ему   отправиться   туда   без
предварительного согласия г. военного министра, вследствие чего  ходатайство
этого чиновника я вместе с сим представил его высокопревосходительству..."
   В декабре 1902 года в  Асхабад  поступила  телеграмма  из  Петербурга  от
военного министра: "На поездку на свой страх Янчевецкого согласен..."
   Таким образом, еще в конце 1902  года  вопрос  о  моей  поездке  к  Индии
решился положительно и можно было приступать к  реализации  замысла.  Однако
без малого лишь через год  сложившиеся  обстоятельства  позволили  воплотить
мечту в жизнь.
   Своими планами я делился с Хентингтоном, и осенью  1903  года  мы  вместе
приняли сложное решение: совершить научное путешествие  в  Персию  и  оттуда
(это облегчало бы нашу  задачу)  попытаться  вблизи  Сеистана  проникнуть  в
Афганистан и проехать к Индии...
   Поэтому в августе 1903 года я подал  одновременно  два  рапорта,  один  о
поездке в Персию, другой - конфиденциальный - о поездке  в  Афганистан  и  в
Индию.
   Вследствие отсутствия дипломатических отношений России с Афганистаном,  с
целью избежать излишней огласки нашей экспедиции и ее маршрута, в приказе  и
документах о моей командировке указывалась только Персия. Остальное, то есть
Афганистан и Индия, относилось на мой "страх и риск"...
   Было известно, что я сотрудничаю в петербургских газетах,  и  Уссаковский
отпустил меня в эту поездку как журналиста  -  "без  расходов  от  казны,  с
сохранением содержания"; поэтому для меня снаряжение в экспедицию было очень
затруднительно - денег у меня было в обрез.
   Я получил триста рублей командировочных и свое содержание за  три  месяца
вперед - триста рублей (позже командировку продлили еще на месяц) - и должен
был рассчитывать  только  на  эту  сумму,  а  все  расходы  с  Хентингтоном,
получавшим крупные денежные переводы из-за океана, мы делили пополам.

3. НАШ КАРАВАН

   В нашей экспедиции было шесть  человек.  Три  верблюда  несли  бурдюки  с
водой, вьюки  с  провиантом  и  походным  снаряжением,  складную  палатку  и
войлоки, на которых мы спали. У Эльсворса еще были с  собою  привезенные  из
Америки складные кровать, стул, стол и  ванна,  какими  он  пользовался  при
каждом  удобном  случае,  бывавшем  весьма  редко,  и  это   сердило   моего
американца.
   Меня  сопровождали  два  джигита,  прикомандированные  Маргания:  молодой
веселый туркмен Хива-Клыч и мрачный старый беглый афганец Мердан.
   Живший раньше в Герате, Мердан застал свою жену с  любовником  и  зарезал
обоих.  Поэтому  постоянные  думы  о  волосяной  петле,  ожидавшей   его   в
Афганистане, делали Мердана молчаливым  и  хмурым  спутником.  А  Хива-Клыч,
наоборот, сбежал от четырех надоевших ему жен и был постоянно весел.
   Хентингтон нанял себе в помощники туркмена-переводчика Курбана и русского
молоканина  Михаила, хорошо знавшего  персидский  и
туркменский языки, отличного охотника,  постоянно  снабжавшего  нас  в  пути
подстреленной дичью и учившего Эльсворса русскому языку.
   Михаил сам напросился в нашу экспедицию, сказав мне по  секрету,  что  он
очень страдает  в  своем  молоканском  селении  из-за  того,  что  его  жена
объявлена  "богородицей",  и  потому   какой-то   молоканский   проповедник,
считавшийся у них "святым апостолом", жалует ее своим вниманием...
   Экспедицию сопровождал еще пес  Трезорка,  долгое  время  живший  у  меня
маленький белый фокстерьер, бежавший впереди, а иногда  отдыхавший  в  пути,
лежа между горбами вьючного верблюда, и усердно охранявший спящий караван по
ночам, будя путников отчаянным лаем при чьем-либо приближении.
   Хентингтон,  вздыхавший  в  пути  о  "прекрасной  Елене",  всегда   очень
тщательно вел дневник в специальных тетрадях с копировальной бумагой.
   Копии записей он при первой возможности посылал в  Бостон,  своему  отцу,
так что потеря дневника в пути не была непоправимым несчастьем. Вернувшись в
Америку, он опубликовал подробный отчет о нашем  путешествии  со  множеством
фотографий и чертежей в книге  "Исследование  Туркестана"  .
   Много лет спустя, в  советскую  эпоху,  работая  в  московской  Ленинской
библиотеке,  я  встретил  эту  книгу,  а  также  обнаружил   другую   работу
Хентингтона - "Пульс Азии"; в приложении к ней были указаны все его  научные
работы, в том числе и "Исследование Туркестана" ("Соленые озера Персии"),  и
сообщалось,  что  Эльсворс  Хентингтон  -  профессор  естественной   истории
Гарвардского университета. Там же были приведены имена его жены (не  Елены!)
и семи детей.
   Отец Хентингтона, известный бостонский пастор, воспитал сына своим верным
последователем, и Эльсворс был высоконравственен и очень религиозен, никогда
не  расставался  с  Библией,  напечатанной  мелким  шрифтом  в  одном   томе
карманного формата, и каждый день ее перечитывал.
   Насколько я успел разгадать его характер, Хентингтон относился к русским,
за редким исключением, презрительно, тщательно скрывая такое  отношение  под
напускной  вежливостью.  По  его  убеждению,  все  русские  были  развратны,
нечестны, безбожны, и потому дружить с ними не следовало.
   Вообще  мы,  русские,  были  для   него   нацией   "второго   сорта",   а
"первоклассными людьми" являлись сперва американцы, а затем англичане.
   Достоинства русских  Хентингтон  предпочитал  не  замечать,  говоря,  что
"русские - азиаты, обладающие всеми недостатками, характерными для азиатских
народов".
   Меня Эльсворс считал недостаточно и религиозным, и серьезным.
   Его отношение к "азиатам" особенно проявлялось, когда он сердился.
   Тогда выдержка изменяла Хентингтону, и он начинал кричать, что "в Америке
все лучше!", а всех "восточных" людей называл "хэмбог" (обманщик).
   Для моих отношений с Хентингтоном характерен  такой  эпизод.  Однажды,  в
середине пути, еще в Сеистане, когда выяснилось, что мои средства кончаются,
а новых денежных поступлений в скором  времени  не  будет,  я  объяснил  это
печальное обстоятельство Хентингтону и, так как  мы  продолжали  делить  все
расходы пополам, спросил, как будем действовать дальше.
   Эльсворс ответил: "Я могу снабдить вас небольшой суммой, достаточной  для
возвращения в Асхабад. Но дальше по Персии я поеду один..."
   Мне  кажется,  что  при  путешествии  двух  русских  друзей  между   ними
существовала бы более тесная  взаимная  выручка  и  поддержка  и  совместное
путешествие не смогло бы прерваться по такой причине.
   В этом путешествии мы оба относились друг к другу  по-товарищески,  но  в
дальнейшем наши пути разошлись. Десять лет позже поездки по Персии,  работая
корреспондентом    СПТА      в  Констатинополе,  я   написал
Хентингтону в Америку и получил вежливо-холодный ответ. На  том  закончились
наши отношения.

4. "АЛЛАХ НАС НЕ ПОКИНУЛ!.."

   Караван нашей экспедиции выступил в путь из  Серахса  в  середине  ноября
1903 года, намереваясь использовать для путешествия тот осенне-зимний период
года, когда после испепеляющей жары летних месяцев в Средней Азии  наступает
прохладная пора, а ночами подмораживает. Это  время  наиболее  пригодно  для
людей и животных при дальних экспедициях по  пескам  и  пустынным  скалистым
местностям.
   "Далекий путь заставляет меня быть крайне  осторожным",  -  написал  я  в
Асхабад  перед  выступлением  экспедиции  из  Серахса.  И  первые   же   дни
путешествия оправдали эти опасения, развеяв некоторые планы и надежды.
   Путь по иранской земле начался с  Зюльфагара,  ущелья,  где  скрещивались
границы трех  государств:  России,  Персии  и  Афганистана.  Оттуда  караван
направился на юг вдоль персидско-афганской границы. В пути мы придерживались
системы, по какой то шли пустынными равнинами, то - иногда - останавливались
в редких персидских селениях.
   Вдвоем с Хентингтоном, я на вороном Моро, а Эльсворс на кауром  иноходце,
мы часто отъезжали в сторону от каравана, следовавшего намеченным  путем,  и
осматривали местность.
   Однажды, сбившись  с  пути,  мы  углубились  на  несколько  километров  в
Афганистан, где нас окружили и задержали афганские  крестьяне,  поправлявшие
арыки. Нас сопровождали только два джигита,  а  караван  по  иранской  земле
продолжал свой путь к ночлегу.
   Когда стало ясно, что  афганцы  не  намерены  нас  отпускать,  Хентингтон
предложил отстреливаться и уходить вскачь. Мердан  шептал  мне:  "Аллах  нас
покинул! За каждого пойманного русского англичане  платят  тысячу  рупий!  У
англичан здесь везде шпионы! Придется драться, иначе  нас  сперва  сгноят  в
клоповнике-зендане, а потом  посадят  на  колья  перед  дворцом  английского
резидента в Кабуле!.."
   Подумав, я предложил испробовать  хитроумную  уловку  Одиссея  и  ответил
Мердану: "Подожди! Аллах нас еще не покинул. Это мы покинули Аллаха!.." -  и
приказал Мердану объявить афганцам,  что  я,  великий  сархэнг  (полковник),
прибыл сюда специально как посол, с кем попало говорить не стану,  а  требую
встречи с кем-либо из самых больших здесь начальников!
   Услышав такую речь Мердана, афганцы ответили, что ближайший афганский ага
(начальник) находится отсюда в нескольких километрах - в военной крепости.
   "Проводите меня к нему! - приказал я. - И пошлите гонца вперед, чтобы нам
приготовили чай и достархан!.."
   Несколько афганцев вскочили на лошадей и  умчались.  Два  афганца  хотели
взять моего коня под уздцы, но Моро, подстрекаемый шпорами, стал так  злобно
кусаться и брыкаться, что афганцы отбежали, и мы спокойно двинулись дальше.
   Окруженные  конвоировавшей  толпой  босоногих  афганцев,  мы  приехали  в
маленькую, глиняную, полуразвалившуюся крепостцу, где  уже  были  разостланы
ковры, дымился плов и на костре стояли, подогреваясь,  бронзовые  кумганы  с
чаем.
   Начальник крепости и пограничной стражи на этом участке  границы,  старый
афганский офицер Абдул-Гамид, высокий,  с  бородой,  наполовину  выкрашенной
хной, говорил с нами злобно, но вежливо, иногда проводя ладонями по  красной
бороде: "Как вы осмелились проехать без разрешения по  афганской  земле?  Вы
должны  знать,  что  русским  въезжать  в  Афганистан  запрещено!  Зачем  вы
приехали?.."
   Через переводившего нашу речь  Мердана  мы  объяснили,  что  это  научная
экспедиция, один из нас русский,  но  другой  американец,  и  мы  сбились  с
дороги, так как в этой пустынной местности пограничных знаков  нет.  Поэтому
мы приехали сюда, чтобы нам объяснили, каким путем двинуться  дальше,  чтобы
добраться до Сеистана, а оттуда мы направимся в Белуджистан и в Индию.
   Затем я добавил: "Афганцы - храбрые и благородные воины! Они не  задержат
мирных путников, следующих своим путем, обратившихся к ним за помощью.
   Разве афганцы исполняют приказы только инглезов (англичан), а не свои?
   Разве они не вольны поступить так, чтобы у путников  осталась  память  об
афганцах как о свободолюбивых и великодушных хозяевах?.. Или старый  храбрый
воин Абдул-Гамид не начальник крепости на своей родной земле?.."
   Мердан старательно переводил мою речь, и мне  показалось,  что  суровость
Абдул-Гамида смягчилась. Он приказал подавать  угощение,  пожелал  осмотреть
оружие путников.
   Я протянул ему свою обыкновенную старую солдатскую винтовку  укороченного
(кавалерийского)  образца  и  попросил   показать   мне   афганское   ружье.
Абдул-Гамид показал свою винтовку,  на  ее  стволе  было  выбито  английское
клеймо.
   Когда  мы  приступили  к  достархану,  завязалась   беседа,   в   которой
Абдул-Гамид много расспрашивал о России и ее среднеазиатских  владениях.  Он
сказал, что я первый русский, с каким ему приходится вести разговор,  и  дал
понять, что сам он ничего против России и русских не имеет, но, как и другие
афганцы, должен  выполнять  приказы  из  Кабула  своих  вчерашних  врагов  -
англичан...
   Мы простились дружески. Я оставил Абдул-Гамиду в  подарок  свои  часы,  и
предварительно съев весь плов (мы изрядно проголодались,  плутая  в  поисках
пути), поблагодарив за прием и указание дороги, мы сели на лошадей.
   Во все время  беседы  Хентингтон  молчал,  подозрительно  посматривал  на
Абдул-Гамида и по сторонам, иногда доставал из внутреннего  кармана  меховой
куртки Библию, заглядывал в нее.
   Мы отъехали из крепостцы спокойно, понемногу ускоряя шаг коней,  перевели
их на рысь и пустили вскачь, когда уже смеркалось.
   За нами, наблюдая, следовало несколько афганских всадников.
   Достигнув места ночлега своего каравана, где наши спутники уже  разбивали
лагерь, удивляясь, почему это  нас  нет  так  долго,  мы  услышали  издалека
знакомый лай Трезорки и дружно возблагодарили "Аллаха, не забывшего нас!"

***

   А некоторое время спустя, достигнув Сеистана,  в  русском  консульстве  в
Хорасане мы узнали, что капитан пограничной стражи Абдул-Гамид был вызван  в
Кабул, где подвергся телесному наказанию за то, что отпустил, а не  задержал
и не доставил в Кабул "дерзких русских путников".

5. НОВОГОДНИЙ СОН

   Хентингтон, специально изучавший географию и геологию, во время пути  вел
записи, делал зарисовки местности, фотографировал окрестности и  рассказывал
мне о процессе геологических изменений земной коры, объясняя, как  произошли
пустыни, по каким мы проезжали, почему на них нет жизни.
   Он говорил, что в течение многих  тысячелетий  высочайшие  горы,  некогда
существовавшие в Иране, постепенно  размывались,  образуя  пологие  холмы  и
широкие долины, и лишь кое-где оставались  невысокие  скалы,  следы  некогда
грозных хребтов.
   В  древние  времена  восточный  Иран  был  густо  населен,  имел  высокую
культуру. Нам постоянно попадались  развалины  городов,  остатки  крепостей,
следы каналов. По мнению Хентингтона, раскопки в восточной части Персии  еще
принесут  необычайные  открытия,  обнаружив  следы  исчезнувших  культур,  о
которых мы до сей поры ничего не знаем.
   Лишь изредка мы встречали кочевья и небольшие поселения.
   Путь шел большей частью по голой, выжженной  солнцем  безводной  пустыне,
где лишь иногда на горизонте проносились  стада  пугливых  диких  куланов  и
сайгаков да высоко в небе парили орлы.
   Почему  исчезли  те  селения,  поля,  сады  и  арыки,  следы  которых  мы
встречали? Ведь геологические изменения,  о  каких  рассказывал  Хентингтон,
происходили  много  тысячелетий  раньше  и  создали  благодатную  почву  для
развития жизни, а она,  распустившись  однажды  пышным  цветением,  исчезла,
словно ее и не было...
   Останавливались на ночлег мы в открытой степи. Ночью слышались  завывания
и визг шакалов. Стреножив, напоив и накормив коней, уложив  верблюдов,  лежа
возле тлеющего костра или забравшись  в  раскинутую  палатку,  мы  мгновенно
засыпали, усталые, измученные трудной дорогой.
   Вглядываясь в окружающую мертвую пустыню, я невольно думал:
   "Наверное, и климат здесь раньше был другой. Ведь по этой равнине некогда
проходили  многотысячные   армии   Александра   Македонского,   Чингиз-хана,
Тамерлана, других завоевателей. Чем они питались? Где поили вьючных животных
и коней? Что принесли они с собой и что после себя оставили?..
   Разрушения, смерть, развалины городов и селений, гибель созданной  веками
культуры, узкую караванную  тропу  тысячелетней  давности  -  все  остальное
занесено  песком  и  пылью...  Ради  чего  же   воевали   эти   "потрясатели
вселенной"?.."
   Новый, 1904 год мы встретили в пустыне, отметив его наступление залпом из
винтовок и скромным пиршеством.
   Эта новогодняя ночь, морозная и тихая,  какой  начался  год,  оказавшийся
роковым для России, стала знаменательной и для меня. В эту ночь, под утро, я
увидел странный сон.
   Мне приснилось, что я сижу близ нарядного шатра и во сне догадываюсь, что
большой, грузный монгол с узкими колючими  глазами  и  двумя  косичками  над
ушами, кого я вижу перед собой, - Чингиз-хан.
   Он сидит на пятке левой ноги, обнимая  правой  рукой  колено.  Чингиз-хан
приглашает меня сесть поближе, рядом с ним, на  войлочном  подседельнике.  Я
пересаживаюсь поближе к нему, и он обнимает меня могучей рукой и спрашивает:
   "Ты хочешь описать  мою  жизнь?  Ты  должен  показать  меня  благодетелем
покоренных народов, приносящим счастье  человечеству!  Обещай,  что  ты  это
сделаешь!.."
   Я отвечаю, что буду писать о нем только правду.
   "Ты хитришь!.. Ты уклоняешься от  прямого  ответа.  Ты  хочешь  опорочить
меня? Как ты осмеливаешься это  сделать?  Ведь  я  же  сильнее  тебя!  Давай
бороться!.."
   Не вставая, он начинает все  сильнее  и  сильнее  сжимать  меня  в  своих
могучих объятиях, и я догадываюсь, что он,  по  монгольскому  обычаю,  хочет
переломить мне спинной хребет!
   Как спастись? Как ускользнуть от него?  Как  стать  сильнее  Чингиз-хана,
чтобы ему не покориться?.. И у меня вспыхивает мысль: "Но ведь  все  это  во
сне! Я должен немедленно проснуться и буду спасен!.."
   И я проснулся. Надо мною ярко сияли бесчисленные звезды.  Пустыня  спала.
Наши  кони,  мирно  похрустывая,  грызли  ячмень.  Не  было  ни  шатра,   ни
Чингиз-хана, ни пронизывающего взгляда его колючих глаз...
   И тогда впервые появилась у меня мечта - описать жизнь этого завоевателя,
показать таким, каким он был в действительности, разрушителем и истребителем
народов, оставлявшим за собой  такую  же  пустыню,  как  та,  где  спал  наш
караван...
   Но еще много суждено было мне  странствовать,  видеть  и  пережить  после
этого рокового сна, прежде чем  -  только  тридцать  лет  спустя  -  я  смог
осуществить эту свою мечту!..

6. ЛЮТАЯ ПУСТЫНЯ

   Продвигаясь дальше на юг, наш маленький караван пересек безводную пустыню
Дешти-Лут, вполне оправдывающую свое название ("Лут" - означает "Лютая").  В
центре восточной  части  Ирана  на  сотни  километров  тянутся  ее  песчаные
равнины, прорезанные невысокими скалистыми горами,  покрытые  солончаками  и
редкими мертвыми озерами.
   На берегу  одного  такого  горько-соленого  озера  Немексар  мы  потеряли
вьючного верблюда, по уши провалившегося  в  солончаковую  трясину,  и  сами
чудом выбрались из беспощадной западни. Все наши попытки  спасти  погибавшее
животное и вьюки не помогли, и пришлось пристрелить обреченного  на  ужасную
смерть несчастного верблюда, одну из бесчисленных жертв Лютой пустыни.
   Трудно  было  представить  себе,  что  в  этой  суровой  местности  может
теплиться какая-нибудь жизнь.
   Однако когда, измученные борьбой с трясиной, мы остановились на ночлег  у
подножия невысокой мрачной голой горы, где из трещины в черной  скале  слабо
сочилась тонкая струйка пресной воды, к нашему костру  из  темноты  вынырнул
тощий старик в войлочном белом плаще, с пастушеским посохом, а следом за ним
робко подошел мальчик лет восьми с лохматой собакой.
   Приняв угощенье и греясь у костра, пастух, посасывая длинную  самодельную
трубку, рассказал нам много интересного о пустыне. Он не считал ее мертвой и
говорил, что такой она кажется только чужеземным пришельцам вроде нас, а для
того, кто тут родился, в пустыне есть все, что нужно, - вода, пища, животные
и люди.
   "В этой пустыне живет свободолюбивый кочевой народ Люта,  кочующий  между
Индией и Красным морем. Люди этого народа хорошо знают  свою  родную  землю,
где и в какое время года появляется вода  в  колодцах,  побеги  растений,  и
постоянно меняют стоянки своих кочевий.
   Молодые люта любят подстерегать купцов на  караванных  путях,  а  старики
пасут баранов, сеют просо и собирают в горах дикие фисташки и миндаль...
   У люта есть своя столица - Атеш-Кардэ, затерянная  в  глубине  пустыни  и
окруженная лабиринтом гор, где постоянно никто не живет, только  раз  в  три
года  посещают  ее  "священные  камни".  Дорогу  в  столицу   знает   только
"посвященный".
   Управляет народом  Люта  женщина,  "Правительница  народа",  при  которой
действует Совет  старейшин.  Они  тоже  в  столице  не  живут,  а  постоянно
кочуют..."
   Ночью пастух, мальчик и  собака  исчезли  в  темноте  так  же  тихо,  как
появились, а караван утром дви