о  было  удовольствие!  Какое  веселое,   покладистое
настроение порождало оно! Человек, достигший этого единственно возможного  в
жизни апофеоза-Апофеоза Бездумности, становится чист душой  и  ощущает  себя
исполненным достоинства и долговечным, как дерево.
     Своеобразный момент практической метафизики сопутствовал  тому,  что  я
назову глубиной моего рассеяния  (поскольку  слово  "интенсивность"  тут  не
подходит). Волей-неволей я вынужден был размышлять  над  тем,  что  философы
именуют "я" и "не я", "ego" и "non ego". "Меня" было  меньше,  а  "не  меня"
больше, чем я привык. Я глядел со стороны на кого-то другого,  кто  греб;  я
чувствовал, что к упору прижимаются чьи-то чужие  подошвы;  мое  собственное
тело, казалось, было связано со мной не более тесно, чем байдарка, река  или
речные берега. Более того! что-то внутри моего сознания, часть моего  мозга,
область  моего  подлинного   существа   нарушила   вассальную   верность   и
провозгласила себя самостоятельной, а  может  быть,  переметнулась  к  тому,
другому, кто греб. Я же съежился в ничтожный комочек где-то в  уголке  моего
существа. Я оказался изолированным внутри  моего  собственного  черепа.  Там
появлялись непрошеные мысли, не мои, а явно чьи-то  чужие,  и  я  считал  их
принадлежностью пейзажа. Короче говоря, я, по-видимому, был настолько близок
к нирване, насколько это вообще возможно в повседневной  жизни;  если  я  не
ошибся, то могу лишь от  души  поздравить  буддистов:  это  весьма  приятное
состояние, не очень совместимое с блистательной умственной деятельностью, не
слишком доходное  в  денежном  выражении,  но  зато  абсолютно  безмятежное,
золотое и ленивое - и находящийся в нем человек неуязвим для  тревог.  Чтобы
понять его суть, попробуйте представить себе, что вы мертвецки пьяны,  но  в
то  же  время  достаточно  трезвы,  чтобы   извлекать   радость   из   этого
обстоятельства. Подозреваю, что люди, работающие на свежем воздухе,  большую
часть своих дней проводят в этом экстатическом ступоре, чем и объясняется их
неисчерпаемая терпеливость и выносливость. Зачем тратиться на  опиум,  когда
можно даром обрести куда более блаженный рай!
     Это состояние духа было высшим свершением нашего  плаванья,  взятого  в
целом, наиболее отдаленной землей, которой нам удалось достичь.  Право,  она
лежит настолько в стороне от  проторенных  дорог  языка,  что  я  отчаиваюсь
объяснить читателю всю прелесть улыбчатой, самодовольной идиотичности  моего
состояния, когда идеи вспыхивали и исчезали, как пылинки в  солнечном  луче,
когда церковные шпили и деревья на берегах внезапно  навязывали  себя  моему
вниманию, возникая, как скалы в волнующемся море тумана,  когда  ритмическое
шипение воды под  носом  лодки  и  под  веслом  превращалось  в  колыбельную
песенку,  убаюкивавшую  мои  мысли,  когда  комочек  грязи  на  фартуке   то
невыносимо  раздражал  меня,  а  то  вдруг  становился  приятным  спутником,
которого  я  ласково  оберегал,  -  и  все  это  время  река  бежала   между
изменяющимися берегами, а я  считал  удары  весла  и  забывал,  какую  сотню
отсчитываю, и был самым счастливым животным во всей Франции!


ВНИЗ ПО УАЗЕ

ЦЕРКОВНЫЕ ИНТЕРЬЕРЫ

     За Компьеном  первую  остановку  мы  сделали  в  Пон-Сент-Максенсе.  На
следующее утро в начале седьмого я вышел прогуляться. В воздухе пахло инеем,
и холод пощипывал лицо.  На  небольшой  площади  человек  двадцать  рыночных
торговок и покупательниц  вели  обычные  споры,  и  их  тоненькие  ворчливые
пререкания напоминали ссоры воробьев в зимнее утро. Редкие прохожие  дули  в
кулаки и притопывали деревянными башмаками,  чтобы  разогреть  кровь.  Улицы
были погружены в ледяную тень,  хотя  дымки  печных  труб  над  головой  уже
пронизывал золотой свет. Если в такое время года проснуться  спозаранку,  то
встаешь в декабре, а завтракаешь в июне.
     Я направился к церкви: в церкви всегда есть  на  что  посмотреть  -  на
живых прихожан  или  на  надгробия  покойников;  там  находишь  смертоносную
убежденность и грубейший обман; а где нет ничего  исторического,  непременно
подслушаешь  какую-нибудь  современную  сплетню.  Вряд  ли  в  церкви   было
холоднее, чем снаружи,  но  казалось,  будто  там  намного  холоднее.  Белый
центральный неф приводил на мысль арктическую  стужу,  а  мишурная  пышность
континентального алтаря  выглядела  еще  более  убогой,  чем  обычно,  из-за
окружающей пустоты и унылого сумрака. Двое священников сидели  в  ризнице  и
читали в ожидании кающихся, а в церкви молилась древняя старуха. Было просто
непонятно, как она умудряется перебирать четки, когда молодые здоровые  люди
дули на пальцы и хлопали себя по  груди,  чтобы  согреться.  Хотя  последнее
относилось и ко мне, но ее  способ  молиться  навел  на  меня  даже  большее
уныние, чем холод. Она двигалась от скамьи к скамье,  от  алтаря  к  алтарю,
обходя церковь по кругу. Перед  каждой  святыней  она  проводила  одинаковое
количество  минут  и  отщелкивала  одинаковое  количество   четок.   Подобно
предусмотрительному   капиталисту,    несколько    цинически    оценивающему
экономическую перспективу, она старалась вложить  свои  моления  в  возможно
большее  число  разнообразных  небесных  акций.  Она  не  желала  рисковать,
положившись на кредит  одного  какого-либо  заступника.  В  сонме  святых  и
ангелов каждый должен был считать себя ее избранным  защитником  на  великом
судилище! Я не мог не заподозрить в этом  глупого  и  явного  мошенничества,
опирающегося на бессознательное неверие.
     Мне редко приходилось видеть столь мертвую старуху - кости и пергамент,
странным образом соединенные воедино. Ее глаза,  вопросительно  обратившиеся
на меня, были лишены даже проблеска разума. Ее можно было бы назвать  слепой
- это зависит от того, что считать зрением. Возможно,  она  знавала  любовь,
возможно, она носила под сердцем детей, давала им грудь, шептала им ласковые
слова. Но теперь все это давно  прошло,  не  сделав  ее  ни  счастливее,  ни
мудрее, и по утрам ей остается только приходить сюда, в холодную церковь,  и
выторговывать себе кусочек райского блаженства. И  я,  судорожно  сглатывая,
поспешил выбраться наружу, чтобы вдохнуть морозный воздух утра. Утра? Как же
должна она устать от него к вечеру! А если ей не удается уснуть, что  тогда?
Какое  счастье,  что  лишь  немногие  из  нас  бывают   вынуждены   публично
свидетельствовать о своей  жизни  перед  судейским  столом  семидесятилетия!
Какое счастье, что столько людей, как говорится,  в  расцвете  лет  получают
благодетельный удар по затылку и  отправляются  искупать  свои  безумства  в
уединении где-то еще, вдали от посторонних глаз! Иначе среди больных детей и
недовольных стариков мы утратили бы всякий вкус к жизни.
     В этот день, пока мы плыли,  мне  потребовалась  вся  моя  церебральная
гигиена: дряхлая богомолка стояла у меня поперек горла. Однако вскоре я  уже
забрался на седьмое небо бездумности и знал только одно: кто-то гребет, а  я
считаю удары его весла и забываю, какую сотню отсчитываю. Иногда  я  пугался
при мысли, что могу вдруг  вспомнить  искомую  сотню,  превратив  тем  самым
удовольствие в труд; но страх оказывался эфемерным, сотни исчезали  из  моей
памяти, как по волшебству, и я не имел ни  малейшего  представления  о  моем
единственном занятии.
     В Крее, где мы остановились перекусить, мы опять  оставили  байдарки  в
наплавной  прачечной,  в  этот  полуденный  час  битком  набитой   прачками,
краснорукими и громогласными; и из всего Крея я  запомнил  только  их  и  их
вольные шуточки. Если вам очень этого хочется, я могу заглянуть  в  учебники
истории и сообщить вам две-три даты, связанные с Креем, так как этот городок
играл немалую роль в английских войнах. Но  сам  я  предпочел  бы  упомянуть
пансион для девиц, который был нам интересен потому, что был  пансионом  для
девиц, и потому, что мы воображали,  будто  представляем  для  него  немалый
интерес. Во всяком случае, девицы гуляли по саду, а мы проплывали по реке, и
вслед нам затрепетало несколько  платочков.  У  меня  даже  сердце  забилось
сильнее; и все же как бы мы наскучили друг другу, я и эти  девицы,  если  бы
нас познакомили на крокетной площадке! Каким  презрением  прониклись  бы  мы
друг к другу! А вот эта манера мне нравится: послать воздушный  поцелуй  или
помахать платком тем, кого я вряд ли встречу когда-нибудь  еще,  поиграть  с
неосуществленной возможностью, натянуть канву, чтобы  фантазия  вышивала  по
ней узоры. Это толчок, напоминающий путешественнику, что  он  путешественник
далеко не всюду и что его путешествие - всего лишь сиеста в неумолимом марше
жизни.
     Внутри церковь в Крее оказалась ничем не примечательной, на полу  грубо
пестрели  цветные  пятна  от  витражей,  а   стены   опоясывали   медальоны,
изображавшие Скорбный путь. Впрочем,  мне  доставило  огромное  удовольствие
одно необычное ex voto: точная модель речной баржи,  свисавшая  со  свода  и
снабженная  письменным  выражением  надежды  на  то,  что  господь  приведет
"Сен-Никола" из Крея в безопасную гавань. Модель была сделана очень  искусно
и, несомненно, привела бы в восторг компанию мальчишек где-нибудь на  пруду.
Насмешил  же  меня  характер   грозной   погибели,   которую   должно   было
предотвратить это ex voto. Вешайте на здоровье изображение  морского  судна,
которому предстоит пропахать борозду вокруг земного шара,  посетить  тропики
или ледяные полюсы и  встречать  опасности,  вполне  заслуживающие  свечи  и
мессы. Но "Сен-Никола" из Крея предстояло лет  десять  плавать  по  заросшим
каналам, влекомому терпеливыми битюгами под шепот тополей на зеленых берегах
и посвистывание шкипера у  руля,  всегда  в  виду  какой-нибудь  деревенской
колокольни  -  казалось  бы,  уж  где-где  можно  было   бы   обойтись   без
вмешательства провидения, так именно здесь! Впрочем, как знать,  шкипер  мог
быть человеком юмористической складки или же  пророком,  который  с  помощью
этого нелепого знака хотел напомнить людям о серьезности жизни.
     В Крее, как и в Нуайоне, наибольшей любовью из святых пользуется святой
Иосиф - за свою пунктуальность. Ведь в молитве можно оговорить день и час, и
благодарные прихожане не забывают отметить их на  вотивной  табличке  в  тех
случаях, когда святой точно удовлетворил просьбу в указанный  срок.  Всегда,
когда важно  время,  следует  обращаться  именно  к  посредничеству  святого
Иосифа. Мне было приятно, что у  французов  он  в  такой  моде,  ибо  добрый
старичок не играет почти никакой роли в религии моей родной страны.  Правда,
меня  несколько  тревожила  мысль,   что   раз   святого   так   хвалят   за
пунктуальность, значит,  от  него  ждут  благодарности  за  посвященную  ему
табличку.
     Нам, протестантам, все это представляется  глупостью,  а  вернее,  даже
пустяками, не заслуживающими внимания. Но в конце-то концов до тех пор, пока
люди испытывают благодарность за ниспосланные им дары, так ли  уж  важно,  в
какую глупую  форму  она  облекается  и  как  именно  выражается?  Подлинное
невежество мы встречаем тогда, когда человек не замечает  благих  даров  или
считает, что обязан ими только самому себе. Что ни говори,  а  нет  хвастуна
смешнее того, кто сам проложил себе путь в  жизни!  Существует  значительная
разница между сотворением света из  хаоса  и  зажиганием  газового  рожка  в
лондонской гостинице с помощью коробка  безопасных  спичек;  что  бы  мы  ни
делали, а всегда будет нечто, данное нашим рукам со стороны, - хотя бы  наши
десять пальцев.
     Однако церковь в Крее демонстрирует нечто и  похуже  глупости.  В  этом
повинна "Ассоциация четок живых", о которой я никогда прежде не слышал.  Как
следует из печатного объявления, эта ассоциация была  создана  на  основании
бреве папы Григория XVI, данного 17 января 1832 года;  из  раскрашенного  же
барельефа следует, что она была основана без точного указания даты Пресвятой
Девой, вручившей четки святому  Доминику,  и  Младенцем  Христом,  вручившим
другие четки святой Екатерине Сиенской. Папа Григорий,  конечно,  фигура  не
столь внушительная, но зато более близкая к нам. Я не совсем понял, была  ли
ассоциация  чисто  молитвенным  обществом,  или   она   занималась   еще   и
благотворительностью,  но  чрезвычайная  ее  организованность  сомнений   не
вызывала: для каждой недели данного месяца указывались фамилии  четырнадцати
матрон и девиц, а возглавлялся список еще одной  фамилией,  обычно  замужней
дамы, именуемой "zelatrice" {Ревнительница  (франц.).},  -  руководительницы
этой группы. Выполнение обязанностей, возлагаемых ассоциацией на ее  членов,
приносит полное или частичное отпущение грехов. "Частичное отпущение  грехов
полагается за прочтение  молитв  с  четками".  По  "произнесении  требуемого
десятка" частичное отпущение грехов следует немедленно. Когда люди стремятся
заслужить царствие небесное  с  помощью  бухгалтерского  учета,  я  не  могу
преодолеть опасения, что они внесут тот же коммерческий дух и в отношения со
своими ближними, а это превратило бы нашу жизнь в  прискорбное  и  корыстное
торжище.
     Впрочем, один из пунктов был более милосердным. "Все отпущения,  -  как
оказалось, - могут передаваться душам в чистилище". Во  имя  божье,  о  дамы
Крея, без промедления передайте их все душам в чистилище! Берне  отказывался
от гонорара за свои  последние  стихи,  предпочитая  служить  родной  стране
только из любви к ней. Последуйте его примеру, сударыни,  и  если  даже  это
ненамного облегчит участь душ в чистилище, кое-каким душам в  Крее  на  Уазе
это может оказаться полезным и в нашем мире и в ином.
     Перенося эти заметки в книгу, я невольно задаюсь вопросом, способен  ли
человек, с рождения воспитывавшийся в протестантской вере, постичь  подобные
символы и воздать им должное, и не нахожу иного ответа на этот вопрос, кроме
"нет,  не  способен".  Не  могут  они  в  глазах  правоверных  быть   такими
безобразными и корыстными, какими вижу их я. Это  мне  ясно,  как  эвклидова
аксиома. Ведь этих верующих нельзя назвать ни слабыми, ни дурными людьми.  И
они  могут  повесить  табличку,   восхваляющую   святого   Иосифа   за   его
аккуратность, словно он  по-прежнему  остается  деревенским  плотником,  они
могут "произнести требуемый десяток" и,  выражаясь  фигурально,  положить  в
карман отпущение грехов, словно за выполнение какого-то небесного заказа;  а
потом они могут спокойно прогуливаться по улице, без смущения глядя вниз, на
свою чудесную реку, или вверх на точечки звезд, которые на самом  деле  тоже
огромные миры, где много рек величественнее Уазы.  Да,  мне  это  ясно,  как
эвклидова аксиома, - ясно то, что  мой  протестантский  ум  упускает  что-то
самое существенное и что уродства  эти  проникнуты  духом  более  высоким  и
религиозным, чем я могу себе хотя бы представить.
     Интересно, а будут ли другие столь же терпимы ко мне? Подобно  крейским
дамам, я прочел требуемые  молитвы  терпимости  и  теперь  жду  немедленного
отпущения моих грехов.

ПРЕСИ И МАРИОНЕТКИ

     Мы достигли Преси на закате. Равнина тут изобилует тополиными рощицами.
Уаза лежала у подножия холма широким сверкающим полумесяцем. Над  водой  уже
курился легкий туман, смешивая дали воедино. Нигде ни звука, только на  лугу
позвякивали  овечьи  колокольцы,  да  поскрипывала  тележка,  катя  вниз  по
пологому склону. И окруженные садами домики и магазины на  улице,  казалось,
были покинуты своими обитателями еще накануне, так что  я  старался  ступать
бесшумно, точно гуляя по безмолвному лесу. И вдруг,  повернув  за  угол,  мы
увидели на лужайке перед церковью  настоящий  цветник  одетых  по  последней
парижской моде девушек, которые играли в крокет.  Их  смех  и  глухие  удары
молотков по шарам сливались в веселый, бодрящий шум,  а  вид  их  тоненьких,
затянутых в корсеты фигурок в лентах и бантиках вызвал понятное  волнение  в
наших сердцах. По-видимому, в воздухе уже пахло Парижем.  И  девушки  нашего
круга играли здесь в крокет,  словно  Преси  был  реальным  городком,  а  не
биваком в волшебной стране путешествий. Ведь, говоря откровенно,  крестьянку
трудно считать женщиной, и, насмотревшись на то, как люди  в  юбках  копают,
полют и стряпают, мы не могли не почувствовать приятного удивления при  виде
этого нежданного отряда вооруженных до зубов кокеток и немедленно  убедились
в том, что мы всего лишь слабые мужчины.
     Гостиница в Преси оказалась самой скверной гостиницей Франции.  Даже  в
Шотландии мне не доводилось пробовать такой скверной еды. Содержали ее  брат
и сестра, оба моложе двадцати лет. Сестра состряпала для нас,  так  сказать,
ужин, а затем явился не  вполне  трезвый  брат  и  привел  с  собой  пьяного
мясника, чтобы развлекать нас во время трапезы. В салате  мы  наткнулись  на
ломтики чуть теплой свинины, а в рагу -  на  кусочки  неизвестного  упругого
вещества. Мясник развлекал нас рассказами о парижской жизни, которую, по его
словам, он знал досконально, а брат тем  временем  балансировал  на  краешке
бильярдного стола, посасывая окурок сигары. В  самый  разгар  этого  веселья
рядом  с  домом  вдруг  загремел  барабан  и  хриплый  голос  начал   что-то
выкрикивать. Оказалось, что хозяин театра марионеток  объявляет  о  вечернем
представлении.
     Он поставил свой  фургон  и  зажег  свечи  на  другом  конце  крокетной
лужайки, перед церковью, под рыночным навесом, столь обычным для французских
городков; и к тому времени, когда мы неторопливо направились туда, он и  его
жена уже пытались совладать с публикой.
     Это  было  крайне  нелепое  состязание.  Владельцы  театра   расставили
несколько скамей, и те, кто садился на них, должны были платить  два-три  су
за такое удобство. На них не было ни единого свободного местечка - настоящий
аншлаг! - до тех  пор,  пока  ничего  не  происходило.  Но  едва  появлялась
хозяйка, чтобы собрать плату, как  при  первом  же  ударе  в  бубен  зрители
вскакивали и отходили в сторонку, засунув руки в  карманы.  Тут  потерял  бы
терпение и ангел! Хозяин гремел с просцениума, что нигде  во  всей  Франции,
"даже  на  границе  с  Германией",  ему  не  приходилось  видеть   подобного
безобразия! Нет-нет, таких воров, мошенников и негодяев, по  его  выражению,
он не встречал нигде! Хозяйка вновь  и  вновь  пыталась  обойти  зрителей  и
вносила свою визгливую лепту в филиппики супруга. Тут  я  не  в  первый  раз
убедился,  насколько  изобретательнее  женский  ум,  когда  надо   придумать
оскорбление поязвительней.  Зрители  только  весело  смеялись  над  тирадами
хозяина, но ядовитые выпады его жены задевали их  и  заставляли  огрызаться.
Она знала, куда нанести удар побольнее. Она расправлялась с честью  селения,
как хотела. Из толпы ей сердито возражали, что только давало ей пищу для еще
более жгучих насмешек. Две почтенные старые дамы рядом  со  мной,  сразу  же
заплатившие за свои места, густо покраснели от негодования и начали довольно
громко  возмущаться  наглостью  этих  скоморохов;  но  чуть  только  хозяйка
услышала их, как тотчас на них обрушилась: если бы  mesdames  убедили  своих
соседей вести себя  честно,  то  скоморохи  сумели  бы  соблюсти  надлежащую
вежливость, заверила она их; mesdames, вероятно, уже скушали  свой  ужин  и,
быть может, выпили по стаканчику вина; ну, так скоморохи тоже любят  ужинать
и не позволят, чтобы у них прямо на глазах крали их жалкий  заработок.  Один
раз дело дошло даже до небольшой потасовки между хозяином и  кучкой  молодых
людей, и первый под насмешливый хохот был тут  же  повергнут  наземь,  точно
одна из его марионеток.
     Меня чрезвычайно удивила эта сцена, потому что я довольно хорошо знаком
с обычаями и нравами французских бродячих артистов и они всегда  производили
на меня прекраснейшее впечатление. Любой бродячий артист должен  быть  дорог
сердцу человека правильного образа мыслей хотя бы уж потому,  что  он  живой