ли  из  песков,
образуя длинную зубчатую гряду. За ними  на  север  простиралось  каменистое
плато.  Кое-где  из  выветренных  трещин  торчали  седые  пучки   полыни   и
курчавились сухие травки.
   Песчаные  волны,  дойдя  до  кыра,  образовали  ровную  площадку,  словно
разбившиеся в пену морские волны  у  скалистого  берега.  На  этой  площадке
выделялись  остатки  нескольких  сооружений,  похожих  на  те,  что   обычно
прикрывают  устья  колодцев.  Они  были  сложены  из  известняковых  плит  и
полузанесены песком.  Несколько  кривых  стволов  саксаула  свешивались  над
развалинами.
   Пока Шах-Назар расседлывал лошадей, я прошелся вдоль  скалистой  гряды  в
поисках топлива  для  костра  и  осмотрел  развалины.  Следов  существования
колодцев не было заметно. Быстро темнело, и я  вернулся  к  нашему  привалу,
неся охапку сухих ветвей саксаула.
   Шах-Назар  не  стал  стреноживать  коней,  оставил  их  на   приколе,   в
недоуздках. Когда кони выстоялись, мы дали им  половинную  порцию  воды,  по
одному ведру, а себе сварили крепкий чай.
   Шах-Назар был молчалив. Вероятно, воспоминания нахлынули на него.  Но  он
как благочестивый и суеверный мусульманин не хотел в этом месте  говорить  о
трагедии, происшедшей неподалеку от этих диких  скал,  в  далекие  годы  его
юности.
   Незадолго  перед  рассветом  кони  внезапно  стали  рваться  с  приколов,
захрапели, забили копытами. Очнувшись, мы оба вскочили, подбежали, огладили,
успокоили коней. Костер давно погас. Над пустыней стояла  нерушимая  тишина,
только раз из  тьмы  донеслись  непонятные  звуки,  напоминавшие  сипение  и
клохтанье. Услыхав эти шипы, кони вздрагивали и приседали, прижав уши.
   Успокоив коней, мы вновь прилегли, но заснуть уже не  могли.  При  первых
признаках рассвета я снова пошел вдоль скалистой гряды. Светало быстро, и  с
первыми солнечными лучами скалы порозовели, прочертились лиловые тени, стало
теплеть.
   Песок у скал местами был плотнее, темными пятнами проступала подпочвенная
влага и серебрилась бахрома  соляных  отложений.  Иногда  на  влажном  песке
пестрели мелкие птичьи следы.
   Перепрыгивая с  одного  скалистого  выступа  на  другой,  я  поднялся  на
щербатую поверхность кыра, и незабываемая картина открылась передо мною.
   На северо-запад тянулось ровное унылое  пространство  каменистого  плато,
изредка нарушаемое трещинами  и  острыми  пиками  скал.  На  юго-восток  шли
бесконечные волны оранжевых  песков.  Сверху  ясно  виднелось  место  нашего
ночлега, остатки колодезных сооружений, кони  и  Шах-Назар,  склонившийся  у
костра.
   Пройдя дальше по гребню кыра и спустившись в другом месте, чем взошел,  я
заметил темную глубокую щель под нависшей скалой. Приблизившись,  я  услыхал
доносившееся из щели шипение, похожее на то, что испугало наших коней ночью.
Отойдя за каменистый выступ, я бросил  в  щель  обломок  известняка.  Оттуда
опять раздалось шипение и клохтанье.
   Когда я вновь кинул туда камень,  из  щели  показалась  голова  огромного
ящера-варана, покрытая роговой чешуей. Из раскрытой шипящей пасти с  острыми
зубами  высовывался,  извиваясь,  гибкий  раздвоенный  язык,  зло   смотрели
выпуклые зеленые глаза.  Саженной  длины,  толстобрюхий  буро-зеленый  варан
быстро выскочил из расщелины, угрожающе шипел, раздувая белую  шею  пузырем,
подпрыгивал на месте, хлопал по бокам длинным  хвостом  с  зубчатым  роговым
гребнем...
   Из рассказов старых закаспийцев я уже знал,  что  в  недосягаемых  местах
пустыни живут гигантские вараны, называемые туркменами эсдергха,  пожирающие
всяких, даже очковых, змей и очень за это почитаемые и охраняемые.
   Но я впервые встретился столь  неожиданно  с  "крокодилом  пустыни"  и  в
нерешительности замер, выжидая, что будет дальше.
   Обычно вараны, как и все зверье, прячутся от людей. Но тут варан бросился
на меня. Отступая, я поскользнулся, упал и покатился вниз.
   Удержавшись за каменный выступ и вскочив, я получил сильный удар  хвостом
варана по своим ногам и едва не упал снова. Эсдергха злобно и смело нападал,
шипел и старался вцепиться зубами в мой сапог, а ударами хвоста сбить с ног.
   Мое любопытство оборачивалось неожиданной опасностью. Винтовка осталась у
костра, и пришлось достать из заднего кармана  брюк  маленький  пистолет,  с
каким никогда не расставался в пути... "Но куда стрелять?..
   Пуля моего пистолета не пробьет роговой панцирь этого дракона!." -  думал
я, осторожно отступая и увертываясь от ударов хвоста ящера.
   Вдруг эсдергха прыгнул на  меня,  попытавшись  укусить  в  лицо,  ударить
передними лапами. Этим он себя погубил. Я сунул ствол пистолета в оскаленную
пасть и выстрелил.  Ящер  упал,  несколько  раз  ударил  хвостом,  судорожно
дернулся и замер...
   Я замерил ящера - длиной он был в четыре шага.
   В расщелине  скалы  я  нашел  кучку  грязновато-белых  продолговатых  яиц
величиной с гусиные, лежавших в мягкой песчаной  ямке,  -  причину  злобного
нападения эсдергхи, отважно защищавшего свое будущее потомство.
   Когда Шах-Назар  узнал  о  моей  схватке  с  эсдергхой,  то  был  заметно
недоволен и решительно потребовал немедленно уехать отсюда. Однако перед тем
я вернулся к эсдергхе.
   Снять шкуру, если можно так назвать  роговой  панцирь  варана,  оказалось
делом невероятно трудным, и я удовольствовался  огромным  гребнем  с  хвоста
"крокодила пустыни", впоследствии долгое  время  украшавшим  мой  письменный
стол, вызывая изумление.
   Много позже, в советское время, впечатление от этой поездки и  встречи  с
эсдергхой помогли мне написать рассказ "В песках Каракума".

4. ПОСЛЕДНИЕ ПЕРЕХОДЫ

   Вопреки  опасениям  Шах-Назара,  мы  благополучно  выбрались  на   торную
караванную дорогу к Хиве. В пути мы осмотрели и другие колодцы и места,  где
ясно проступала влага. Впоследствии, после моего рапорта начальнику области,
к колодцам Аджи-кую были посланы специалисты по копанию колодцев.
   Они восстановили старые и выкопали новые колодцы. Вода в них оказалась не
хуже, чем в других, а путь караванов сократился.
   На дальнейшем пути  к  Хиве  мы  несколько  раз  попадали  в  туркменские
кочевья. Шах-Назар своим удивительным чутьем умел их находить именно  тогда,
когда они были весьма кстати.
   Гостеприимные хозяева встречали Шах-Назара как своего, а с ним и меня.  У
туркмен мы давали отдых коням и сами отогревались в кибитках, этих войлочных
домах пустыни, замечательном изобретении кочевников, где  прохладно  днем  и
тепло ночью.
   Дальше наш путь к Хиве проходил без особых приключений.
   Однажды мы  увидели  мираж  -  большой  караван,  беззвучно  шагавший  на
горизонте, все выраставший в размерах, подымавшийся в небо и расплывшийся  в
нем.
   Но в другой раз,  когда  в  стороне  от  обычной  дороги  мы  увидели  не
призрачный, а живой караван, бредущий на север, вероятно из Персии  в  Хиву,
то душа старого аламанщика не  выдержала  и  Шах-Назар  стал  меня  убеждать
арестовать этот караван, наверняка везущий контрабанду для хана хивинского.
   "Подумай, бояр, что эти тридцать верблюдов везут шелка, серебряные краны,
териак, чай!.."
   Однако  я   послал   Шах-Назара   "к   шайтану",   сказав,   что   ловить
контрабандистов не моя обязанность, и добавил: "Ты  думаешь,  хан  хивинский
меня поблагодарит? Он посадит меня и тебя вместе со мною в яму и сгноит там,
сообщив в Асхабад, что мы погибли в пустыне на пути к нему!"
   Действительно, у меня  не  было  никаких  полномочий,  чтобы  задерживать
караваны, не  говоря  уже  об  отсутствии  средств  для  их  задержания.  Но
Шах-Назар никак не мог понять,  почему  я  отказался  от  такого  богатства,
потому что, по тогдашним законам, задержавший  контрабанду  получал  25%  ее
стоимости.
   Дальше в пути сильное впечатление произвели на меня две картины.
   Первой из них был момент перехода через Узбой. Огромная  впадина,  старое
русло Амударьи, некогда впадавшей в Каспийское море, уходила далеко на запад
и вся была покрыта блестевшими на солнце осадками - кристаллами соли.
   Когда-то здесь текли могучие волны, шумела жизнь, цвели  сады  и  паслись
стада, а теперь, у этих ставших  бесплодными  берегов,  туркмены  лечили  от
чесотки, обкладывая лежавших верблюдов солью.
   Затем незабываемым был момент,  когда  после  долгого  тяжелого  пути  по
однообразной пустыне, где мы непрерывно то поднимались на  песчаные  склоны,
то спускались с них, взобравшись на высокий бархан, мы вдруг  увидели  перед
собой роскошный зеленый оазис Хивы.
   Квадраты полей, где работали пахари, высокие тополя и платаны, а вдали за
ними - стройные минареты мечетей, выложенные сверкавшими  издалека  голубыми
изразцами...
   Расстояние от Ашхабада до Хивы составляет около пятисот километров.
   Теперь  этот  путь  каждый  может  спокойно  и  безопасно  проделать   на
автомобиле-вездеходе за одни сутки, а самолетом пролететь за один час.
   Я же с моим спутником, опытным и умелым проводником, ехал верхом  в  одну
сторону, правда с остановками для  осмотра  колодцев,  больше  двух  недель.
Причем это путешествие тогда считалось выдающимся  и  опасным  предприятием,
требовавшим подготовки, выносливости и мужества.
   После этой поездки (даже в Военном собрании) никто не  мог  говорить  обо
мне как о "зеленом шпаке"...

IV. В ХИВИНСКОМ ХАНСТВЕ

1. АУДИЕНЦИЯ У ЕГО СВЕТЛОСТИ ХАНА

   После того как русские войска в 1873 году вступили  в  Хиву,  они  убрали
головы казненных, торчавшие на  кольях  перед  ханским  дворцом,  освободили
рабов и  положили  конец  работорговле,  прекратили  деятельность  множества
разбойничьих шаек, нападавших на мирных земледельцев и грабивших караваны, и
для населения Хивинского ханства наступила пора мирной жизни.
   Номинально Хива осталась под властью своих феодалов, но в  ней  появились
представители  русской  администрации,  военные,  купечество,  а  кое-где  -
русские переселенцы. Сыновья богатых  и  знатных  хивинцев  направлялись  на
учение в Петербург, хивинцы стали служить в русской армии.
   Внешний облик Хивы мало чем изменился.
   Ко времени моего приезда это был маленький  грязный  и  пыльный  город  с
лабиринтом узких кривых улочек, состоявших из одних стен, не имевших окон  и
выходивших на пустыри, базары, кладбища,  окруженных  осыпавшимися  рвами  и
разваливающимися глинобитными стенами с башнями и воротами.
   В городе насчитывалось примерно десять  тысяч  жителей,  десяток  ханских
дворцов, полсотни мечетей и медресе, несколько  караван-сараев  и  множество
базарных лавок, мастерских ремесленников, торговых складов.
   Но напрасно было искать здесь школу или больницу, книжный магазин,  театр
или клуб. Хивинское ханство продолжало жить по своим  феодальным  законам  и
обычаям, лишь отчасти смягченным русским влиянием.
   Высшая  власть  продолжала  оставаться  в  руках  хана  -  верховного   и
непогрешимого судьи для своих подданных. Он решал судьбу кошелька  и  живота
своих беков, наибов и хакимов, числом свыше двух  десятков,  управлявших,  в
свою очередь, через старейшин родов - аксакалов - простым народом.
   Судьи, бии, казии и прочие представители феодалов отправляли суд быстро и
несложно:  все  тяжбы  решались  по  Чингиз-хановой  "Ясе"  , хотя великий завоеватель  уже  шесть
столетий покоился в могиле.
   До прихода русских наказания оставались вполне в Чингиз-хановом вкусе: от
битья палками, отсечения уха, пальца, ладони, руки и  до  отрубания  головы.
Теперь они соответствовали установленным в России.
   В Хиве  я  был  принят  с  почетом,  остановился  в  небольшом  домике  с
традиционным внутренним двориком, посредине его поблескивал прохладный  хаус
(водоем), отведенном мне ханом для отдыха и  пышно  именовавшемся  дворцовым
покоем.
   Дважды был я на приеме у Сеид Мухаммед Рахим-хана и у его сына-наследника
Эсфендиар-Тюря, а под конец получил в подарок фотографию хана  в  серебряной
рамке и серебряный кумган (кувшин).
   Но  самой  ценной  для  меня  вещью,  вывезенной  из  Хивы,  было  легкое
туркменское седло с высокой лукой, державшееся на двух дощечках,  ложившихся
на конскую спину по обеим сторонам хребта. Наши  казачьи  седла  мастерились
примерно по такому же принципу.  Седла  такой  конструкции  применяются  для
дальней дороги, так как ими нельзя набить спину коню.
   Я по неопытности отправился в далекий путь в английском (скаковом) седле,
к которому привык, и вскоре натер бедному Ит-Алмазу большую язву на спине.
   Шах-Назар одними ему известными средствами  сумел  вылечить  Ит-Алмаза  в
пути, так что в Асхабад я вернулся на  поправившемся  коне,  хотя  и  сильно
истощенном. В дальнейшем я путешествовал только в хивинском седле.
   Виденный мною  хан  был  сыном  хана,  капитулировавшего  перед  войсками
генерала Кауфмана, и  предпоследним  хивинским  ханом.  Он  жил  во  дворце,
окруженном высокой стеной с башнями и воротами в них, состоящем из скопления
нескольких десятков одноэтажных глинобитных домиков, соединенных лабиринтами
переходов, с множеством дверей, возле них стояли мрачные воины  в  восточных
одеждах, со старинными винтовками и саблями,  словно  сошедшие  с  известной
картины В. Верещагина "У дверей Тамерлана".
   Хан сидел на стопке квадратных верблюжьих  кож,  выделанных  до  мягкости
замши, лежавшей  на  небольшом  кубическом  возвышении,  напоминавшем  стол,
слепленный из глины.
   Ханский переводчик  Корнилов,  русский  старожил,  в  форме  полицейского
пристава, сидел возле хана на пятках, прижавшись боком к этому "трону".
   Помня наставления Суботича, я сказал, что проехал через пески и  нахожусь
на аудиенции у хана по своей личной инициативе, как журналист.
   Хан предложил мне сесть рядом с ним, но это было  совершенно  невозможно,
так  как  на  кубике  свободного  места  не  было,  и  вообще  отсутствовала
какая-либо мебель в зале.
   Поэтому я  сидел  так  же,  как  и  переводчик,  на  собственных  пятках,
прижавшись к "трону". В беседе я все выжидал удобного случая затронуть  тему
о контрабанде, чтобы выполнить поручение Суботича, хотя с  той  поры  прошло
немало времени, но никак не мог этого сделать, ибо  не  полагалось  задавать
вопросы его светлости хану.
   Хан  поинтересовался,  каков  собою  Уссаковский,  а  о  Суботиче  сказал
по-русски: "Знаю,  знаю,  хороший  генерал..."  Дальше  хан  говорил  только
по-хивински (или тюркски), а Корнилов переводил, хотя по всему  было  видно,
что хан знает русский язык.
   Хана заинтересовал мой рыжий Ит-Алмаз, и он дважды его осмотрел,  сказав,
что хотел бы иметь такого коня, но "...сам пойми, у жеребца подрезаны  хвост
и грива, а у нас это очень стыдно - ехать на жеребце с подрезанным  хвостом.
Скажут, что моя жена меня бьет...".
   Когда хан заинтересовался тем, как я перенес  поездку  через  пустыню,  я
сообщил ему о встрече с караваном, намекнув на то, что это,  возможно,  были
контрабандисты, причем в Асхабаде есть сведения об участившейся контрабанде.
   При таком  известии  хан  оживился,  подробнейшим  образом  расспросил  о
встреченном караване и одобрил мое поведение, сказав, что это,  конечно,  не
мог быть караван с контрабандой, ибо  он  не  допускает  в  своих  владениях
ничего нарушающего законы Белого царя.
   Хан был  явно  доволен  известием,  а  затем  опять  принял  безразличный
величественный вид и милостиво спросил, не хочу ли я получить  чего-либо  от
него...
   Я просил хана только об одной милости: разрешить мне  запросто  побродить
по Хиве, поговорить с  ее  купцами  и  простыми  людьми,  так  как  я  люблю
восточные страны и предполагаю еще много путешествовать по Азии.
   Хан  ответил,  что  он  мне  это  охотно  разрешает.  На  том   аудиенция
закончилась.
   Позднее Корнилов объяснил мне, что стопка выделанных верблюжьих кож - это
настоящий трон потомка Чингиз-хана. Монгольский завоеватель не возил с собою
трона, хотя у себя на родине имел золотой, считая, что истинный воин  должен
иметь сиденьем только потник коня.
   Поэтому и хан хивинский  выполняет  завет  Чингиз-хана  -  "всегда  готов
выступить в поход для защиты родины и мусульманской веры...".
   После приема у хана я был еще у его наследника - Эсфендиар-Тюря, ставшего
последним ханом  хивинским  и  через  двадцать  лет  зарезанного  на  стопке
верблюжьих кож  претендентом  на  хивинский  трон  Джунаид-ханом  .
   Эсфендиар, бледный молодой человек в шелковом восточном халате,  свободно
говорил по-русски, рассказывал о своем посещении Петербурга, о жизни в  нем.
Он интересовался отношениями России и Афганистана, расспрашивал, "правда ли,
что на афганской границе  у  нас  постоянные  стычки  с  афганцами,  которым
помогают англичане?..".
   Эсфендиар учился в России и жаловался на то, что после Петербурга ему  не
нравятся  местные  хивинские  жилища,  и  говорил,  что  "намерен   заняться
просвещением", построить себе "русский дом с печами и окнами".
   Впоследствии во дворе ханского дворца действительно был построен "русский
дом", куда переселился наследник,  ставши  ханом,  но  дальше  этого  деяния
любовь к просвещению Эсфендиара не пошла.

2. ХАНСКАЯ ТЮРЬМА

   Получив разрешение хана осмотреть город, вдвоем с  Шах-Назаром  мы  много
бродили по его пыльным улицам, заглядывая во все интересовавшие меня места.
   Шах-Назар  даже  показал  возле  главного  базара,  в  рядах  медников  и
оружейников, темную, закоптелую кузню, где юношей он был рабом. Тогда  такие
же, как и он, рабы трудились на задворках  и  в  других  дымных  мастерских,
месили глину, пилили доски или тесали камни.
   Теперь здесь рабов не было, но, как мог понять, в обиходе, самой работе и
мастерских ничего не изменилось.
   В  полутьме  светились  огни  кузнечного  горна  и  вздыхали  его   мехи,
поблескивала сырая глина, а над ними склонились голые, облитые потом фигуры,
визжала пила, гудели удары молота, булькала вода...
   На пороге мастерской стоял ее  хозяин  в  чистом  халате,  разговорчивый,
ласково приглашал заглянуть к нему, готовый за ваши деньги изготовить руками
своих мастеров все, что только вам необходимо, и задешево!..
   Бродя по городу, мы увидели поразительное зрелище  -  проезд  хана  через
свою столицу. Эта картина напомнила мне описания поездок Ивана  Грозного  по
старой Москве.
   Впереди процессии ехали вооруженные всадники с копьями и саблями  наголо,
затем конюхи вели под уздцы множество коней хана поразительной красоты, всех
мастей, накрытых дорогими коврами. Первыми  шли  два  огромных  битюга.  Хан
купил их в Оренбурге у архиерея, восхитившись мощью жеребцов.
   Хан ехал один на  молочно-белом  черноглазом  жеребце.  Позади  следовала
сотня лихих джигитов с винтовками и копьями.
   На всем пути следования процессии толпы жителей города стояли, согнувшись
в поясе и скрестив руки на груди. Никто не смел поднять лицо и посмотреть на
хана...
   После этого зрелища я попросил Шах-Назара провести меня к ханской тюрьме.
Мы подошли к невысокой пузатой башне. На коврике у низенькой железной  двери
сидел на корточках тюремщик со связкой больших ключей.
   Возле него стояла деревянная миска для подаяний заключенным.
   Шах-Назар властным голосом приказал тюремщику  открыть  дверь  башни  "по
распоряжению его светлости хана для осмотра тюрьмы важным русским бояром!.."
   Тюремщик поспешно отворил  дверь,  завизжавшую,  повернувшись  на  ржавых
петлях, и мы прошли в небольшое помещение, полутемное и высокое,  куда  свет
проникал сверху, сквозь узкое окно.
   У стен, на каменном сиденье, выгнутом подковой, сидели угрюмые,  молчащие
заключенные, скованные одной цепью. Конец  ее  был  прикреплен  к  стене.  В
центре подковы-сиденья, в каменном полу, находилось отверстие - клоака - для
отправления естественных нужд узников. У  стены  печь,  сложенная  наподобие
камина, уходила вверх, ее труба высовывалась снаружи над башней.
   Заключенные смотрели равнодушно, мертвым  взглядом.  Лишь  один  хивинец,
подвижный и нервный, увидав нас,