно мыслящего и чувствующего, в ином
доме  могли  бы  доставить новому  Фонвизину материала на  целую  остроумную
книгу.  Не думаю,  чтобы лестницы,  особенно задняя,  где-нибудь представили
столько занимательных сцен,  как у  нас на  Руси.  Но  об  этом когда-нибудь
после.  Ограничусь изображением того,  что  в  данное нами  время стеклось у
герцога курляндского с обоих крылец.
     С  пробуждением дня жизнь зашевелилась в  палатах его;  но только какая
жизнь?  караульная,  украдчивая,  боязненная.  Сначала лениво  ползла она  с
истопниками,  конюхами  и  полотерами  по  задним  дворам,  по  коридорам  и
передним;  но лишь раздалось слово:  "Проснулся!" -  все в доме вытянулось в
струну;  шаги,  движения,  слова, взоры, дыхание выравнялись и пошли в меру;
бесчисленные проводники от великого двигателя -  Бирон -  навели в несколько
минут  весь  Петербург  на  этот  лад.  Казалось,  душе  скомандовал кто-то:
"Слушай!"  -   и  душа  каждого  стала  во  фрунт,   чтобы  выкидывать  свои
однообразные темпы.
     Огромные переходы вели к дому;  в них и на лестнице расставлены были по
местам,  в  виду один от другого,  часовые из гвардии герцогской.  Каждый из
них,  облитый с  головы до  ног  золотом,  казался горящим пуком,  все они -
золотою  цепью,  к  которой,  увы!  за  порогом невидимо примыкала железная,
опутавшая всю Россию.  Огромную переднюю затемняли, как туча саранчи, павшая
на маленькое пространство,  множество скороходов,  гайдуков,  турок,  гусар,
егерей,  курьеров и  прочей барской челяди,  богато одетой;  между привычным
нахальством ее  затерты были ординарцы от  полков гвардии.  Смотря на  косые
взгляды слуг  и  грубые ответы их,  смотря,  как  они  зевали и  ломались на
залавке при входе не слишком значительного человека,  вы сейчас отгадали бы,
что господин - временщик.
     В приемной зале,  подле двери самой передней,  сидел уж Кульковский. Он
пришел в  последний раз  отдежурить на  своем  стуле  и  насладиться на  нем
закатом  своей  службы  при  первом  человеке в  империи  с  тем,  чтобы  он
напутствовал его покровительским взглядом на новое служение. Заметно, что он
несколько смутен,  и  как  быть  ему  веселым,  беззаботным по-прежнему?  он
прощается с приемной комнатой герцога,  как своею родиной. Здесь, у золотого
карниза, где изображен сатир, выкидывающий козьими ногами затейливый скачок,
улыбнулись ему тогда-то;  тут, у мраморного стола, положили на плечо могущую
и  многомилостивую руку,  которую он  тогда ж  поцеловал;  далее светлейший,
ущипнув его в пухлую,  румяную щеку,  подвел к огромному зеркалу, только что
привезенному из Венеции, чтобы он полюбовался на свою рожу и лысую голову, к
которой  сзади  приклеены были  ослиные уши.  А  стул,  драгоценное седалище
проходящего величия его?  О! его понесет он в сердце своем сквозь все бури и
превратности мира.  В  последний раз принес он горяченькие новости искателям
фортуны,  именно,  что любимая кобыла герцога ожеребилась;  потом -  надо же
поставить себя  рядом  с  чем-нибудь герцогским,  -  что  у  него  готов уже
пажеский кафтан,  который изволил пожаловать ему его светлость,  и, наконец,
что Эйхлер сделан кабинет-секретарем,  о чем еще никто не ведал,  кроме его,
Кульковского, и самого герцога. Улыбка и пожатие руки знатных, просивших его
не забыть их при дворе,  пожатие мимоходом руки герцогского камердинера, все
это,  увы! в последний раз осветило поприще его минувшей службы. Что ожидает
его вперед?  Роль шута!  Это бы  хорошо:  он  будет первый шут в  империи по
знатности рода.  Но  опасны  плутоватые пажи;  облепят его  насмешками,  как
мякушками,  не дадут ему и отсидеться на стуле!  Новости не через него будут
идти. Так-то изменчива фортуна!
     Понемногу входили в  приемную залу  должностные лица  -  со  вздернутым
носом,  плюющие на небо за порогом Биронова жилища,  а здесь сплюснутые, как
пузырь без воздуха,  сутуловатые,  с поникшим, робким взором выжидающие рока
из  двери во  внутренние покои.  Слов между приходящими не  слышно;  заметно
только  шелест  губ,  движения  рук,  улыбка,  сверенные по  масштабу самого
униженного страха.  Все,  однако ж,  люди с весом!  Они мерят бархат и парчу
плечами и  локтями;  когда они  стали в  ранжир вдоль стены и  окон,  больно
глазам смотреть на них,  так блестят золото и  яркость цветов на их одеждах.
Не видно ни бедной вдовы с просьбою о пенсии по смерти мужа,  или о принятии
сироты  в  учебное заведение,  ни  старика крестьянина с  жалобою,  что  все
молодое семейство распродано поодиночке или отдано в рекруты в зачет будущих
наборов [Не анахронизм ли эта отдача в рекруты? (Примеч. автора.)]; не видно
ни  торговца  с  предложениями  новых  промышленных  видов,   ни  художника,
вытребованного нежданно-негаданно  к  получению  награды  за  великий  труд,
который он творил для потомства,  а продавал,  наконец,  за кусок хлеба.  Ни
одного просителя между приходящими -  все искатели.  Золотое время! Ждут они
час, два и более.
     Довольно холодно,  если не жутко,  как вы видите, на передней половине.
Что-то деется на задней?
     Бросив мельком взгляд в  уборную герцогини,  куда  и  откуда суетливо и
увертливо шныряют факторы [посредники (лат.)] разного рода, народа и звания,
ювелиры,  купцы,  портнихи,  секретари-слуги и служанки-секретари,  войдем в
берлогу самого медведя, именно в кабинет герцога.
     Герцог любил великолепно.  Можно вообразить, как он облепил его затеями
комнату,  откуда  дождил Россию жгучими лучами своего властолюбия.  Покрытый
батистовым пудрамантом и нежа одну стройную ногу,  обутую в шелковый чулок и
в туфле,  на пышном бархате скамейки,  а другую спустив на персидский ковер,
сидел он в креслах с золотою герцогскою короною на спинке;  осторожно, прямо
вглядывался он по временам в зеркало,  в котором видел всего себя.  Туалетом
своим он занимался до кокетства,  подобно искуснейшему каллиграфу, желающему
пленить знатока малейшею живописною черточкой в своем письме.  Несмотря, что
голове его доставалось от парикмахера,  убиравшего его, он был терпелив, как
бумажный болван, на котором обделывают прически. Только один волосоубиратель
его  мог  обходиться  с  ним  так  деспотически,   не  страшась  мщения.  За
парикмахером пришел камердинер и  одел его с  ног до  головы.  Кто увидел бы
его, когда он, по окончании туалета, с торжествующей улыбкой любовался своей
фигурой,  мог подумать, что главная цель его жизни была пленять наружностью.
Но  лишь только камердинер вон  из  кабинета -  на  место его  зверообразный
Гроснот с  пакетами.  Распечатан один,  другой -  и щеголь,  привлекательный
мужчина,  исчез.  По  тигру повели рукой против шерсти.  Глаза его  налились
желчью,  лицо  и