ы,  то  материнская любовь  основана на равенстве. Все люди  равны,
потому что они все дети матери, все они дети  Матери-Земли. Следующая стадия
человеческой  эволюции,  единственная, о  которой мы  уже имеем  достоверное
знание  и  не  вынуждены  доверяться  предположениям  и  реконструкциям, это
патриархальная фаза. В этот период  мать  утрачивает свое высшее положение и
Высшим существом  становится отец, как в религии  так и в  обществе. Природа
отцовской  любви  такова,   что  отец  выдвигает  требования,  устанавливает
принципы  и  законы,  и его любовь к сыну зависит от  выполнения  сыном этих
требований. Отец любит лучшего сына, который похож на него, который наиболее
послушен и подходит для того, чтобы стать его преемником и унаследовать  его
имущество.  (Развитие патриархального общества  шло рука об руку с развитием
частной собственности). Вследствие этого патриархальное общество иерархично.
Равенство между братьями  уступает  место соперничеству  и  взаимной борьбе.
Возьмем  ли  мы  индийскую,  египетскую  или  греческую  культуру,  культуру
еврейско-христианскую или культуру исламской религии, везде  мы имеем дело с
патриархальным миром,  с его  мужскими богами, над  которыми царствует  один
главный  бог, или где элиминированы все  боги  за исключением  Единственного
Бога. Однако так  как желание материнской любви не  может быть искоренено из
сердца человека,  трудно  удивляться тому, что фигура любящей матери никогда
не  была полностью исключена из пантеона. В иудейской религии опять вводится
материнский  аспект божества, особенно в различных  течениях  мистицизма.  В
католической  религии мать  символизирует церковь  и  Деву-Богородицу.  Даже
протестантизмом фигура матери не была полностью изгнана, хотя она и остается
скрытой. Лютер  установил,  как свой основной принцип,  что, что бы ни делал
человек,  он  не  может этим добыть любви бога.  Любовь  бога это благодать,
религиозная  установка  -  это  вера в эту благодать и  пребывание  малым  и
беспомощным  благие  дела  не могут повлиять  на  бога, или  заставить бога
любить нас,  как постулирует  католическая доктрина.  Мы можем  распознать в
католической доктрине добрых дел часть патриархальной картины: я могу добыть
отцовскую  любовь  послушанием   и  исполнением  его  приказов.  Лютеранская
доктрина, с другой стороны, благодаря своему явно патриархальному характеру,
несет  в  себе скрытый матриархальный элемент.  Материнская любовь  не может
быть добыта: она есть, или ее  нет. Все, что  я могу сделать, это иметь веру
(как говорит Псалмопевец "Ты тот,  кто дал мне  веру, когда я пребывал еще у
груди матери  моей")1 и  обратиться  в беспомощного бессильного ребенка.  Но
особенность  лютеранской веры  состоит в том, что фигура матери исключена из
очевидной картины и заменена фигурой  отца  вместо определенности, даваемой
чувством,   что  ты  любим  матерью,  ее  парадоксальной  чертой  становится
напряженное сомнение, надежда на безусловную любовь отца.
 Я   должен   был   рассмотреть   различие   между   матриархальными   и
патриархальными  элементами  в религии, чтобы показать, что характер любви к
богу   зависит  от  соответствующей  доли  матриархальных  и  патриархальных
аспектов  религии.  Патриархальный  аспект заставляет  меня любить  бога как
отца я признаю, что он  справедлив и суров, что он карает  и вознаграждает,
что  он изберет меня как своего возлюбленного сына, как бог избрал Авраама -
Израиля, как  Исаак избрал Иакова, как бог  избрал  свой избранный народ.  В
матриархальном аспекте  религии: я люблю бога как всеобъемлющую мать, я верю
в ее любовь,  и пусть даже я  беден и бессилен,  пусть  даже я согрешил, она
будет любить меня,  она не предпочтет мне никого другого из ее детей что бы
ни  случилось  со мной, она спасет  меня, убережет меня,  простит  меня. Нет
нужды  говорить, что моя любовь к богу и любовь ко мне нераздельны. Если бог
- это отец, он любит меня как сына, и я люблю его как отца. Если бог - мать,
ее и моя любовь определяется этим.
 Различие между материнским и отцовским аспектами любви к богу является,
однако,  только  одним  фактором,  определяющим природу этой  любви  другой
фактор  -  уровень  зрелости,  достигнутой  индивидом,  а значит  и  уровень
зрелости его понятия бога и его любви к богу.
 С   тех   пор,   как   эволюция   рода   человеческого    привела    от
матерински-центрированной  к отцовски-центрированной  структуре  общества  и
религии,  мы  можем  проследить  развитие зрелой  любви, главным  образом  в
развитии патриархальной религии2.
 В  начале этого  развития  мы находим деспотического,  жестокого  бога,
который считает  созданного им человека  своей собственностью  и имеет право
делать с ним все, что угодно. Это та стадия религии, на которой бог изгоняет
человека из рая, чтобы тот не вкушал от древа познания добра и  зла и не мог
сам  стать  богом  это  этап,  на  котором бог  желает  при  помощи  потопа
уничтожить  род человеческий, потому  что никто из людей  не любезен ему, за
исключением любимого сына Ноя это  этап, на котором бог требует от Авраама,
чтобы тот убил своего единственного возлюбленного сына Исаака,  высшим актом
послушания  доказан спою любовь  к  богу. Но  одновременно начинается  новый
этап: Бог заключает с Ноем договор, в котором  обещает никогда не уничтожать
человеческий  род, договор,  которым он ограничивает себя.  Он  ограничивает
себя не только своими обещаниями, но также и собственным пришитом, принципом
справедливости  и  на  этой  основе  бог должен уступить  требованию Авраама
пощадить Солом, если в нем найдется  по крайней мере десять праведников.  Но
развитие  идет  дальше,   чем  превращение  бога  из  фигуры  деспотического
племенного вождя в  любящего отца, который ограничи-вает себя принципами, им
самим постулированными. Оно идет  в  направлении превращения  бога из фигуры
отца в символ его принципов, принципов справедливости, истиной любви. Бог  -
это истина, бог  - это  справедливость. В  этом  развитии Бог перестает быть
личным  существом, отцом. Он стал символом принципа единства  в разнообразии
явлений, воображаемом образе цветка, который вырастает из духовного семени в
человеке. Бог не может иметь имени. Имя всегда обозначает вещь или личность,
нечто конечное. Как может Бог  иметь  имя, если он не личное существо  и  не
вещь?
 Наиболее поразительный случай этой перемены обнаруживается в библейской
истории откровения  бога  Моисею Когда  Моисей сказал  богу, что  евреи  не-
поверят,  что его  послал бог,  пока  он  не  скажет им имя бога (как  могли
идолопоклонники понять безымянность бога,  если сама  сущность идола в  том,
чтоб иметь имя?), то  бог потел на уступки. Он  сказал Моисею: ,,Я -  сущий
вот мое имя". ,,Я сущий" означает, что бог не конечен и  не  личность, и  не
,существо''. Наиболее адекватный перевод этой фразы: скажи им, "то "мое имя
- безымянность". Запрещение создавать какой-либо образ бога, произносить его
имя вслух, наконец вообще произносить его имя, имеет ту же самую цель, что и
освобождение  человека от идеи что  бог  это отец,  что  он -  личность.  В
последующем  теологическом   развития   эта  идея  была  развита   далее   в
утверждении,  что  богу  нельзя  придавать  никакого  позитивного  атрибута.
Сказать о боге, что он мудрый, сильный, благий это опять же  представить его
как личность  большее, "то я могу  сделать, что сказать, что  бог  это  не,
констати-ровать негативные  атрибуты, постулировать, что  он неограниченный,
не немудрый, не  несправедливый,  Чем больше я  знаю, что  бог это  не,  тем
больше -мое знание о боге.
 Следующая  зрелая идея  монотеизма в  его дальнейших  следствиях  может
вести только к ОДНОМУ заключению: не  упоминать имя бога вообще, не говорить
о боге. Значит, бог стал тем, чем он потенциально является  монотеистической
теологии,  безымянным Единым, чем-то  невыразимым, понимаемым как  единство,
составляющее основу всего феноменального мира, основу всякого существования
бог  стал истиной, любовью,  справедливостью.  Бог это я,  насколько сам я -
человек.
 Вполне  очевидно,  что  эта  эволюция   от  антропоморфизма  к  чистому
монотеистическому  принципу  повела к изменению  понимания природы  любви  к
богу.  Бога  Авраама  можно  любить  или бояться, как отца,  иногда  у  него
доминирует прощение, иногда гнев. Поскольку бог является отцом, то я являюсь
ребенком. Я не  избавился полностью  от аутистического желания всеведения  и
всемогущества.  Я  все  еще  не достиг такой  объективности,  чтобы  всецело
признать  ограниченность своего человече-ского  существа,  свое  невежество,
свою беспомощность.  Я все еще требую, как  ребенок, чтоб был  отец, который
спасает меня, опекает меня, наказывает меня, отец, который любит меня, когда
я  послушен,  которому  лестна  моя   хвала  и  который  гневается,  если  я
непослушен.  Без  сомнения,  большинство  людей  в  их  личном  развитии  не
преодолевают этой инфантильности и потому  вера в бога для большинства людей
это вера  в помогающего отца  - детская иллюзия. Несмотря  на  то,  что  это
понимание   религии  было  преодолено  некоторыми  великими  учителями  рода
человеческого  и меньшинством  людей, оно  все  еще  остается  преобладающей
формой религии.
 А  раз   так,  то   критика  идеи  бога,  высказанная  Фрейдом,  вполне
справедлива. Ошибка заключалась лишь в том, что он игнорировал другой аспект
монотеистической религии и его истинную суть,  логика которой ведет именно к
отрицанию этого понятия бога.  Истинно религиозный человек, если  он следует
сущности  монотеистической  идеи,  не  молится   ради  чего-то,  не  требует
чего-либо  от бога он любит бога не так, как ребенок любит  своего отца или
свою мать он  достигает смирения, чувствует  свою ограниченность, зная, что
он  ничего не  знает о боге.  Бог становится  для него символом,  в  котором
человек на ранней стадии своей эволюции выразил  полноту всего того, к  чему
стремится сам, реальность духовного мира, любви, истины и справедливости. Он
верит  в принципы,  которые представляют  "бог", он  думает истинно, живет в
любви и справедливости, считает свою жизнь ценной только в той мере, в какой
она дает ему возможность более полного  раскрытия его челове-ческих сил, как
единственной  реальности,  которую он принимает в расчет, как  единственного
объекта  пристального  интереса и, наконец, он не  говорит о боге - даже не
упоминает его имени.  Любить бога, - если  бы  он использовал  эти  слова, -
означало  бы  стремиться  к достижению совер-шенной способности,  любить,  к
осуществлению того, что символизирует собой "бог".
 С  этой  точки  зрения,  логическим следствием  монотеистической  мысли
является отрицание  всякой "теологики", всякого  "знания  о боге". И все  же
остается различие  между  такой радикальной нетеологической  точкой зрения и
не-теистической системой, как мы находим ее, например, в раннем буддизме или
даосизме.
 Во  всех  теистических  системах,  даже в  нетеологических  мистических
системах,    есть   полагание   реальности   духовного   мира,   как    мира
трансцендентного  человеку,  придающего значение  и ценность духовным  силам
человека   и  его  стремлению   к   спасению  и   внутреннему  рождению.   В
нетеистической  системе не существует духовного  мира, внешнего человеку или
трансцендентного  ему, а мир любви, разума,  справедливости  существует  как
реальность  только потому и лишь  в  той степени, в какой  человек  способен
развивать эти силы в себе в процессе своей эволюции. С этой  точки зрения, в
жизни нет никакого  смысла кроме того, какой человек придает ей сам человек
абсолютно одинок, если он не помогает другому человеку.  Поскольку я говорил
о любви к богу, то хочу пояснить что сам я мыслю не в теистических понятиях
и что  для меня понятие бога это только исторически обусловленное понятие, в
котором  человек на определенном историческом этапе  выразил опыт восприятия
своих высших сил, свое страстное стремление к истине и единству. Но  я думаю
также,  что следствия строгого  монотеизма  и  нетеистического  пристального
интереса к духовной реальности  это  две точки зрения которые,  несмотря на
различия, не должны бороться друг с другом.
 Здесь однако  возникает другое измерение проблемы любви к богу, которое
должно  быть рассмотрено ради понимания сложности  проблемы. Я  имею в  виду
фундаментальное различие  в  религиозном отношении между  Востоком (Китай  и
Индия) и Западом: это различие может быть выражено в логических понятиях. Со
времен Аристотеля западный  мир следует логическим принципам аристотелевской
философии. Эта логика основывается на законе тождества, который постулирует,
что А есть А
 Законе противоречия (А не есть не-А) и законе исключенного третьего  (А
не может быть одновременно А и не-А, или ни А, ни не-А). Аристотель объяснил
это положение весьма точно в следующем высказывании: "Yевозможно, чтобы одно
и тоже в одно и  то же время было и не было присуще одному и тому же в одном
и том же отношении (и  все  другое, что  мы  могли бы  уточнить, пусть будет
уточнено  во   избежание  словесных   затруднений)  -  это,  конечно,  самое
достоверное из всех начал."3
 Аксиомы аристотелевской логики так глубоко проникли в наш образ мыслей,
что воспринимаются как что-то "естественное" и самоочевидное
 в то время, как, с другой  стороны,  положение,  что Х  это  А  и не-А,
кажется  бессмысленным.  (Конечно,  положение это  имеет в виду предмет Х  в
данное время,  а  не Х настоящего  и Х будущего времени, или один аспект  X,
противопоставленный другому аспекту).
 Противоположностью  аристотелевской  логике  является  логика,  которая
может быть  названа парадоксальной  которая предполагает, что А  и не-А  не
исключают друг друга как предикаты  X. Парадоксальная логика  преобладала  в
китайском и индийском  мышлении, в  философии  Гераклита, а затем снова  под
именем  диалектики  появилась в философии Гегеля  и Маркса. Основной принцип
парадоксальной логики был точно описан  Лао-цзы: "Слова, которые  совершенно
истинны, кажутся парадоксальными"4 и  Чжуан-цзы: "То,  что одно, - одно. То
что   неодно.   -тоже  одно".   Эти   формулировки   парадоксальной   логики
положительны:
 это есть и этого нет. Другая формулировка отрицательна: это не является
ни этим, ни тем. Первую формулировку мы находим в даосизме у  Гераклита, и в
гегелевской диалектике последняя формулировка часто встречается в индийской
философии.
 Хотя   более  детальное  описание  различия   между  аристотелевской  и
парадоксальной логикой выходило бы за пределы темы данной книги
 я  все же  приведу несколько примеров, чтобы сделать этот принцип более
понятны? Парадоксальная логика в западной  мысли имеет свое раннее выражение
в философии Гераклита. Он полагал  конфликт противоположностей основой всего
сущего.  "Не  понимают  они, как Единое, расходящееся  с собою, согласуется:
противовратное крепление, как у лука и  лиры"5. "В потоки те же мы входим  и
не входим, мы есми и не есми (имена остаются, а воды уходят)6". Одно и то же
для Единого дурное и благое"7.
 В  философии  Лао-цзы  та  же идея выражена  в более поэтической форме.
Характерный   пример  даосистского  парадоксального  мышления  содержится  в
следующем положении: "Тяжелое является основой легкого, покой есть главное в
движении"8. Или "Дао постоянно осуществляет недеяние, однако нет ничего, что
бы оно не делало"9. Или "Мои слова легко понять и легко осуществить. Но люди
не могут понять и не  могут осуществлять"10. В даосистской мысли, так же как
в  индийской и сократовской,  высшей точкой, которой  может  достичь  мысль,
является  знание, что мы ничего не знаем, "Кто, имея знания, делает вид, что
не знает,  тот выше всех. Кто, не имея знаний,  делает вид, что  знает,  тот
болен"11. Единственное следствие этой  философии в том, что  высший  бог  не
может иметь имени. Высшую реальность, высшее Единое нельзя охватить в словах
или  в мыслях. Как выразил это Лао-цзы, "Дао, которое  может  быть  выражено
словами, не есть постоянное дао.  Имя, которое  может  быть названо, не есть
постоянное  имя"12. Или в другой  формулировке "Смотрю на него и не вижу,  а
поэтому называю его  невидимым. Слушаю его и не  слышу,  поэтому называю его
неслышимым.  Пытаюсь  схватить  его  и  ни  достигаю,  поэтому  называю  его
мельчайшим. Не надо стремиться узнать  об  источнике этого,  потому  что это
едино"13. И еще одна формулировка той же идеи  "Тот,  кто знает, не говорит.
Тот, кто говорит, не знает"14.
 Брахманская  философия  сосредотачивала  интерес   на  отношении  между
многообразием  (феноменами)  и   единством  (Брахманом).  Но  парадоксальную
философию  Индии  или  Китая  не  следует смешивать с  дуалистической точкой
зрения.  Гармония (единство) заключается в конфликте  противоположностей, из
которых   она  образована.   "Брахманская  мысль   с   самого   начала  была
сосредоточена на парадоксе одновременных антагонизмов -  и в то  же  время -
идентичности проявляющихся сил и форм феноменального  мира."15 Высшая сила в
универсуме,  как  и в человеке,  трансцендентна  и понятийной и  чувственной
сферам.  И поэтому она "ни это,  ни  то". Но,  как замечает Циммер, "в  этом
строго   не-дуалкстическом   понимании   нет   антагонизма   "реального    и
нереального"16.  В  своем   поиске   единства,  скрытого   в   многообразии,
брахманские   мыслители   пришли   к   заключению,   что   постижение   пары
противоположностей  отражает  природу  не  вещей,  а   постигающего  разума.
Постигающая мысль должна выйти за пределы самой себя, если  она стремится  к
постижению истинной реальности. Противоречение  это  категория человеческого
разума, но не  сам  по  себе элемент реальности.  В  Риг-Веде  этот  принцип
выражен в  такой форме "Я есмь двумя, силой жизни  и  материей  жизни, двумя
одновременно".  Конечное  следствие  идеи,  что  мысль  может   осуществлять
постижение только в противоречиях, находит еще более решительное продолжение
в ведантистском  образе мышления,  который постулирует, что мысль - со всеми
ее  тончайшими  различениями - представляет  собой "только  более неуловимый
горизонт  незнания,  на  самом  деле  самый  неуловимый из  всех  иллюзорных
проявлений майи"17.
 Парадоксальная логика имеет важное значение для  понятия бога. Так  как
бог  представляет высшую реальность и так  как  человеческий разум постигает
реальность в  противоречиях,  то  о боге  не может  быть  высказано никакого
утверждения18. В  Веданте идея  всеведение  и  всемогущества  бога считается
крайней  формой  незнания. Мы  видим  здесь  связь  с безымянностью  дао,  с
безымянным именем бога, открывшего себя  Моисею, абсолютным "ничто" Мейстера
Экхарта.  Человек  может  знать  только  отрицание,  но ни  в коей  мере  не
утверждение  высшей реальности. "Итак, не может вообще  человек познать, что
есть  Бог. Одно  знает он хорошо: что  не  есть  Бог: "Так, не довольствуясь
ничем,  разум  стремится к  обладанию высшим  из всех  благ"19  По  Мейстеру
Экхарту,  "Божественное  единство  это  отрицание  отрицаний,   и  отрешение
отрешений. Каждое творение содержит в себе  отрицание: оно отрицает, что оно
нечто  другое"20. Единственное дальнейшее следствие в  том, что для Мейстера
Экхарта бог  становится "абсолютным  ничто",  так же как высшая реальность в
Кабалле это "E Sof'', бесконечное единое.
 Я рассмотрел различие  между  аристотелевской и парадоксальной логикой,
чтобы  подготовить  почву  для важного  различения в  понятии любви к  богу.
Учителя   парадоксальной   логики   говорят,  что  человек  может  постигать
реальность  только в противоречиях и никогда не может постичь в мысли высшую
реальность - единство, Единое само по себе. Это ведет к тому, что человек не
должен искать как высшей цели ответа именно в мышлении. Мысль может привести
нас только к знанию, что  она не  может  дать нам окончательно