а он встал с постели.
     - Ну что, черт побери, означает это новое вторжение? - спросил он по-английски. Однако Рейнольдс заметил, что начальник тюрьмы понимает профессора. - Разве вы, чертовы бандиты, не поиздевались надо мной на этом уик-энде, чтобы... - Он умолк, разглядев Рейнольдса, и уставился на него. - Итак, эти чудовища поймали вас тоже?
     - А как же иначе, - сказал начальник тюрьмы на безупречном английском и повернулся к Рейнольдсу: - Ведь вы преодолели весь этот трудный путь из Англии, чтобы повидать профессора. Вы его повидали. И можете сказать: "До свидания". Он скоро уезжает. Если быть точным, сегодня через три часа профессор отправляется в Россию. - Потом опять обернулся к Дженнингсу: - Дорожные условия в высшей степени скверные. Мы организовали специальный вагон, который прицепят к поезду. Вы убедитесь, что он достаточно комфортабельный. Поезд пойдет в Пекс.
     - Пекс? - удивился Дженнингс. - Где, черт побери, находится этот Пекс?
     - В ста километрах к югу отсюда, мой дорогой Дженнингс. Будапештский аэропорт временно закрыт из-за обильного снегопада и обледенения. Но по последним сведениям аэропорт в Пексе все еще открыт и действует. Там вас будет ожидать специальный самолет и... э... еще нескольких особых персон.
     Дженнингс никак не отреагировал на слова начальника тюрьмы, а повернулся и посмотрел на Рейнольдса.
     - Насколько я понимаю, мой сын Брайан прибыл в Англию?
     Рейнольдс молча кивнул.
     - А я все еще здесь?.. А?.. Вы проделали замечательную работу. Просто замечательную. Что, черт побери, теперь может произойти, одному Богу известно.
     - Не знаю, как выразить свои сожаления, сэр. - Рейнольдс поколебался и решительно продолжил: - Есть еще одна вещь, которую вам следует знать. Я не уполномочен вам этого говорить, но к черту все полномочия. Операция вашей жены прошла на сто процентов успешно. И ее выздоровление уже почти закончилось...
     - Что?!. Что вы говорите?!. - Дженнингс схватил Рейнольдса за лацканы кителя, и - хотя был на сорок фунтов легче молодого человека - стал трясти его. - Вы лжете! Я знаю, что вы лжете... Хирург сказал...
     - Хирург говорил то, что мы посоветовали ему говорить, - резко оборвал его Рейнольдс. - Знаю, что это непростительно. Но было необходимо действовать - доставить вас домой. Все возможные рычаги должны были быть пущены в ход. Но теперь это ни черта не значит, поэтому вы вправе об этом знать.
     - Боже мой!.. Боже мой!..
     Рейнольдс ожидал совсем другой реакции от человека с репутацией профессора - ну, гнева и бешенства оттого, что его так долго и жестоко обманывали. А вместо этого Дженнингс рухнул на кровать, словно его ноги не могли держать тело, и сквозь слезы счастья моргал глазами.
     - Это замечательно, просто не могу сказать вам, как это замечательно... Всего несколько часов назад я знал, что никогда не буду снова счастлив.
     - В высшей степени интересно. Все в высшей степени интересно, - пробормотал начальник тюрьмы. - И подумать только, что Запад имеет наглость обвинять нас в бесчеловечности.
     - Действительно, действительно, - подтвердил Янчи. - Но, по крайней мере, Запад не накачивает свои жертвы актедроном и мескалином.
     - Что? Что такое? Кого накачивают?.. - Дженнингс поднял глаза.
     - Нас, - воскликнул Янчи. - Нас осудят и расстреляют утром. Но сначала к нам применят то, что служит современной заменой прежнего колесования или дыбы...
     Дженнингс с недоверием уставился на Янчи и Рейнольдса, и в глазах его мелькнул ужас. Он поднялся, посмотрел на начальника тюрьмы.
     - Это правда? Я имею в виду слова этого человека...
     Начальник тюрьмы пожал плечами.
     - Конечно, он преувеличивает, но...
     - Итак, это правда! - спокойно констатировал Дженнингс. - Мистер Рейнольдс, очень хорошо, что вы сказали мне о моей жене. Использование этого рычага теперь станет совершенно бесполезным. Но, увы, сейчас все слишком поздно. Мне это видно. Теперь мне яснее стали многие другие вещи, даже те, какие я больше никогда не увижу.
     - Ваша жена... - слова Янчи были скорее утверждением, чем вопросом.
     - Моя жена, - кивнул Дженнингс, - и мой мальчик.
     - Вы увидите их снова, - спокойно сказал Янчи, и с такой уверенной определенностью, с такой непоколебимой убежденностью, что все с удивлением посмотрели на него, заподозрив, что он знает нечто такое, чего они не знают. Или он сошел с ума. - Я обещаю вам доктор Дженнингс.
     Старик уставился на него, но надежда медленно исчезла из его взора.
     - Вы добры, мой друг. Религиозная убежденность является...
     - На этом свете, - прервал он Янчи. - И скоро.
     - Уведите его, - резко приказал начальник тюрьмы. - Он уже сходит с ума.

***

     Майкл Рейнольдс терял разум медленно, но неумолимо, самое страшное заключалось в том, что он понимал, что теряет разум. Но после последней насильственной инъекции, сразу после того, как их руки и ноги пристегнули к стульям в подвале, в подземной камере, ничего нельзя было поделать с наступавшим безумием, и чем больше он боролся с этим, чем больше напрягал всю свою волю, пытался не обращать внимания на боль и мучительные стрессы, поражающие разум, тем яснее он ощущал симптомы безумия, тем глубже его дьявольские когти впивались в мозг - химические когти, разрывающие разум на части.
     Он был пристегнут к стулу с высокой спинкой по рукам и ногам тонкими ремнями, а также ремнем через талию и отдал бы все на свете, чтобы с блаженством сбросить эти путы, повалиться на пол, или прижаться к стене, или же биться в конвульсиях - и все это в отчаянной попытке ослабить страшный зуд и страшное напряжение дергающегося тела. Это напоминало старинную китайскую пытку, когда щекочут подошвы ног, но по эффективности воздействия она была сильнее в сотни раз. Только его щекотали не заурядными перышками, а бесчисленными инъекциями, нанося уколы шприцами, вводя в тело актедрон, невообразимо возбуждавший нервы.
     Одна за одной набегали на него волны тошноты. Создавалось ощущение, что изнутри весь он наполнен комариной тучей, звенящей, бьющейся. Он задыхался, часто глотая пересохшим горлом воздух, и никак не мог надышаться. Судорожно глотая воздух, он все же чувствовал на миг подобие облегчения, но эти мгновения не просветляли голову. Его мозг был окутан мрачной тучей безумия. Он не мог ни о чем думать, и это было хуже всего. Мысли все более теряли контакт с реальностью. Его отчаянные попытки сохранить ясность мысли тонули в последовательных дозах актедрона и мескалина. Не покидало чувство, что затылок сжат тисками. Вылезшие из орбит глаза, казалось, вот-вот лопнут. Он начинал слышать какие-то зовущие издалека голоса. Бессильные попытки удержать последние проблески уплывающего сознания не давали результата. Темная пелена безумия полностью охватила его своими удушающими объятиями, что он и отметил, теряя сознание.
     Однако и тогда он продолжал слышать голоса, долетающие к нему в черные глубины. Даже не голоса, а просто одинокий голос, кричащий в нем с такой силой, что прорывал пелену безумия. Отчаянно, вызывающе настойчиво, так, что не оставалось никакой возможности скрыться от него. Снова и снова проникал этот голос, казалось звучащий все громче и настырнее с каждой минутой, проникая во тьму сознания Рейнольдса. На миг у него мелькал проблеск здравого смысла, помогавшего узнать этот голос. Рейнольдс хорошо его знал, но раньше этот голос никогда так не звучал. Ему смутно удалось осознать, что это был голос Янчи, настойчиво кричащий ему.
     - Подними голову! Ради Бога, подними голову! Подними!.. Подними!.. - настойчиво требовал он.
     Медленно, тяжело, словно поднимая огромный вес дюйм за дюймом, не открывая глаз, Рейнольдс поднял голову. Он неожиданно почувствовал, как уперся затылком в спинку стула, и не сразу, судорожно хватая ртом воздух, словно бегун в марафоне, попытался открыть глаза. Но тут голова опять стала клониться на грудь.
     - Держи голову! Говорю тебе! Держи голову, - со стальными нотками командирского приказа настойчиво кричал Янчи.
     Внезапно Рейнольдс четко и безошибочно понял, что Янчи словно подменяет угасающую его волю своей, той самой фантастической волей, которая помогла Янчи спастись в Колымских горах, остаться живым в сибирских пустынях, где температура никогда не поднималась выше нулевой отметки, в тех сибирских пустынях, которые еще до сих пор не занесены на карты.
     - Держи голову! Кому говорю! Так... Лучше. Теперь открой глаза. Посмотри на меня.
     Рейнольдс открыл глаза и взглянул на Янчи. Казалось, веки налились свинцовой тяжестью. Из последних сил он поднял веки, стараясь проникнуть взглядом сквозь мрак в подвале. Вначале он не увидел ничего и даже подумал, что ослеп. Но тут на лицо полилась жидкость. Он вспомнил, что каменный пол был на шесть дюймов покрыт водой, просачивающейся из паровых труб. Парившая влажная жара оказалась хуже любой турецкой бани, в каких он когда-то бывал. Это тоже входило в способ обращения с ними.
     Он смотрел на Янчи, словно сквозь запотевшее и замороженное стекло. Тот находился в восьми футах от Рейнольдса, привязанный к точно такому же стулу. Он видел седую, качающуюся из стороны в сторону голову, крепко сжатые ходящие желваки челюстей, сжимающиеся и разжимающиеся связанные кисти рук - так Янчи хоть в какой мере пытался ослабить внутреннее нервное напряжение, вызванное инъекциями.
     - Не позволяй своей голове опускаться, Майкл, - настойчиво говорил он, называя Рейнольдса по имени точно так, как это делала его дочь, хотя и у него самого состояние было ужасным. - И, ради Бога, держи открытыми глаза. Не позволяй себе терять самоконтроль. При любых обстоятельствах не теряй контроля над собой. Существует некая высшая точка действия этих чертовых химических препаратов, если преодолеть эту точку, то... Не позволяй терять контроль над собой! - внезапно закричал он.
     Рейнольдс опять открыл глаза, но теперь с немного меньшим усилием.
     - Вот так. Вот так. - Голос Янчи стал звучать отчетливее. - Минуту назад я почувствовал то же самое. Если вы потеряете над собой контроль, уступите воздействию этих химических препаратов, то не сможете восстановиться. Держись, мальчик. Держись. Я чувствую, действие препаратов слабеет.
     И Рейнольдс тоже почувствовал, как воздействие препаратов ослабло. Ему все еще неистово хотелось вырваться из пут, обрести свободу, расслабить и напрячь каждый мускул, но в голове стало проясняться, боль отступала от глаз. Янчи непрестанно подбадривал его, говорил что-то, отвлекая от боли. Постепенно все его тело стало успокаиваться. Его даже пробрал с головы до ног озноб в этой влажной тропической жаре подвала, который он никак не мог унять. Внезапно озноб исчез и его прошиб пот. Он стал терять сознание. Влажная жара текла от паровых труб, заставляя напрягать все силы в непонятном оцепенении, но мозг теперь контролировал тело. Внезапно дверь отворилась, и охранники в резиновых сапогах, расплескивая воду, прошли по подвалу, в считанные секунды освободили их от пут и потащили через открытую дверь на холодный ледяной воздух. Рейнольдс впервые познал тогда, что означает для умирающего от жажды в пустыне вкус воды.
     Рейнольдс видел, как идущий впереди Янчи отталкивает руки охранников, пытавшихся с двух сторон поддержать старика. Он сделал то же самое, хотя чувствовал себя таким слабым, словно после длительного приступа лихорадки. Он зашатался, едва не упал, но сбросил поддерживающие его руки. Рейнольдс выпрямился и заставил себя последовать за Янчи на снег и сильный холод двора, напрягшись и высоко держа голову.
     Их ожидал начальник тюрьмы. Когда он увидел, как твердо идут заключенные, то с недоверием прищурил глаза. Несколько секунд ему понадобилось, чтобы справиться с собственной растерянностью, и готовые сорваться с губ слова так и не прозвучали. Он быстро взял себя в руки, и привычная маска профессора утвердилась на его лице.
     - Откровенно, джентльмены, если бы один из моих коллег-медиков написал мне доклад о подобном воздействии на вас препаратов, то я назвал бы его лжецом. Я не поверил бы ему... Исключительный клинический случай... Как вы себя чувствуете?..
     - Холодно. Ноги мерзнут. Возможно, вы не заметили, но у нас насквозь промокли ноги. Два последних часа мы просидели по щиколотку в воде. - Говоря это, Рейнольдс небрежно прислонился к стене не для бравады, а чтобы поддержать себя, иначе он мог бы просто рухнуть на снег. Но еще большую поддержку он нашел в одобрительном блеске глаз Янчи.
     - Всему свое время. Периодическое изменение температурь! является... э... частью лечения. Поздравляю вас, джентльмены. Ваш случай обещает быть необычайно интересным. - Он повернулся к одному из охранников: - Поставьте в подвал часы так, чтобы оба могли их видеть. Следующая инъекция актедрона будет... Позвольте посмотреть... Сейчас полдень... Будет ровно в четырнадцать часов. Мы не должны их держать в ненужном... в подвешенном состоянии.
     Через десять минут, задыхаясь от удушающей подвальной жары, резко подчеркнутой нулевой наружной температурой двора, Рейнольдс взглянул на тикающие часы и перевел взгляд на Янчи.
     - Он не упускает самые мельчайшие детали пыток. Не правда ли?
     - Он бы искренне ужаснулся, если бы услышал, что вы упомянули слово "пытка", - задумчиво сказал Янчи. - Самого себя начальник тюрьмы считает обыкновенным, проводящим эксперименты ученым. Он всего-навсего стремится получить максимальный эффект от результатов своих опытов. Я бы сказал, он сумасшедший, как безумно слепыми и сумасшедшими бывают все фанатики. Он бы искренне возмутился, услышав и это.
     - Сумасшедший?.. - выругался Рейнольдс. - Он просто бездушное чудовище. Скажите мне, Янчи, и это тот тип человека, которого вы называете своим братом? Вы все еще верите в единство человечества?
     - Бездушное чудовище?.. - пробормотал Янчи. - Очень хорошо. Ладно, давайте это признаем. Но в то же время не будем забывать, что бесчеловечность не знает границ во времени и пространстве. Это, знаете ли, не является исключительным качеством русских. Бог знает, сколько тысяч венгров были замучены их братьями-венграми до смерти, которую они приняли как освобождение. Чешское ССБ, их секретная полиция, не уступает НКВД. И польская УБ, состоящая почти полностью из поляков, ответственна за еще большие зверства, чем те, которые могли когда-либо присниться русским.
     - Даже хуже, чем в Виннице?..
     Янчи долго и задумчиво глядел на него, а потом поднял ладонь ко лбу, возможно стараясь вытереть выступивший пот.
     - Винница... - Он опустил руку и невидяще уставился во мрак дальнего угла. - Почему вы спрашиваете о Виннице, мой мальчик?..
     - Не знаю. Кажется, о ней упоминала Юлия. Наверное, мне об этом не следовало спрашивать. Извините, Янчи, забудьте об этом...
     - Нет необходимости извиняться. Я никогда этого не забуду... - Он надолго замолчал, а потом медленно, словно вспоминая, продолжил: - Я никогда этого не смогу забыть. В 43-м я был с немцами, когда мы раскопали окруженный высоким забором сад рядом со зданием управления НКВД и обнаружили десять тысяч трупов в братской могиле, устроенной в этом саду. Мы нашли там мою мать, мою сестру, мою дочь, старшую сестру Юлии, и моего единственного сына. Сына и дочь погребли заживо... Рассказывать об этом трудно...
     В темном, горячем, как печка, подвале, находящемся глубоко под замерзшей землей Шархазы, настали минуты для Рейнольдса, когда он как-то сразу забыл об окружающей действительности. Он думал не о своих страшных испытаниях. Он забыл о назойливо преследующей его мысли о международном скандале, который вызовет его судебный процесс. Он забыл о стремящемся уничтожить их человеке. Он даже не слышал тиканья часов. Он размышлял о спокойно сидящем напротив человеке, об ужасной простоте его рассказа, о том сминающем все шоке, какой должен был обрушиться после такого чудовищного открытия. Он задумался о чуде, помогшем человеку не сойти с ума и превратиться в того доброго, мягкого, отзывчивого, все понимающего Янчи, который находился сейчас перед ним. В его сердце не было ненависти ни к кому. Потерять стольких любимых и близких людей, утратить многое, ради чего жил, а потом называть убийц своими братьями... Рейнольдс смотрел и понимал, что еще даже не начал узнавать душу Янчи. Понимал, что так никогда и не постигнет ее.
     - Ваши мысли нетрудно прочитать, - мягко сказал Янчи. - Я потерял многих, кого любил. Потерял на время даже все поводы для жизни. Граф... Я расскажу вам как-нибудь его историю... он потерял больше. У меня хотя бы все еще остается Юлия... И, если верить сердцу, моя жена... А он потерял все в этом мире. Но мы оба знаем об этом. Кровопролитие и насилие унесли наших любимых. Однако мы знаем также, что пролитая кровь между нынешней жизнью и вечностью не вернет их обратно. Реванш... Это выход для нынешних сумасшедших. Реванш никогда не создаст такого мира, в котором исчезнут кровопролитие и насилие, забирающие от нас тех, кого мы любим. Быть может, лучший мир, стоящий того, чтобы в нем жить и бороться за него, посвящать ему наши жизни, невозможен. По крайней мере, мне, обыкновенному человеку, просто трудно представить себе такой идеальный мир. - Он помолчал, а потом улыбнулся. - Ну, мы говорили о бесчеловечности вообще. Давайте не будем забывать и о нашем специфическом случае.
     - Нет, нет. - Рейнольдс резко замотал головой. - Давайте забудем, давайте все забудем.
     - Вот так обычно и говорят: "давайте забудем" и "давайте не будем об этом думать". Эти размышления слишком тяжело переносить. Давайте не будем загружать наши сердца, наши умы и нашу совесть... Что в этом для нас хорошего?.. Что хорошего заложено в человеке, заставляющее его совершать хорошие поступки?.. И мы ничего не можем по-прежнему делать, скажет нам мир, потому что мы не знаем, откуда начать и с чего начать. Но со всем смирением я могу предложить хотя бы одно, откуда мы можем начать. А начать мы можем с того, чтобы не думать о том, будто бесчеловечность может, как зараза, достигнуть любой части нашего мира страданий...
     Я упомянул венгров, поляков и чехов. Я мог бы также упомянуть Болгарию и Румынию, где имело место множество зверств, о которых мир еще никогда ничего не слышал. А возможно, никогда и не услышит. Я могу упомянуть о семи миллионах бездомных беженцев в Корее. И обо всем этом вы можете сказать: это все одно, это все коммунизм. И вы будете правы, мой мальчик...
     Но что вы скажете, если я напомню о жестокостях фалангистской Испании? О Бухенвальде и Бельзене? О газовых камерах Аушвица? О японских концлагерях? О дорогах смерти, существовавших не так давно? И снова у вас имеется готовый ответ: все эти штуки существовали и расцветали при тоталитарном режиме. Но я сказал бы также, что бесчеловечность не имеет границ и времени. Оглянитесь на сто - двести лет назад. Оглянитесь на те дни, когда два великих столпа демократии были еще не вполне такими зрелыми, как сегодня. Оглянитесь на дни, когда англичане создавали свою империю. Оглянитесь на дни самой жестокой колонизации, какую когда-либо видел мир. Оглянитесь на дни, когда они везли рабов через Атлантику в Америку, набивая ими трюмы кораблей, как сардинами бочку. Оглянитесь на самих американцев, стиравших с лица земли индейцев на целом континенте. И что тогда, мой мальчик?..
     Вы сами ответили. Мы были тогда молоды.
     Вот и русские сегодня молоды. Но даже сегодня, даже в двадцатом веке случаются вещи, которых должны стыдиться все уважающие себя люди в мире. Вы помните Ялту, Майкл? Вы помните соглашение между Сталиным и Рузвельтом? Вы помните великую репатриацию народов Востока, бежавших на Запад?
     - Помню...
     - Вы помните... Но вы не можете помнить то, что никогда не видели. Однако я и Граф видели это. И мы никогда не забудем. Тысячи и тысячи безымянных русских, эстонцев, латышей, литовцев насильственно репатриировали на родину, где, они знали, их ожидает одно - смерть. Вам не довелось видеть, а мы видели, как тысячи людей сходили с ума от страха. Они вешались на люб