плится, огненные языки шевелятся уж
над кровлями.  "Боже!  Мариорица!" -  вскрикиваю я и полунагая бросаюсь в ту
часть города,  где она жила. Город кипит, как котел, трещат кровли, лопаются
стекла,  огонь бьет с клубами дыма,  кричит народ,  стучат в набат, а у меня
пуще  в  сердце гудит один  голос,  один звук:  спасай свою дочь!  Почти без
чувства прибегаю к  дому княжескому и  прямо в  двери,  обхваченные полымем,
цепляюсь по лестницам,  через сундуки,  - вижу, янычар окровавленными руками
тащит девочку...  Это  она!..  схватываю ее,  изо всей силы толкаю янычара с
лестницы,  через него выношу Мариорицу,  обвившую меня крепко ручонками,  на
улицу и...  что потом со мною случилось, ничего не помню. Знаю только, что я
долго  очень  хворала.  Первое мое  слово,  как  скоро  могла я  только зубы
разнять,  было  о  княжне  Лелемико.  Никто  не  знал,  куда  она  девалась.
Воспитатель ее сгорел,  жена умерла от испуга... От этих вестей я только что
с  ума не сошла.  Спрашиваю о ней встречного и поперечного,  бегаю с утра до
ночи по пожарищу,  ищу ее в  грудах пепла,  в  камнях,  в обгорелых бревнах;
напоследок узнаю,  что янычар продавал ее,  мое дитя!  на торгу,  что родные
князя Лелемико заплатили янычару большие деньги,  лишь бы  увел ее подальше.
Он так и сделал.  Я бежала по следам его день и ночь и нагнала в Хотине. Тут
украла я  Мариорицу,  уговорившись наперед с  нею -  она уж была девочка лет
десяти  и  смышлена,  как  взрослая,  -  нам  помогала и  хозяйка дома,  где
квартировал янычар;  я заплатила ей все,  что имела на себе. Не зная, однако
ж,  куда деваться с  Мариорицей,  и  боясь,  чтобы злодей не  отнял ее и  не
отомстил мне на ее головушке, бросилась я тотчас к хотинскому паше и продала
ему  родную дочь  свою  с  тем,  чтобы,  когда  она  вырастет,  сделал своею
наложницей или  подарил в  гарем  султана.  И  тут  сердце мое  поднимало ее
куда-нибудь повыше,  да и повыше.  Паша любил ее, как родную дочь; у него ей
было хорошо,  словно в раю магометовом. И тут не раз видала я сквозь щелочку
двери,  не одиножды слушала,  как она певала. Песни ее лились мне в душу так
сладко,  так сладко,  что я  хотела бы умереть под них.  И между тем дочь не
знала,  что мать ее так близко,  что их разлучает одна доска.  Что я говорю?
одна доска!  Нас,  как  и  теперь,  многое,  очень многое разлучало...  Паша
состарился;  тут пришло ему на мысль подарить Мариорицу султану,  потому что
он такой красотки еще не видывал,  но русские пришли в Хотин:  моя Мариорица
взята в плен,  отослана в Питер. И я сюда за ней, везде за ней! Где она, тут
положу свои косточки;  умру, так душа моя станет над ней носиться. И дочь не
узнает,  что я  для нее делала;  помянет в серце имена чужих,  но никогда не
помянет своей матери...
     Рассказчица утерла слезы, бежавшие из одинокого ее глаза; толстый цыган
кряхтел и отвернулся,  чтобы не показать на лице своем слез,  изменявших его
обыкновенной флегме.


     Глава IV
     РАССТРОЕННОЕ СОВЕЩАНИЕ


     Не далее, а назад, барон! мы, словно пилигримы по обещанию, ступаем три
шага вперед, а два обратно.

     Марлинский {Прим. стр. 199}


     Поутру была оттепель, отчего пострадал было несколько ледяной дом; но к
вечеру погода разыгралась,  как в  веселый час расшучивается злой и  сильный
человек,  -  то щелкала по носу градиной, то резала лицо ветром, то хлопками
слепила очи.  Наконец,  нити  снега  зачастили,  словно  мотки  у  проворной
мотальщицы на воробе,  сновались между небом и  землей,  будто вниз и вверх,
так  что в  глазах рябило и  все предметы казались пляшущими;  около заборов
вихорь крутил снег винтом и  навевал сугробы;  метель скребла окошки,  ветер
жалобно укал, будто просился в домы; флюгера на домах кричали. Одним словом,
в   природе   господствовала  чепуха,   настоящее  смешение  французского  с
нижегородским.  Мудрено ли,  что  при  такой жуткой погоде,  соединившейся с
темнотою вечера и  страхом бироновских времен,  ни один житель Петербурга не
смел высунуть носа на двор.
     Ни один житель,  сказали мы? однако ж неподалеку от конюшен герцогских,
между  ними  и  домом тайного советника Щурхова,  в  развалины горелого дома
вошли  с  разных сторон два  человека.  Один,  казалось,  пришел из  царства
лилипутов,  другой - из страны великанов. Оба тихонько кашлянули по два раза
и  по этому условному знаку сошлись за средней стеной у  трубы;  они едва не
соприкасались брюхом  одного с  носом  другого,  а  еще  искали друг  друга.
Наконец,  большой ощупал голову маленького,  нагнулся,  пожал  ему  руку  и,
вздохнув, спросил:
     - Что, друг?
     - Мы точно играем в шахматы,  - сказал другой, отвечая таким же вздохом
и  подняв свою руку выше своего носа для  пожатия руки великана,  -  ступаем
шаг,  два вперед,  и опять назад;  вот уж почти в доведях {Прим.  стр. 199},
погорячимся,  и все испортим -  стоим на том же месте, откуда начали, и едва
ли не на шах и мате.
     - О!  дело еще не совсем испорчено,  -  возразил длинный.  - Правда, он
своею горячностью выбивает из рук наших орудия,  которыми очищаем ему дорогу
к цели его и нашей;  досаждает, бесит, а все-таки отстать от него не можешь,
и все за благородство его!
     - Благородный,  но сумасшедший человек! - сказал маленький с сердцем. -
Я готов бы был отступиться от него, если б...
     - Если б  не любил его так много:  не правда ли?  Жалею его и  не менее
тебя его люблю.  Кабы не проклятая страсть его к княжне, не проклятый вечер,
мы скоро одержали бы верх!
     - Знает ли государыня?
     - Нет еще. Из истории этого вечера ничего не выходило наружу, как будто
ее  и  не  бывало.  Герцог  отдал  строжайший приказ  не  произносить о  нем
словечка:  кто видел,  слышал, должен был не видать и не слыхать. Он бережет
золотое обвинение на  важный случай.  К  тому  ж  я  связал временщику руки,
готовые поднять секиру:  я надул ему в уши, чрез кого надо, что в Петербурге
на мази,  именно против него,  возмущение за расстрижение монахов и монахинь
[Вследствие подтверждения указа Петра I от 28-го января 1723 года.  (Примеч.
автора.)], сюда привезенных. В тот же роковой вечер, пришедши домой, получил
он известие, что побеги целых селений за границу, по случаю его жестокостей,
повторяются.  Его  злому духу  дана работка:  надо заняться ему  разделкою с
этими вестями,  так чтобы они не дошли до государыни. А покуда - протаптываю
себе следок до нее самой:  ныне ходил я уж к ней с докладом,  и она изволила
милостиво  расспрашивать меня  о  разных  вещах.  Дай-ка  укрепиться в  этой
милости,  перехитрить архиплутов,  и  тогда пущу такой доклад,  что от  него
будет им жарко, как в пекле!
     - Что с княжной?
     - Сделалась было нездорова,  верно от мысли,  что государыня, весь двор
знают о тайном посещении,  что город об этом говорит.  Видно,  ни воспитание
гаремное,  ни соблазн примеров и века,  ни самая страсть не могут задушить в
женщине стыд,  когда эта женщина не погрязла еще в пороке.  Скоро, однако ж,
ободрили ее  ласки государыни,  навестившей ее  на другой же день,  глубокое
молчание насчет неприятного вечера,  вокруг нее прежнее внимание и  уважение
придворных;  но,  думаю, более всего повеяли на нее здоровьем добрые вести о
Волынском.  Тебе известно,  что государыня звала его к себе. Думали все, что
за факелы ему порядочно достанется: ты слышал, однако ж, как его приняли?
     - Рассказывал он  мне  сам,  что  она  при  входе его изволила на  него
милостиво погрозиться,  потом дала ему поцеловать свою руку и сказала:  "Кто
старое помянет, тому глаз вон". Думаю, что в этих словах заключаются не одни
факелы, но и ледяная статуя. Она подозревает в этой куколке что-нибудь худое
для своего любимца и забвением прошедшего хочет сблизить соперников.
     - Напротив, от этих милостей у нашего курляндца руки сильнее чешутся на
заплечный удар.
     В  это время частый снег с  вьюгою так налегли на плащ маленького,  что
ему тяжело было стоять под ним, как под свинцовой епанчой.
     - Освободи из-под снегу,  друг, - сказал он, с трудом произнося слова и
двигаясь, - боюсь, что нас скоро занесет.
     - Покуда  одного  тебя,  -  отвечал  длинный,  усмехаясь и  выковыривая
маленького приятеля из снежной скорлупы.
     - Знаешь ли,  однако ж,  как это освежило мое воображение?  Прекрасная,
счастливая мысль.
     - Любопытен слушать.
     - Мне пришла фантазия продолжать то,  что враги моего благоприятеля так
искусно начали, именно помогать любовникам.
     - Помогать? ты с ума сходишь!
     - Скажи лучше,  нашел золотой рудник ума. Да, да, таки помогать! Прежде
бился я  изо  всей мочи,  растратил все сильнейшие доводы моего красноречия,
чтобы  отвесть  Артемия  Петровича от  пагубной страсти  и  навесть на  путь
рассудка;  теперь буду способствовать ей всеми силами,  точно так, как делал
Бирон.  Ненадежны, думаю, цепи, которыми прикован наш патрон к молдаванке, -
они чувственные;  но из любви Мариорицы к нему чего нельзя выковать! О! я из
этой любви построю лестницу хоть на небо, не только до государыни.
     В голосе малютки дрожало вдохновение.
     - Бедное творение!  -  произнес,  вздыхая,  длинный,  - чего из тебя не
делают?  Обманывают, развращают, губят; две противные партии употребляют как
средство,  каждая для своей пользы, пускают тебя, как монету, ходячую в двух
неприятельских  царствах,   чтобы  подкупить  успех  на  свою  сторону.  Так
прекрасно создана,  и на какой удел!..  Роскошнейший цветок природы, которым
надо  бы  только любоваться,  как  безжалостно исщипан руками врагов,  чтобы
достать в  нем яду одному на другого!..  Нет,  друг,  не знаю еще совершенно
твоих видов, но если они низки, предоставим их низким людям.
     - Не осуждай, не исследовав, - закон правды, который ты забыл! Вспомни,
что мы  действуем не  только для блага одного человека,  но для блага целого
народа.  Это одно.  От другого довода твои аргументы разлетятся в  пух,  как
рассыпались они в голове моей,  когда дала ей работу совесть. Княжна погибла
решительно в  первую минуту,  как  полюбила Волынского:  пожалеть ее  можно,
спасти нельзя,  разве сам  бог  придет к  ней  на  помощь!..  Я  отгадал это
существо,  лишь только прочел ее первое письмо,  лишь только увидел ее. Если
ей  не  суждено сжечь другого,  ей суждено сгореть в  собственном огне.  Все
способности ее,  все силы жизненные -  в сердце;  оно исполнено Волынским, и
как скоро Волынского не  будет в  нем,  это значит,  что она перестала жить.
Любовь для нее -  жизнь.  А Волынской любит, пока не обладает предметом. Даю
тебе размыслить о последствиях.  И потому - верный логически вывод - если мы
не можем отвести от этого создания, возвышенного, прекрасного, - кто об этом
спорит? - если мы не можем отвести от ее сердца неминуемого, рокового удара,
который судьба  изловчила на  нее  с  такой  злобой,  то  воспользоваться ее
страстью для исполнения благородного подвига ничуть не низко и не грешно.
     - Тс!.. слышен человеческий голос...
     Совещатели стали прислушиваться с страшным замиранием сердца.
     - Ничего, - сказал маленький, - видно, ветер завывает!
     - Ничего?.. ради бога, молчи!
     В самом деле, начали вскоре долетать до них отрывки разговора:
     - Сюда...  след...  пропал... ты?.. Как же!.. не впервой... опять след.
Сюда, сюда, те обошли... не ускользнут!
     Последние слова явственно отпечатались в слухе наших приятелей;  сквозь
расселину стены заметили они уж и свет.
     - Это голос моего дяди, - сказал длинный, - нас обошли! мы пропали!
     - Что делать?..  Нырнуть туда ль, сюда ли - попадешь им навстречу. Кабы
можно было вскарабкаться на окно, я шмыгнул бы в сад Щурхова.
     - Убьешься.
     - Лучше, чем попасть им в руки. Но ты?
     - Я отделаюсь с божьей помощью!  Скорей же влезай мне на плеча, голову,
на что попало, и марш!
     Длинный говорил, а маленький уж исполнял. Он уж на руках, плече, голове
длинного, уж на стене, проворно взбирается, как кошка, выше и выше, цепляясь
за что попало,  за уцелевшие карнизы,  поросшие в расселинах отпрыски дерев,
выбитые кирпичи...  Свет  виднее и  виднее...  Окно  близехонько,  но  беда!
железный костыль впился в мантию ученого малютки.  Тащить,  тащить ее, драть
изо  всей его  мочи -  не  помогает!  Освободить руку из  плаща -  неминуемо
упадешь. Он виснет на стене, как летучая мышь, с распростертым крылом... его
бросает в холодный пот... нет спасения! гибель за плечами.
     Отделение  опального дома,  где  находились приятели,  осветилось вдруг
фонарем,  и  сквозь серебряную пыль падавшего снега озарились вполне жалкая,
распетленная фигура Зуды и вытянутая из плеч голова Липмана, с ее полудиском
рыжих  косм,  разбежавшихся золотыми лучами из-под  черного соболя шапки,  с
раскрытою пастью, с дозорными очами, как бы готовыми схватить и пожрать свою
жертву,  и,  наконец,  сердитое лицо  долговязого тщедушного Эйхлера  с  его
бекасиным носом.  Стены, как чертог феин, заблистали алмазною корою. На этой
чудной  сцене,   перед  Липманом,   державшим  фонарь,  выкроилась  какая-то
разбойничья образина с  палашом наголо,  а  за ним мужичок с длинным багром,
вероятно, чтобы острожить, где нужно было б, двуногую рыбу или спустить ее в
один из бесконечных невских садков.
     - Это...  вы...  племянничек?  - спросил Липман, на которого нашел было
столбняк.
     - Видите,  что я,  -  отвечал с  сердцем кабинет-секретарь,  бросился к
дяде,  вырвал фонарь из рук,  дунул - и в одно мгновение исчез алмазный феин
дворец и  стерлись все  лица со  сцены.  -  Еще  хотите ли  слышать?  Это я,
дядюшка!  Но зачем,  -  продолжал он ему на ухо,  -  приходите вы,  с  вашим
бестолковым подозрением, портить лучшее мое дело?
     - Что это?..  господин Эйхлер!..  Я ничего не понимаю; я не образумлюсь
еще.
     - А вот сейчас поймете.
     Тут Эйхлер бросился к мужику,  державшему багор, вырвал его, подбежал к
стене, к которой пригвожден был несчастный Зуда, пошмыгал багром где попало,
может статься по голове,  - малютка освободился от удавки своей; одно усилие
раз, два ручонками по стене, и он на окошке, кувырк вверх ногами и бух прямо
в сад Щурхова. Слышно было, что-то упало, и более ничего.
     Живой ли упал, разбился ли, или задохся в снежном сугробе, бог знает.
     - Что это упало? - спросил Липман недоверчиво.
     - Разве вы не слышите,  что человек?  - отвечал племянник; потом, сунув
ощупью багор мужику,  подошел к дяде и продолжал, опустив голос: - Издохнет,
так не  беда!  По крайней мере я  сделал все,  что нужно в  моих критических
обстоятельствах.  Пойдемте,  любезный дядюшка;  я  расскажу вам все дорогой.
Ваши сподвижники могут услышать,  за стеной -  тоже... и тогда не пеняйте на
себя, если испортите все дело нашего покровителя и отца.
     Сделали клич команде обер-гофкомиссара,  велели ей идти цепью, одному в
нескольких шагах  от  другого,  чтобы не  сбиться с  дороги и  не  попасть в
Фонтанку,  и в таком гусином порядке двинулись к квартире Липмана,  на берег
Невы. Выдираясь из развалин, не раз падали на груды камня.
     - Ах!  дядюшка, дядюшка, - сказал Эйхлер тронутым голосом, ведя Липмана
под руку, - после великих жертв, после неусыпных трудов, в которых я потерял
здоровье и  спокойствие,  после  утонченных и  небезуспешных стараний скрыть
вашу безграмотность от  герцога и  государыни,  которой еще  ныне представил
отчет,  будто сочиненный и  написанный вами;  после всего этого вы приходите
подглядывать за мною...  -  и, не дав отвечать дяде, продолжал: - Знаете ли,
кто был со мной?
     - Нет!
     - Зуда.
     - Зуда? Давно ли, какие у вас с ним связи?
     - Я вижусь здесь с ним уж в третий раз.
     - Так,  почти так!  Мои верные помощники донесли мне только сейчас, что
во второй раз сходятся здесь два человека,  и потому я... пришел... никак не
полагая вас найти... Для чего не предупредили вы меня?
     - Потому что боялся дать вам в  руки шнур моих замыслов,  не скрепив их
мертвым узлом.  Но,  поверьте,  штука  будет  чудная,  неоцененная!..  Я  не
посрамлю ни вас,  ни себя; и если за нее не обнимет меня герцог, так я после
этого жить не хочу.  Хитреца моего я довел до того, что он уж и палец кладет
мне в  рот...  ха,  ха,  ха!  Слышите?  в  саду Щурхова залились ужасные его
собаки.  А знаете ли вы,  что каждая ходит на медведя?..  Жаль, если лукавец
попадет на зубок их прежде моего! Нет, милостивец мой, я всего тебя скушаю и
с твоим буяном,  Волынским.  На место его махну в кабинет-министры, или я не
Эйхлер,  недостоин милостей,  которые вы мне готовите,  -  я просто ротозей,
ворона,  гожусь  в  одни  трубочисты.  Только прошу  вас,  умоляю именем его
светлости,  не мешать мне...  если я испорчу дело,  ведите меня прямо своими
руками на виселицу, на плаху, куда вам угодно.
     Эйхлер говорил с таким убеждением,  с таким жаром злодейского восторга,
так живо описал свои планы, что у старика отошло сердце, как от вешнего луча
солнца отходит гад,  замиравший в  зиму;  огромные уши  зашевелились под лад
сердца, словно медные тарелки в руках музыканта, готового приударить ими под
такт торжественной музыки. Пожав руку племяннику, Липман произнес с чувством
тигрицы, разнежившейся от ласк своего детенка:
     - Ни слова более,  мой дорогой,  ни слова более!  Подозревать вас - все
равно,  что подозревать себя.  Вы  одна моя радость,  моя утеха на старости;
вами я не умру,  ибо я весь в вас.  Кабы я знал... ох, ох! кто без ошибок?..
не привел бы сюда этих глупцов,  не подставил бы ушей для их басен,  которые
тянут их теперь,  будто пудовые сережки.  Эй!  Слушайте!  -  вскричал Липман
своей команде,  -  если один из вас пикнет,  что я  нашел племянника в  этих
дьявольских развалинах, то видите (он указал на Неву)... в куль, да в воду!
     С  окончанием этого приказа дядя и племянник очутились на крыльце своей
квартиры.


     Глава V
     ОБЕЗЬЯНА ГЕРЦОГОВА


     Комар с дубу свалился,
     Великий шум учинился.

     Старинная русская песня


     В  длинной зале,  подернутой слегка заревом от  затопленной в  конце ее
печи, против устья этой печи, стоит высокий мужчина пожилых лет, опираясь на
кочергу.  Одежда  его  -  красный  шелковый колпак  на  голове,  фуфайка  из
сине-полосатого  тика,   шелковое   исподнее   платье   розового   цвета   с
расстегнутыми  пряжками   и   висячими   ушами,   маленький  белый   фартук,
сине-полосатые шелковы чулки, опущенные до икры и убежавшие в зеленые туфли.
Взглянув на  него,  не  можешь  не  смеяться.  Но,  прочтя на  лице  чудака,
правильном,  как антик,  безмятежную совесть и добродушие,  ирония,  готовая
выразиться, скрывается внутри сердца. По улыбке его можно прозакладывать сто
против одного,  что в  этого старца поселилась душа младенца.  То стоит он в
светлой задумчивости,  облокотясь на ручку кочерги, то этой кочергой усердно
мешает  уголья в  печи,  то  кивает дружески четырем польским собачкам одной
масти,  вокруг него расположенным и  единственным его товарищам.  Ласки свои
этим  животным он  равно на  них  делит,  боясь возбудить в  одном зависть и
огорчить которого-нибудь,  -  так  добр этот чудак!  Вокруг него совершенная
пустыня.  Но  когда расшевеленные им  уголья ярко вспыхивают,  уединение его
вдруг  населяется:  князья,  цари  и  царицы,  в  церемониальном облачении и
богатых шапках,  становятся на  страже вдоль стен или  выглядывают из  своих
желтых смиренных рам,  будто из  окон  своих хоромин.  Съесть хотят вас  очи
Иоанна Грозного,  и черная борода его,  кажется,  шевелится вместе с устами,
готовыми произнести слово:  "Казнь!" Ослеплен, истыкан судом домашним бедный
Годунов,  которого благодеяния народу, множество умных и славных подвигов не
могли спасти от ненависти потомства за одно кровавое дело (и маляр, как член
народа, как судья прошедшего, взял свое над великим правителем, пустив его к
потомству с  чертами разбойника).  Гении-утешители являются гурьбою,  ибо