звать меня не для
оценки моей личности, и здесь нет аукциона для нее...
     - Боже мой!  какая азиатская гордость!.. Помилуйте, мы говорим у себя в
домашнем кабинете,  а  не  в  государственном.  Если вам дружеская беседа не
нравится, я скажу вам, как герцог курляндский...
     Бирон гордо и грозно посмотрел на Артемия Петровича и думал, что он при
этом слове приподнимется со стула;  но кабинет-министр так же гордо встретил
его взор и сидя отвечал:
     - Я не имею никакой должности в Курляндии.
     Бирон вспыхнул,  сдвинул под  собою кресла так,  что они завизжали,  и,
встав, сказал с сердцем:
     - Так я, сударь, вам говорю именем императорского величества.
     При  этом  имени  Волынской  тотчас  встал  и  с  уважением,  несколько
наклонившись, сказал:
     - Слушаю повеление моей государыни.
     - Она   подтверждает  вам,   сударь...   чтобы  вы...   (не  приготовив
основательного удара,  Бирон растерялся и  искал слов) поскорее...  занялись
устройством ледяного дворца...
     - Где будет праздноваться свадьба шута?.. - отвечал с коварной усмешкой
Волынской.  -  Я уж имею на это приказ ее величества; мне его вчера сообщили
от нее;  ныне я  получил письменно подтверждение и исполняю его.  Просил бы,
однако ж,  вашу  светлость доложить моей государыне,  не  угодно ли  было бы
употреблять меня на дела, более полезные для государства.
     - Наше дело исполнять,  а  не рассуждать,  господин Волынской.  (Голос,
которым слова эти были сказаны, гораздо поумягчился.)
     - С  каким  удовольствием употребил бы  я  себя,  например,  на  помощь
страждущему человечеству!..  Доведено ли до сведения ее величества о голоде,
о нуждах народных? Известны ли ужасные меры, какие принимают в это гибельное
время,  чтобы взыскивать недоимки?  Поверите ли,  граф?  - продолжал Артемий
Петрович,  обратившись к  Миниху,  -  у  нищих выпытывают последнюю копейку,
сбереженную на  кусок  хлеба,  ставят на  мороз  босыми ногами,  обливают на
морозе ж водою...
     - Ужасно!  -  воскликнул граф  Миних.  -  Нельзя ли  облегчить бедствия
народные,  затеяв  общеполезную работу?  Сколько  оставил нам  Петр  Великий
важных планов,  которых исполнение станет на жизнь и силы разве только наших
правнуков!  Например, чего бы лучше упорядочить пути сообщения в России? Для
такого дела я  положил бы в  сторону меч и взялся бы за заступ и циркуль.  А
где,  позвольте  спросить,  Артемий  Петрович,  наиболее  оказываются  нужды
народные?
     - Всего  более  страдает  Малороссия,   -   отвечал  Волынской,  бросив
пламенный,  зоркий взгляд на  Бирона.  (Этот сел,  и  кабинет-министр сел за
ним.) Именно туда надо бы правителя, расположенного к добру.
     Он намекал на самого Миниха, домогавшегося гетманства Малороссии.
     - Об этом,  -  подхватил Остерман,  -  сильно заботится государственный
человек, у которого мы имеем честь теперь находиться. Он, конечно, ничего не
упустит  для  блага  России.  (Здесь  Волынской  с  презрением посмотрел  на
вице-канцлера,  но  этот  очень  хладнокровно  продолжал.)  И,  сколько  мне
известно,   заботы  его   увенчиваются  благоприятным  успехом:   государыня
назначает  правителем Малороссии мужа,  который  умом  и  другими  душевными
качествами упрочит внутренно благоденствие этой страны и  вместе мечом будет
уметь охранять ее спокойствие от нашествия опасного соседа.
     Этою лукавою речью был  несколько склонен честолюбивый Миних к  стороне
Бирона,  который,  пользуясь поддержкою вице-канцлера,  обратился с  большею
твердостью к мнимому гетману Малороссии:
     - Поверьте,  несчастия,  которые вам с таким жаром описывают, только на
словах существуют, и сам господин Волынской обманут своими корреспондентами.
     - Я  не  дитя или  женщина,  чтобы мог быть обманут слухами,  -  сказал
Волынской.  -  Я имею свидетельства и,  если нужно, представлю их, но только
самой императрице. Увидим, что она скажет, когда узнает, что отец семейства,
измученный пыткою за недоимки,  зарезал с  отчаяния все свое семейство,  что
другой отнес трех детей своих в поле и заморозил их там...
     - Выдумка людей беспокойных! мятежных!
     - Неправда,  герцог!  -  вскричал кабинет-министр,  вскочив со стула. -
Волынской это  подтверждает,  Волынской готов засвидетельствовать это  своею
кровью...
     Явился опять посланный из дворца, и опять за тем же.
     - Сию  минуту буду!  -  сказал герцог,  посмотрев значительно на  своих
посетителей.  -  В третий раз государыня требует меня,  а я задержан пустыми
спорами...
     - Ваша светлость пригласили меня,  - сказал Миних, - чтобы поговорить о
деле вознаграждения поляков за проход русских войск.
     - Да,  да,  -  отвечал  Бирон,  -  господин  вице-канцлер  согласен  на
вознаграждение.
     - Честь империи этого требует,  -  сказал Остерман.  - Впрочем, судя по
тревожному вступлению к  нашему совещанию,  я  советовал бы  отложить его до
официального заседания в Кабинете.
     - Честь империи!.. - воскликнул Волынской, - Гм! честь... как это слово
употребляют во зло!..  И  я скажу свое:  впрочем.  Здесь,  в государственном
кабинете,  во  дворце,  пред  лицом императрицы,  везде объявлю,  везде буду
повторять,   что   один   вассал  Польши  может   сделать  доклад  об   этом
вознаграждении; да, один вассал Польши!..
     При слове "вассал" Миних и Остерман встали с мест своих,  -  последний,
охая и  жалуясь на подагру,  -  оба смотря друг на друга в каком-то странном
ожидании.  Никогда еще Волынской не доходил до такой отчаянной выходки;  ему
наскучило уж долее скрываться.
     - За это слово вы будете дорого отвечать,  дерзкий человек!  - вскричал
вне себя Бирон, - клянусь вам честью своею.
     - Отдаю вам прилагательное ваше назад! - вскричал Волынской.
     - Государыня вас требует, - сказал Остерман герцогу.
     - Во дворец, да! к государыне! - произнес Бирон, хватая себя за горящую
голову; потом, обратясь к Волынскому, примолвил: - Надеюсь, что мы видимся в
последний раз в доме герцога курляндского.
     - Очень рад, - отвечал Волынской и, не поклонясь, вышел.
     Собеседники,  смущенные этой  ссорой,  которой важные  последствия были
неисчислимы,  последовали за ним.  В ушах их долго еще гремели слова: "Я или
он должен погибнуть" - слова, произнесенные беснующимся Бироном, когда они с
ним прощались.
     - Я  или он  должен погибнуть!  -  повторил временщик,  ударив по столу
кулаком, когда они вышли.
     - Этого гордеца надо  бы  хорошенько проучить,  -  говорили между собою
стоявшие в зале,  когда Волынской проходил мимо их с гневной,  презрительной
улыбкой.
     - Его светлость! его светлость! - закричал паж.
     Возглас этот,  повторенный сотнею голосов по анфиладе комнат, раздался,
наконец,  у подъезда.  Опереженный и сопровождаемый блестящей свитой,  Бирон
прошел чрез  приемную залу  и  удостоил дожидавшихся в  ней  одним  ласковым
киваньем  головы.  Зато  скольких  панегириков  удостоился  он  сам  за  это
наклонение!  "Какой  милостивый!  Какой  великий человек!  Какая  важность в
поступи!  Проницательность во  взорах!  Он  рожден повелевать!..  Модель для
живописца!.. Жена моя от него без ума!"
     Какой-то выскочка осмелился сказать, что Петр Великий и для художника и
для женщин имел более привлекательности.
     - Пожалуйте,  -  отвечали ему,  -  у  того был только бюст хорош,  а  у
этого... все совершенство!..
     Бирона  ожидала у  подъезда золотая карета,  вся  в  стеклах,  так  что
сидевший в  ней мог быть виден с головы до пят,  как великолепное насекомое,
которое  охраняет  энтомологист в  прозрачной коробке.  И  вот  покатил  он,
ослепляя толпу  и  редкой красотой своего цуга,  и  золотой сбруей на  конях
вместе с перьями,  веявшими на головах их,  и блеском отряда гусар и егерей,
скакавшего впереди и  за  каретой.  Между  тем  как  чернь  дивилась счастию
временщика,  червяк  точил  его  сердце:  гордость  его  сильно  страдала от
дерзкого,  неугомонного характера Волынского.  "Но он  погибнет во что бы ни
стало",  -  говорил Бирон,  и  блуждающие от бешенства глаза остановились на
бумажке,  приколотой едва заметно к позументу,  которым обложена была рама в
карете.  Дрожащими руками,  как бы от предчувствия, сорвана бумажка с своего
места. Он готов был задохнуться от ярости, когда прочел написанное:
     "Берегись,  злодей!.. Тело Горденки похищено вчера в полночь и зарыто в
таком месте,  откуда можно его  вырыть для  свидетельства против тебя.  Знай
более, исполнители воли твоего клеврета бежали и скрываются там, где смеются
твоему властолюбию".
     Эта записка имела свое действие.  Она смутила, испугала герцога грозною
неожиданностию,  как внезапный крик петуха пугает льва, положившего уже лапу
на свою жертву,  чтобы растерзать ее.  Он решился не обнаруживать государыне
обиды,  нанесенной  ему  соперником,  до  благоприятного  исполнения  прежде
начертанных планов.  Надо было отделаться и  от  Горденки,  который его  так
ужасно  преследовал.  Собираясь зарезать  ближнего,  разбойник хотел  прежде
умыться.
     Сибирь,  рудники,  пасть медведя,  капель горячего свинца на темя - нет
муки,  нет казни,  которую взбешенный Бирон не  назначил бы  Гросноту за его
оплошность.  Кучера,  лакеи,  все,  что подходило к карете,  все,  что могло
приближаться к ней,  обреклось его гневу.  Он допытает,  кто тайный домашний
лазутчик его  преступлений и  обличитель их;  он  для  этого поднимет землю,
допросит утробу живых людей, расшевелит кости мертвых.


     Глава VIII
     ВО ДВОРЦЕ


     Но час настал - я ничего не помню,
     Не нахожу затверженных речей;
     Любовь мутит мое воображенье...

     Пушкин {Прим. стр. 148}


     - Во дворец! - закричал взбешенный Волынской и углубился в карету.
     При  слове  "дворец"  Мариорица,  вооруженная с  ног  до  головы  всеми
возможными обольщениями, предстала пред него.
     "Там,  -  говорил он  сам  с  собою,  -  увижу,  может  быть,  ее,  эту
пленительную Мариорицу,  которую не  могу вытеснить из  сердца,  от  которой
сойду с ума, если она не будет моею".
     Молчание ее  на письмо,  препятствия раздражили в  нем страсть до того,
что  он  признается в  ней  уже самому себе.  Эту страсть называл он  доселе
прихотью непостоянного,  влюбчивого характера.  И что ж теперь? одна мысль о
Мариорице -  и  Волынской уже не  кабинет-министр,  не ревностный гражданин,
жертвующий собой отечеству;  он просто пламенный,  безумный любовник. Что за
слова:  честь,  благородство,  отечество, он их более не понимает. Он кается
уже,  что  вспышкою  своего  неосторожного характера слишком  рано  возбудил
против себя  временщика и  что  это  обстоятельство отдалит его  от  дворца.
Безрассудный!  он  подрезал,  может  статься,  в  полном  цвете  лучшие свои
надежды.  В  минуты мечтания о Мариорице (и,  кажется,  только в эти минуты)
патриот Волынской готов уступить врагу,  лишь бы  он  сделал его властелином
ее,  одной только ее.  Тешься тогда лукавый сколько душе угодно,  режь, души
кого хочешь!.. И правду говорил Зуда: одному ль ему пересилить судьбу России
в образе Бирона!..
     Он погрузился в  одну мысль о Мариорице.  Вся душа его,  весь он -  как
будто разогретая влажная стихия,  в  которой Мариорица купает свои прелести.
Как  эта  стихия,  он  обхватил ее  горячей  мечтой,  сбегает струею  по  ее
округленным плечам,  плещет  жаркою пеною  по  лебединой шее,  подкатывается
волною под грудь,  замирающую сладким восторгом; он липнет летучею брызгою к
горячим устам  ее,  и  черные кудри  целует,  и  впивается в  них,  и  весь,
напитанный ее существом, ластится около нее тонким, благовонным паром.
     - Карета давно подъехала ко  дворцу!  -  раздался голос,  и  Волынской,
встрепенувшись,  видит:  дверка  отворена,  подножки  спущены,  и  гайдук  в
изумлении смотрит на своего барина, неподвижно углубленного в карете.
     "Уж не удар ли с ним!" - думает слуга.
     - Да, да, я задремал, - говорит Артемий Петрович.
     Браня себя за  свою слабость и  обещаясь быть вперед благоразумнее,  он
спешит во дворец.
     Входя в него, не заботится, как примет его государыня; он думает только
о  восторге с  Мариорицей.  Сердце его  трепещет,  как у  молодого человека,
вступающего в  первый раз в  свет.  И  вот он в  комнате,  где принимают его
императрица Анна  Иоанновна.  Она  забавлялась в  ней  игрою  на  биллиарде,
которую так же любила, как верховую езду и стрельбу из ружья.
     Волынского осаждает вереница шутов разного звания и лет (их было,  если
не  ошибаюсь,  шесть почетных,  включая в  то число Кульковского,  успевшего
также явиться к своей должности).  Между ними отличаются итальянец Педрилло,
бывший придворный скрипач, но переменивший эту должность на шутовскую, найдя
ее более выгодною,  и  Лакоста,  португальский жид,  служивший еще шутом при
Петре I и прозванный им принцем самоедов.  Старик Балакирев {Прим. стр. 149}
- кто не знал его при великом образователе России?  - дошучивает ныне сквозь
слезы   свою   жизнь  между  счастливыми  соперниками.   Он   играет  теперь
второстепенную роль; он часто грустен, жалуется, что у иностранцев в загоне,
остроумен только тогда,  когда случается побранить их.  И  как не жаловаться
ему?  Старых заслуг его не  помнят.  Иностранные шуты,  Лакоста и  Педрилло,
отличены  какими-то  значками  в  петлице,   под  именем  ордена  Бенедетто,
собственно для них учрежденного.  А он, любимый шут Петра Великого, не имеет
этого  значка  и  донашивает старый  кафтан,  полученный в  двадцатых годах.
Вообще все эти шуты не прежних времен;  фарсы их натянуты,  тупы, и как быть
им иначе под палкою или,  что еще хуже,  грозным взором Бирона?  Остроумие -
дитя беззаботного веселия.
     - О, волинка! пру, пру, ду, ду... - вскричали и затянули один за другим
Педрилло и Лакоста, увидав Волынского, которого они не любили потому, что он
их  терпеть не мог и  ничем не даривал;  да и  соперничество его с  герцогом
курляндским было положено тут же на весы.
     - Видно,  музыка этой волынки не  по вас,  картофельщики,  -  подхватил
Балакирев, - стеклянные головки не выдержат русского языка.
     Императрица играла в  биллиард с  Мариорицей,  которую сама учила этому
искусству, чтобы иметь во всякое время свою домашнюю партию. Княжне Лелемико
приходилось играть;  но  при  имени Волынского она  вспыхнула,  побледнела и
задрожала.   Шары  двоились  в  глазах  ее,  биллиард  ходил  кругом.  Можно
догадаться, каков был удар.
     - Кикс,  моя милая! - сказала государыня, засмеявшись, - никогда еще не
видывала я тебя в таком знаменитом ударе. А? наш любезный кабинет-министр! -
примолвила  она,  обратясь  с  приветливым  видом  к  Волынскому,  -  каково
здоровье?
     - Еще худо,  ваше величество,  - отвечал он, бледный от смущения княжны
Лелемико, не скрывшегося от его взоров.
     - Это заметно.
     - Но я  поспешил сделать вам угодное,  государыня,  принялся ныне же за
устройство...
     - Ледяного дворца для  свадьбы моего новобрачного пажика.  (Кульковский
сделал  глубокий поклон  так,  что  широкая  лысина  его  казалась блестящею
тарелкою среди  его  туловища:  в  нее  звучно шлепнул Педрилло ладонью.)  Я
любовалась уж из окна,  как у  вас дело спеет.  Мне это очень приятно.  Вы с
таким усердием исполняете мое желание, что даже нездоровье вас не удержало.
     - Удовольствие ваше, государыня, дорого нам.
     - Не  взыщите,  господа,  что  отвлекаю вас от  дел государственных для
своих прихотей...  Да, таки прихотей... не скрываю этого; но старая, хворая,
брюзгливая женщина всегда с причудами. Зато недолго буду вам надоедать ими.
     Анна Иоанновна произнесла это грустным голосом,  как бы предчувствовала
свою  близкую  смерть.   Волынской  хотел  что-то  сказать,   но  государыня
предупредила его, смотря на него проницательным взором:
     - Мне  уж  и  память  вечную поют...  (Волынской побледнел и  собирался
сделать почтительное возражение;  но  и  тут государыня дала ему знак рукою,
чтобы он молчал,  и примолвила:) Знайте,  однако ж,  мой любезнейший Артемий
Петрович,  что я  умею различать от истины шутку,  под веселый час,  а может
быть,  и  в  сердцах сказанную.  Дела ваши говорят мне  о  вашей преданности
лучше,  нежели сплетни.  (Она протянула милостиво руку Волынскому,  и  этот,
став на одно колено, поцеловал руку с жаром благодарности. В это время вошел
герцог   курляндский.   Государыня,   сначала  испуганная  его   появлением,
смешалась,  однако ж  вскоре оправилась и,  взглянув на  него довольно сухо,
продолжала,  обращаясь все к  кабинет-министру.) Я не имею нужды посылать за
вами по три раза;  вы являетесь даже на мысленное мое приглашение. Верьте, -
прибавила она,  давая голосом особенный вес своим словам, - что никто нас не
поссорит с вами.
     Пасмурно, с злобною усмешкой смотрел Бирон на эту сцену и долго молчал,
потом завел разговор то с шутами, то с Мариорицей.
     Поднялся гам  между шутами.  Надобно было им  рассеять гнев государыни.
Педрилло,  приняв команду над товарищами,  установил их,  одного за  другим,
около стены,  как дети ставят согнутые пополам карты так,  что, толкнув одну
сзади,  повалишь все вдруг.  Один Балакирев не повиновался.  Дело обошлось и
без  него.  Педрилло дал  толчок своей команде,  и  все  повалились один  на
другого.  Долго  барахтался Кульковский по  полу,  чтобы встать.  Государыня
изволила  смеяться  этому  фарсу,  смеялись  другие  зрители,  хохотали сами
актеры. Потребован, однако ж, отчет от Балакирева, почему он не повиновался.
     - Червяк в голове! - отвечал старик угрюмо, - а когда червяк у русского
заведется, так и сам принц не только кур, но и коршунов не выгонит его.
     За  такое неповиновение отсчитали бедному шуту  Петра I  столько ударов
палкою, сколько слов было в его ответе.
     Между  тем  игра  на  биллиарде  кончилась  к  удовольствию  Мариорицы,
делавшей  беспрестанно промахи,  несмотря,  что  вооружилась  всею  душевною
твердостью.  Бойкая  воспитанница гарема  сделалась робка  и  стыдлива,  как
институтка за порогом дома,  где получила воспитание.  Условлено было,  что,
когда  княжна  проиграет,  должен  пролезть  под  биллиардом  ассистент  ее,
новопожалованный паж, а в противном случае - Педрилло. Пал роковой жребий на
Кульковского,  и  он  пополз на  четвереньках,  сопровождаемый общим смехом.
Жестокая судьба  его  не  удовлетворилась тем,  что  заставила его  считать,
задыхаясь,  перегородки биллиарда,  что товарищи осадили его со  всех сторон
киями,  как охотники кабана,  запутавшегося в тенетах;  надо еще было, чтобы
вбежала  любимая  государынина  борзая   сучка,   которая  увенчала  потеху,
вцепившись зубами в ухо страдальца.
     - А ту! а ту! - кричали шуты.
     Травля была  презабавная...  Кровь  порядочно струилась по  пухлой щеке
Кульковского,  и,  несмотря на боль,  он не смел отогнать свою мучительницу.
Мариорица почти со  слезами смотрела на  это зрелище.  Наконец,  государыня,
боясь  видеть  своего пажа  корноухим,  сжалилась над  ним  и  велела отнять
собаку.  Сколько раз,  при совершении этого мученического подвига, вспоминал
Кульковский о  своем дежурном стуле в  Летнем дворце!  Вдобавок поручили ему
смотреть за сучкою, с тем чтобы она привыкла к нему.
     Гнев императрицы на  герцога,  как  и  можно было ожидать,  кончился со
смехом ее на проказы шутов. Он умел воспользоваться минутою веселости, чтобы
подойти к  ее  величеству и  просить у  ней прощения,  сбрасывая всю вину на
важные  дела  государственные,   которых  разбирательством  он   должен  был
заняться.
     - Желая  вас  успокоить скорейшим окончанием их,  -  говорил  он,  -  я
сделался преступником. Где гнев, тут и милость.
     Когда нужно было,  хитрец знал употреблять и  русские пословицы в дело.
Изволили простить по пословице,  с тем,  однако ж, чтобы во весь день важных
дел  не  встречалось.  Разговаривая с  Бироном все  по-немецки уже  ласковым
тоном, извол