ого открытия - полоски базальтовых плит общей длиной в пятьдесят
девять футов. Доктор Мамдауд без колебаний определил в них часть пола
Долинного храма Хеопса, а доктор Патель немедленно и решительно его
поддержала. Базальтом выстилали полы только для фараонов и только в святых
местах.

Тут уж Египетская организация по охране древностей не стала терять времени:
моментально прибрала к рукам руководство раскопками, вмешиваясь в самые
пустячные мелочи. Ко времени прибытия Штрауда Мамдауд и Патель были
фактически отстранены от дел, хотя и оставались на месте раскопок - отчасти
по причине личного интереса, а также в качестве посредников между местными
властями и работавшими там американцами. Когда одному из них пришлось
срочно уехать, музей древностей Чикагского университета предложил Штрауду
занять его место. Он, не раздумывая, ухватился за столь редкостную
счастливую возможность, отказавшись ради этого даже от поездки в Россию.

Прибыл Штрауд к месту раскопок в самом конце июля прошлого года и к
настоящему моменту уже почти девять месяцев трудился здесь как каторжник
под неослабным и бдительным надзором египтян.

Только одного этого было достаточно, чтобы довести кого угодно до
умопомешательства, но Штрауду помогал вдохновляющий пример его коллег
доктора Мамдауда и доктора Патель, которые каждый по-своему, но одинаково
стойко отражали все попытки покушения на их душевное равновесие, никогда не
теряя из виду главную свою цель. Штрауд понимал, что американцу гораздо
труднее, нежели им, работать в таких условиях, когда тебе исправно платят
за твои знания и опыт, но советы и особенно мотивы твои ежеминутно ставят
под сомнение. Спору нет, в прошлом археологи вдоволь пограбили Египет, и
если у Египта сейчас и оставалось еще что-либо, помимо грандиозных
сооружений фараонов, так это крепкая и недобрая память.

Вновь обнаруженные развалины располагались примерно в пятнадцати футах ниже
уровня улицы и частично были затоплены нечистотами и сточными водами,
которые надлежало откачать и переместить куда-то в другое подходящее место.
Раскопки шли медленно - поначалу из-за этого обстоятельства, а потом в
основном из-за потрясающей бюрократической волокиты, не говоря уже о том,
что велись они в самом центре многолюдного египетского города, где
одновременно работали еще две археологические экспедиции, начавшие ранее
поиски древностей римской эпохи. Работать приходилось буквально в
нескольких футах от порогов жилых домов. Археологам приходилось мириться и
с вездесущей детворой, и с проезжающими повозками, и с бродящими где им
заблагорассудится высокомерными ослами, и с озлобленными и подозрительными
местными жителями, опасающимися того, что власти могут в любую минуту
согнать их с обжитых мест и начать копать землю прямо под их домами.

К моменту приезда Штрауда один жилой дом уже действительно конфисковали, на
очереди был второй.

Инциденты подобного рода создавали такую напряженность и осложнения, с
какими Штрауду, привыкшему к типичной для раскопок в сельской местности
почти идиллической атмосфере, сталкиваться еще не приходилось. Направляясь
в Египет, он даже предвкушал романтическую жизнь в палатке среди бескрайних
песков, открытую всем ветрам. А попал в тесный и грязный проулок, будивший
в нем самые худшие воспоминания о Чикаго, где он некогда лет тринадцать
прослужил полисменом и достиг звания детектива, после чего вернулся к своей
незабвенной первой любви - археологии и получил ученую степень в Чикагском
университете.

Оборудование полевой лаборатории Штрауда состояло из любезно
предоставленной в его распоряжение тусклой лампы на хлипком дощатом столе.

Сама мумия Хеопса, как и большинство прочих наиболее ценных реликвий,
бережно почищенных, изученных и классифицированных археологами, были давно
помещены в надежное место из "соображений безопасности". Подобные меры
предосторожности в настоящее время в общем-то были оправданны, поскольку
местные жители все громче заявляли о своих правах и требовали, чтобы
усопших оставили в покое и неприкосновенности. Давали знать о себе и
глубоко укоренившиеся суеверия, и Штрауд, приходя по утрам на свое рабочее
место, частенько обнаруживал на двери зловещие символы, начертанные еще
липнущей к пальцам кровью.

Вот в этой своей лаборатории Абрахам Хэйл Штрауд и трудился сейчас всю ночь
напролет, пытаясь как можно подробнее задокументировать редкости,
обнаруженные в результате величайшей, возможно, археологической находки
века. Он не позволял себе отрываться от работы даже для того, чтобы наспех
глотнуть горячего кофе, поскольку знал, что его дальнейшее пребывание в
Египте местные власти не находят более ни необходимым, ни желательным.
Штрауд вновь и вновь медленно и плавно поворачивал в своих мускулистых
ручищах вырезанный из оникса череп, примерно девяти сантиметров в диаметре
и не более стольких же фунтов[6] весом. Он завороженно всматривался в
пламенеющие раскаленными угольками глаза из рубинов, словно дразнящие его
своей непроницаемой тайной. Находка эта, конечно, была самой важной в ходе
раскопок в Назлетт ас-Саммане, но лично для Штрауда изящные очертания,
лучащиеся мудрым бесстрастием и загадочностью, являли в себе величайшее
чудо из всех земных чудес. Ради этого стоило находиться здесь, среди
ужасающей грязищи и неописуемого очарования, отчего Штрауд, не успев
прокашляться от пыли, задыхался в немом восхищении.

Хотя его коллеги Патель и Мамдауд работали рядом, Штрауд, подняв в ладонях
другой череп, изумительное творение из хрусталя, знал, что они не разглядят
в нем того, что видел он. В глубине души Штрауд сильно сомневался, что на
всем свете найдутся два человека, которые увидели бы одно и то же в этом
хрустальном черепе, каким-то странным образом излучающем на подсознательном
уровне хранимые в нем знания, а может быть и устремления, сомнения и страхи
души человеческой. Что именно, сказать точно было затруднительно. И вдруг
бессчетное множество пляшущих в глубине черепа бликов сложилось на глазах у
Штрауда в фигуру незнакомца, человека, стоящего на краю бездонного
котлована. А еще Штрауд разглядел переливающийся зеленый свет, исходящий из
земли и неумолимо обволакивающий незнакомца с ног до головы. Он терялся в
догадках, кто этот человек, и тут незнакомец обернулся и заглянул из
прозрачности хрусталя прямо в глаза Штрауда. Взгляд его не выражал ничего -
тусклая незрячая пустота, и Штрауд почувствовал в незнакомце заблудшую
душу... нечто вроде зомби. А потом рядом с ним оказался другой человек - и
тоже с пустыми, ничего не выражающими глазами. Затем они оба исчезли. Все
это произошло в какое-то мгновение ока.

Штрауд не понимал, что он увидел и что это могло значить. Но твердо
осознавал, что заносить подобное событие в журнал научных наблюдений
нельзя. И хотя Штрауд впервые видел двух незнакомцев именно в этом черепе,
лицо первого человека он вдруг вспомнил, ему было откуда-то даже известно,
что зовут его Вайцель. Тем не менее ни внешность человека, ни его имя
Штрауду ничего не говорили, и все же что-то в нем самом и в том, как он
двигался, как смотрел, но не видел, взметнуло в душе Штрауда смятение и
тревогу - столь сильные, что, вместо того чтобы отправиться перекусить и
спать, Штрауд продолжал работать в надежде, что это поможет ему справиться
с паникой, уже почти бесконтрольно овладевавшей его рассудком.

Его коллеги, особенно необыкновенно чуткая и тонко чувствующая доктор
Патель, сразу заметили перемену в его настроении. Они, однако, посчитали,
что причиной тому является некоторый страх перед местными жителями и вполне
обоснованные опасения за собственную жизнь. Мамдауд и Патель, вероятно,
ломали себе голову, зачем ему, американцу, и к тому же очень богатому
американцу, понадобилось добровольно заточить себя в ссылку столь далеко от
родной земли.

- Доктор Штрауд, вам надо отдохнуть, - решительно заявила Ранджана Патель,
вынудив его оторвать взгляд от хрустального черепа и посмотреть в ее
черные, как маслины, глаза. Ранджана была миниатюрной женщиной средних лет,
не сходящая с ее лица благожелательная ободряющая улыбка сразу располагала
к ней и очень ее красила. - Вы утомлены.

В глубине комнаты стояло несколько раскладушек, но Штрауд вполне мог бы
отправиться в "Хилтон" на другом конце города, где он снимал номер,
которым, правда, за все время его пребывания здесь пользоваться доводилось
очень редко.

- Да, может, вы и правы, - согласился Штрауд. - Думаю, не вредно немного
передохнуть.

- Работа от вас никуда не убежит, заверяю вас, - улыбнулся доктор Мамдауд,
великолепно сложенный, с рельефными мышцами араб, отличавшийся от
большинства своих соотечественников необычно светлой кожей. Египтяне
относились к нему весьма пренебрежительно и даже грубо, поскольку считали
его "американцем" за то, что он выступил инициатором и организатором
финансовой помощи Соединенных Штатов в сооружении канализационной сети в
Назлетт ас-Саммане. В связи с чем египтяне доверяли Мамдауду ничуть не
больше, нежели Штрауду или другим работавшим с ними американцам. Мало того,
даже в полуденный египетский зной доктор Мамдауд носил неизменные
полуботинки нестерпимого блеска, отутюженный пиджак и тщательно вывязанный
галстук. Местные жители считали его абсолютно сумасшедшим.

Обернувшись с порога, Штрауд пообещал:

- Скоро вернусь.

Через час после душа, бритья и легкого завтрака у себя в номере Штрауд
понял, что к месту раскопок не вернется уже никогда. Раздался стук в дверь,
и в номер ворвались вооруженные люди, египетская полиция.

Пока одни настороженно держали его на мушке, другие учинили обыск, надеясь,
видимо, обнаружить краденые древности. Некоторые из тех, кто работал на
раскопках до Штрауда, похитили немало ценного: ножи, фигурки из камня,
ювелирные украшения - во всяком случае, так заявляли египтяне. Его
внезапный уход из лачуги на месте раскопок, похоже, сильно насторожил и
встревожил какое-то высокое начальство, предположил Штрауд. Ну, пусть себе
ищут. Полицейские искали с огромным тщанием и рвением, постепенно доводя
Штрауда до белого каления. Когда же они начали разбрасывать его вещи просто
уже для собственного удовольствия, он взорвался.

- Эй, нельзя ли полегче! - возопил Штрауд полицейскому, швырнувшему на пол
битком набитый бумагами чемоданчик.

- Ой, а это что, капитан! - радостно пропищал молоденький полицейский,
держа на ладони узкий браслет, инкрустированный драгоценными камнями.

Штрауд мгновенно осознал, что ему расставили нехитрую ловушку: вещица была
явно не из гробницы Хеопса.

- Ладно, я вижу, ваши боссы хотят убрать меня из экспедиции.

- Вы попали в большую беду, доктор Штрауд, - посочувствовал ему капитан с
довольной улыбкой, открывшей очаровательную ямочку на щеке. - Я бы сказал,
в очень большую беду.

- И что вам от меня нужно?

- Вы бы избавили наше государство от лишних хлопот, доктор Штрауд, если бы
ближайшим рейсом вылетели на родину.

- Так я и думал.

- Мы, конечно, проводим вас в аэропорт, - заверил его капитан и приказал
полицейским выйти из номера. - И конечно, дадим вам время переодеться и
собрать вещи.

- Вы столь любезны, не знаю, как вас и благодарить, - язвительно усмехнулся
Штрауд, озирая невообразимый кавардак в номере.

- А не стоит благодарности, - учтиво ответствовал капитан и вышел. Но не
прошло и нескольких минут, как он нетерпеливым стуком в дверь стал торопить
Штрауда.

Штрауд наспех собрался, безуспешно попробовал дозвониться до Мамдауда или
Патель и отправился под конвоем в полицейском автомобиле в аэропорт. По
дороге он узнал из переговоров полицейских по рации, что их полевая
лаборатория оказалась в гуще уличных беспорядков и стычек жителей с
полицией. Оттуда поступали сообщения о беспорядочной стрельбе, уже были
раненые. Штрауд принялся мысленно молиться за Патель, за Мамдауда... и за
чудесные черепа из коллекции Хеопса.

В самолете, уносившем его в Нью-Йорк, Штрауд откинулся на спинку кресла,
закрыл глаза и начал проваливаться в сон. В памяти всплыло лицо незнакомца,
человека по имени Вайцель. Лицо... Только лицо... Застывшая, ничего не
выражающая маска... но где-то в глубине под этой бесстрастной и
бессмысленной маской спрятанные, но рвущиеся наружу... жажда или неодолимое
стремление быть уничтоженным. Но сам же источник такого стремления и
восставал против жажды смерти. Эта двойственная природа жгучего желания
жить и не менее страстного желания умереть являли собой могучую жизненную
силу. Силу, конечно, странную, может быть даже противоестественную. Но, как
бы то ни было, и ощутимая жалкая печаль этого человека, и сила, хранящая
его в живых, казались покрытыми тайной, которую Штрауду никогда не
разгадать, потому что картину, мелькнувшую перед его мысленным взором,
стерло долгожданное забвение и крепкий сон.

Во сне Штрауду снилась нормальная жизнь - жизнь, не омраченная проклятьем
Штраудов. Как и его прадед Иезекииль, и его дед Аннаниас, Эйб Штрауд
обладал неподвластной разуму и часто раздражавшей способностью предвидения.
Штрауд даже "увидел" ужасную гибель своих родителей в автомобильной аварии,
но, к несчастью, слишком поздно, чтобы ее предотвратить. Еще ребенком он
предвидел авиакатастрофы, знал номер злополучного рейса и название
авиакомпании, его выполнявшей... Несколько раз он тщетно пытался
предупредить о грозящей беде, но всякий раз от него просто отмахивались.

Настоящим провидцем, однако, он стал лишь после того, как много позже, на
войне, сам ощутил прикосновение смерти, и боровшиеся за его жизнь хирурги
прочно залатали его череп стальной пластинкой. Она, похоже, усилила и
обострила его генетический "дар" или "проклятье", передававшиеся от
поколения к поколению, а порой действовала как радар, улавливающий волны
психической энергии или ауры, исходящие из любого места на земном шаре. В
Эндоувере, штат Иллинойс, где он родился и вырос, ему привиделся мальчонка,
ставший жертвой вампира-людоеда, которого местные жители называли
"Эндоуверским Ужасом". Его психоантенна приняла кошмарные картины убийств в
небольшом мичиганском городишке, где оборотень, впоследствии перебравшийся
в Чикаго, живьем пожирал людей. В обоих случаях предпринятые Штраудом
расследования позволили обнаружить целые колонии сверхъестественных,
вероятно, созданий, сначала вампиров в Эндоувере, а потом оборотней в
Мичигане.

До того как стать археологом и обосноваться в родовом поместье Штраудов в
Эндоувере, Штрауд успел послужить морским пехотинцем во Вьетнаме и
полисменом в Чикаго. Все то, что он испытал, оказавшись во время боя во
Вьетнаме на волосок от гибели, стальная пластинка, вживленная в госпитале
Управления по делам ветеранов войны, его наследственность - все это вместе
взятое превратили его жизнь в "проклятье". Будто стальная пластинка
каким-то электромагнетическим зарядом активизировала уже данное ему от
природы. Без пластинки, например, считал Штрауд, он не смог бы "принимать"
голоса своих умерших деда и прадеда, как это с ним порой случалось.

В годы его службы полисменом в Чикаго газеты "Трибьюн" и "Сан-Тайме"
окрестили его "психодетективом". Штрауду, правда, очень быстро надоело, что
все, даже его товарищи по полицейскому участку, относятся к нему как к
звезде балагана уродов.

Крупный, широкоплечий, в отменном здравии и прекрасной спортивной форме,
Штрауд высился, словно каланча, среди окружающих, и это, наряду с его
"даром", пугало более мелкий люд. В результате нашлось бы совсем мало тех,
кого он мог бы назвать друзьями, а самого Штрауда жизнь научила опасаться
тех, кто слишком рьяно домогался его дружбы.

В своих снах он иногда видел тонкую металлическую скобу в стальной
пластине, которая, по мнению одного из специалистов госпиталя Управления по
делам ветеранов войны в пригороде Чикаго, давила на нервный центр мозга.
Это был тот самый участок, что становится наиболее активным во время
"быстрого сна[7]".

Там, в госпитале Управления, Штрауд на некоторое время стал живой
лабораторией для бесчисленных психиатров изо всех уголков страны, но потом
его терпение лопнуло, и он решил отказаться от уготованной ему врачами
роли. Не дожидаясь повторной неудачной операции, которую так жаждали
учинить ему хирурги-мясники в попытке подправить свою собственную халтуру,
он тайком сбежал из госпиталя.

Как бы то ни было, ни плохо поставленная пластинка, ни ее давление на мозг,
ни связанные с этим "припадки" не помешали Штрауду год спустя весьма
успешно закончить Полицейскую академию. Тринадцать лет прослужил он
полисменом, и большую часть из них - детективом. Но на протяжении всей
своей карьеры сыщика Штрауду никогда не удавалось представить себе все
детали места преступления так ясно и отчетливо, как он видел сейчас
неотвязный образ незнакомца, человека по имени Саймон Альберт Вайцель.
Необыкновенно резко, ясно и четко, словно с помощью современнейшей техники
с высочайшей разрешающей способностью, ему предстали мельчайшие черточки
отталкивающего лица, пустые невидящие глаза, зеленоватая аура, загадочно
дрожавшая там, где он стоял на краю бездонного котлована, разверзшегося
прямо у его ног, словно зев самой преисподней. Там, в глубине, таился мир
заблудших душ, и вот Вайцель судорожным движением автомата склоняется все
ниже и ниже над этой жуткой пастью, и рука Штрауда метнулась во сне
схватить, не пустить этого человека, но пальцы прошли сквозь него, как
через пар... И как пар, исчез и сам дурной сон.

Это оставило его в покое. Образ незнакомца оставил его в покое. Штрауд
ужасно устал, и тревожные сны были ему совсем ни к чему. И доставшееся по
наследству проклятье тоже было совсем ни к чему. Но, чтобы избавиться от
проклятья, нужно избавиться от собственной головы.

Его спящее "я" приказало ему сосредоточить все внимание на изумительной и
умиротворяющей красоте египетских реликвий, которые он помог найти и
классифицировать, и Штрауд выбрал себе во сне хрустальный череп. И на него
снизошел тихий покой, который молил он во сне.

2

Разбудил Штрауда голос пилота, предложившего пассажирам пристегнуть ремни и
рассказавшего о мрачных видах на погоду в районе посадки, лежавшем под
плотным слоем облаков, который снижавшийся самолет и пронзал, приближаясь к
аэропорту имени Кеннеди. Проходившая мимо стюардесса получила наконец
возможность проявить заботу о нем, укоризненно сообщив, что обед Штрауд
проспал.

- Надеюсь, не очень помешал вам накормить моих соседей, - извиняющимся
тоном сказал ей Штрауд.

- Вы остаетесь в Нью-Йорке? - в свою очередь поинтересовалась стюардесса,
встряхнув задорной рыжей челкой над огромными карими глазами на личике
пай-девочки.

- Нет, лечу до Чикаго.

- Вот как... прекрасно, я тоже.

- Значит, еще увидимся, - пообещал ей Штрауд. Когда самолет выскочил из
облаков, Штрауд увидел под ним лоснящиеся мокрые улицы города, раскрашенные
серым и синим. Дождь, видно, шел здесь уже давно, и гигантский Нью-Йорк,
едва различимый в пасмурном свете, вяло сочившемся из унылых облаков,
словно бы съежился под нудно моросящими каплями.

Сгрудившиеся выше и вокруг самолета облака отражали огни города, образуя па
фоне вечернего неба причудливые фигуры, напоминающие греческие скульптуры.

После посадки Штрауд терпеливо дождался, когда выйдут почти все пассажиры,
взял дорожную сумку и направился к трапу с единственным желанием добраться
до комнаты отдыха, где бы он мог ополоснуть лицо и наскоро побриться. В
запасе у него было два часа, которые Штрауд не знал, чем занять. Полистаю
"Нью-Йорк таймс", мысленно прикидывал он, может, поищу в киосках что-нибудь
новенькое Стива Робертсона, любимого моего автора, потому что он всегда
пишет о чикагской полиции.

Целиком погруженный в планы, как убить время, поскольку он всегда старался
не терять зря ни минуты, Штрауд только на трапе заметил, что его встречают
полисмены в форме. Господи, мелькнуло у него в голове, неужели из-за того
инцидента в Египте. Он сразу представил себе международны