уда, в  святая  святых  и  физиологическое
сердце трактира,  где  все  печи  дышали  жаром  и  все  столы  ломились  от
разнообразнейших  припасов,  торжественно  вступили  мы  -  двое   промокших
оборванцев с обмякшими прорезиненными  мешками  в  руках.  Я,  вероятно,  не
разглядел эту кухню как следует, ибо видел ее сквозь розовый туман,  но  мне
показалось, что она была полна белоснежных поварских колпаков, которые разом
оторвались от сковород и кастрюль и удивленно повернулись  в  нашу  сторону.
Зато  хозяйку  заведения  можно  было  узнать  сразу  и   безошибочно:   она
возглавляла свою армию, побагровевшая, сердитая женщина и к  тому  же  очень
занятая. И к ней-то я обратился с вежливым вопросом - чересчур вежливым,  по
мнению Папироски, - можно ли нам тут переночевать. Она холодно оглядела  нас
с головы до ног.
     - Поищите ночлег в предместье, - ответила она. - У  нас  нет  свободных
комнат для таких, как вы.
     Я не сомневался, что стоит нам войти, переодеться  и  заказать  бутылку
вина, как все уладится, и поэтому я сказал:
     - Ну, если для нас нет постелей, то пообедать  мы,  во  всяком  случае,
можем. - И вознамерился опустить мешок на пол.
     Физиономию  хозяйки  сотрясло   могучее   землетрясение.   Она   грозно
подскочила к нам и топнула ногой.
     - Вон! Вон отсюда! - закричала она. - Sortez!  Sortez!  Sortez  par  la
porte!
     Не знаю, как это произошло, но в следующую минуту мы  уже  снова  мокли
под дождем в темноте и я ругался у ворот, как разочарованный нищий. Где были
королевские водники Бельгии? Где был судья и его прекрасные вина? И где были
грации Ориньи? Какой черной казалась ночь после жаркой и светлой  кухни!  Но
чернота в наших сердцах была еще непроницаемее! Мне не впервые отказывали  в
ночлеге. Как часто представлял я себе, что именно я сделаю, если меня  вновь
постигнет такая неудача. Но представлять легко!  А  как  выполнить  подобный
план, когда сердце кипит возмущением? Вот попробуйте,  попробуйте  разок,  а
потом расскажите мне, что у вас получилось.
     Все эти прекраснодушные разговоры о бродягах и нравственности ни к чему
не ведут. Шесть часов в полицейском участке (которые довелось  провести  там
мне) или один грубый отказ, полученный в гостинице,  заставят  вас  изменить
ваши взгляды на вопрос не  хуже  множества  лекций.  До  тех  пор,  пока  вы
пребываете в горних  высях  и  весь  мир  угодливо  склоняется  перед  вами,
социальное  устройство   общества   представляется   вам   безупречным.   Но
попадите-ка разок под колеса, и вы пошлете общество ко всем  чертям.  Я  дам
самому высоконравственному человеку две недели подобной жизни, а потом куплю
остатки его респектабельности за два пенса.
     Сам же я,  когда  меня  вышвырнули  из  "Оленя",  "Лани"  или  как  там
назывался этот трактир, с удовольствием поджег бы  храм  Дианы,  окажись  он
тогда  у  меня  под   рукой.   Не   существовало   преступления   достаточно
кощунственного,  чтобы  выразить  мое  неодобрительное  отношение  ко   всем
общественным институтам. Что до  Папироски,  то  мне  ни  разу  в  жизни  не
приходилось видеть, чтобы человек так резко менялся.
     - Нас снова приняли за коробейников,  -  сказал  он.  -  Боже  великий,
каково же это - быть настоящим коробейником!
     Затем он подробно перечислил все недуги, которые должны  были  поразить
тот или иной сустав в теле  хозяйки.  По  сравнению  с  ним  Тимон  Афинский
показался бы человеколюбцем. А когда он достигал апогея в своих  проклятиях,
то внезапно обрывал их и принимался слезливо сочувствовать бедным.
     - Боже меня упаси, - сказал он (и надеюсь, его молитва была  услышана),
- когда-нибудь впредь быть резким с коробейником.
     Неужто это был невозмутимый Папироска? Да, да, это был он. О  перемена,
превосходящая всякое вероятие, немыслимая, неправдоподобная!
     А тем временем небеса плакали на наши макушки, а окна вокруг  светились
все ярче по мере того, как  сгущалась  тьма.  Мы  уныло  бродили  по  улицам
Ла-Фера; мы видели лавки и частные дома, где люди сидели за обильным ужином;
мы видели  конюшни,  где  перед  извозчичьими  клячами  стояли  полные  сена
кормушки, а на полу  была  постелена  чистая  солома;  мы  видели  множество
резервистов, которые, возможно, очень жалели себя  в  эту  сырую  ночь  и  с
тоской вспоминали родной дом - но разве у каждого  из  них  не  было  своего
места в казармах Ла-Фера? А у нас - что было у нас?
     Других гостиниц в городке как  будто  не  имелось:  во  всяком  случае,
следуя указаниям  прохожих,  мы  всякий  раз  возвращались  к  месту  нашего
позорного изгнания. К тому времени, когда мы исходили  весь  Ла-Фер,  трудно
было бы найти людей несчастнее нас, и Папироска уже  собирался  улечься  под
тополем и поужинать черствой коркой. Но вот на противоположном конце города,
у самых ворот, мы увидели ярко  освещенный  и  полный  оживления  дом.  "Под
Мальтийским крестом",  -  гласила  вывеска.  -  "Заведение  Базена,  стол  и
постели". Тут мы и нашли приют.
     Зал был переполнен шумными резервистами, которые усердно пили и курили,
и мы от души обрадовались,  когда  на  улице  раздались  звуки  барабанов  и
горнов, после чего все резервисты, похватав свои кепи, поспешили в казармы.
     Базен оказался высоким, начинающим полнеть человеком с  ясным,  кротким
лицом и мягким голосом. Мы пригласили его выпить с нами,  но  он  отказался,
сославшись на то, что весь день должен был чокаться с резервистами. Это  был
совсем  другой  тип  рабочего  -  содержателя  гостиницы,  не   похожий   на
громогласного спорщика в Ориньи. Он тоже любил Париж, где в  юности  работал
маляром.
     - Сколько там возможностей пополнять свое образование! - сказал он.
     И тем, кто читал у Золя описание  того,  как  рабочие-молодожены  и  их
гости посещают Лувр, следовало бы в качестве противоядия послушать Базена. В
юности он бредил музеями.
     - Там можно видеть маленькие чудеса  труда,  -  сказал  он,  -  которые
помогают стать хорошим рабочим. Они разжигают искру.
     Мы спросили, как ему живется в Ла-Фере.
     - Я женат, - ответил он. - И у меня есть мои  милые  дети.  Но,  честно
говоря, разве это жизнь? С утра до вечера я чокаюсь с оравой  людей,  не  то
чтобы плохих, но таких невежественных!
     Вскоре распогодилось, и из-за туч выплыла  луна.  Мы  расположились  на
крыльце, вполголоса беседуя с Базеном. Из кордегардии  напротив  то  и  дело
выходил караул, потому что из ночного мрака то и  дело  с  лязгом  возникали
обозы полевой артиллерии или закутанные в плащи кавалерийские патрули.
     Через некоторое время к нам присоединилась мадам Базен.  Наверное,  она
очень устала за день: она прильнула к мужу и положила голову ему  на  грудь.
Он обнял ее и начал тихонько поглаживать по плечу.  Мне  кажется,  Базен  не
солгал: он действительно был женат. Как мало мужей, о которых можно  сказать
то же!
     Базены  и  не  подозревали,  сколько  они  для  нас  сделали.  В  счете
упоминались свечи, еда, вино и постели.  Но  в  него  не  были  занесены  ни
дружеская беседа с хозяевами, ни прекрасное зрелище их  взаимной  любви.  Не
была в него включена и еще одна статья. Их учтивость  вновь  подняла  нас  в
собственном мнении. Мы жаждали заботливого внимания, так как оскорбление все
еще жгло нас, и ласковый прием, который мы нашли у них,  словно  восстановил
нас в наших законных правах.
     Как мало и как редко платим мы  за  оказываемые  нам  услуги!  Хотя  мы
словно бы и не выпускаем кошелька из рук, лучшее, что мы получаем,  остается
невознагражденным. Но мне хочется думать, что  истинно  благодарный  дух  не
только берет, но и дает.  Быть  может,  Базены  догадывались,  как  они  мне
нравятся? Быть может, и они нашли исцеление от каких-то  мелких  обид,  видя
мою признательность?


ВНИЗ ПО УАЗЕ

ЧЕРЕЗ ЗОЛОТУЮ ДОЛИНУ

     За Ла-Фером река бежит среди обширных лугов,  зеленого  и  сочного  рая
скотоводов, который зовется  Золотой  долиной.  Неиссякаемый  водный  поток,
ровным и бешеным галопом выписывая широкие петли, омывает и одевает  зеленью
каждый луг. Рогатый скот, лошади и низкорослые веселые  ослики  пасутся  там
бок о бок и вместе спускаются к воде, чтобы напиться. Они вносят в  ландшафт
что-то странное и неожиданное, особенно  в  те  минуты,  когда,  испугавшись
чего-нибудь, принимаются носиться взад и вперед, вскидывая неуклюжие тела  и
морды. Начинает казаться, что ты попал в  безграничные  пампасы,  туда,  где
бродят стада кочевников. Вдали на обоих берегах вставали холмы, а слева река
иногда подбиралась к лесистым отрогам Куси и Сен-Гобена.
     В Ла-Фере  шли  артиллерийские  стрельбы,  а  вскоре  к  этому  грохоту
присоединилась и  небесная  канонада.  Две  гряды  туч  сошлись  над  нашими
головами и принялись обмениваться залпами,  хотя  вся  окружность  горизонта
была чистой и купалась в солнечном свете. Рев пушек и гром совсем перепугали
стада в Золотой долине. Мы видели, как животные мотают головами и мечутся  в
робкой нерешительности; когда же  они  все-таки  принимали  решение,  ослики
следовали за лошадьми, а коровы - за осликами, и над лугами разносился  гром
их копыт. В этом  топоте  было  что-то  воинственное,  словно  шел  в  атаку
кавалерийский полк. И, таким образом, наш слух услаждала самая  мужественная
военная музыка.
     Наконец, пушки и гром стихли; мокрые луга заблестели на солнце,  воздух
заблагоухал дыханием ликующих деревьев и трав, а река  продолжала  неутомимо
мчать нас вперед. Перед Шони пошли фабрики,  а  затем  берега  стали  такими
высокими, что скрыли окружающую местность, и  мы  не  видели  ничего,  кроме
крутых глинистых склонов и бесконечных ив. Лишь изредка мы проносились  мимо
деревушки или парома, да иногда с обрыва удивленный мальчишка следил за тем,
как мы огибаем мысок. Наверное, мы продолжали грести в снах этого мальчугана
еще много ночей!
     Солнце и дождь чередовались с постоянством дня и ночи, и от этого время
шло медленнее. Когда припускал ливень, я ощущал, как каждая отдельная капля,
пронизывая свитер, впивается в мою теплую  кожу,  и  эти  непрерывные  уколы
приводили меня в исступление. Я решил купить себе  в  Нуайоне  макинтош.  Не
велика беда - промокнуть, но из-за этих ледяных  колючек,  разом  поражавших
все мое тело, я начинал бить веслом по воде, как сумасшедший. Папироску  эти
мои взрывы весьма забавляли. Они вносили некоторое разнообразие в созерцание
глиняных берегов и ивовых зарослей.
     И все это время  река  то  кралась  вперед,  как  вор,  то,  закручивая
водовороты, выписывала излучину,  ивы  кивали,  потому  что  она  весь  день
подмывала их корни, глинистые берега  обрушивались  в  воду:  Уаза,  столько
веков  создававшая  Золотую  долину,  казалось,  закапризничала   и   решила
разрушить все, что было ею сделано. Чего только не способна натворить  река,
в простоте сердечной повинуясь закону тяготения!

НУАЙОНСКИЙ СОБОР

     Нуайон стоит примерно в миле от реки на небольшой, окруженной лесистыми
холмами равнине, целиком  заняв  пологую  возвышенность  своими  черепичными
крышами, над которыми господствует собор с необыкновенно  прямой  осанкой  и
двумя чопорными башнями. Пока мы  подходили  к  городку,  черепичные  крыши,
казалось, торопливо карабкались на холм в живописном беспорядке, но как  они
ни старались, им не удавалось вскарабкаться выше колен собора, вздымавшегося
над всеми ними торжественно и строго. По мере того как улицы приближались  к
этому гиганту - властительному гению здешних мест - и  проскальзывали  через
рыночную площадь у ратуши, они все  более  пустели,  становились  все  более
чинными. К  величественному  зданию  они  повертывались  глухими  стенами  и
закрытыми ставнями, а между белыми  плитами  мостовой  росла  трава.  "Сними
обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая".
Тем не менее "Северный отель" зажигает  свои  светские  свечи  в  нескольких
шагах от собора, и все утро мы любовались из окна нашего номера великолепным
восточным фасадом. Я редко испытывал подобную дружескую симпатию,  глядя  на
восточный фасад церкви. Тут собор, расходясь  тремя  широкими  лестницами  и
мощно упираясь  в  землю,  напоминает  корму  старинного  галеона.  В  нишах
контрфорсов  стоят  вазы,  точно  кормовые  фонари.  Земля  возле   горбится
пригорком, а над краем крыши виднеются верхушки башен, словно добрый  старый
корабль лениво покачивается на атлантических валах. Еще миг - и  он  отойдет
от тебя на сотню футов, взбираясь на гребень  следующей  волны.  Еще  миг  -
распахнется окошко, и старинный адмирал в  треугольной  шляпе  высунется  из
него с подзорной трубой. Старинные адмиралы  больше  не  плавают  по  морям,
старинные галеоны все давно сломаны и живут теперь только на  картинках,  но
этот собор, который был собором, когда они еще и не начинали бороздить моря,
по-прежнему гордо высится на берегу Уазы.  Собор  и  река,  вероятно,  самое
древнее, что есть в округе, и, несомненно, оба в своей старости великолепны.
     Причетник проводил нас на верх одной из башен, где находилась  звонница
с пятью колоколами. С этой вышины город казался цветной мостовой из  крыш  и
садов, мы ясно разглядели сглаженные древние валы, а причетник  показал  нам
далеко на равнине в ярком клочке неба между двух облаков башни замка Куси.
     Большие церкви мне никогда не приедаются. Они - мой  любимейший  горный
пейзаж. Собор, конечно, - самое вдохновенное создание человечества: нечто на
первый  взгляд  единое  и  законченное,  как  статуя,   но   при   подробном
рассмотрении столь же живое и захватывающее, как лес вблизи.  Высоту  шпилей
нельзя определять с помощью тригонометрии  -  они  получаются  до  нелепости
низкими. Но какими высокими кажутся они восхищенному взгляду! А когда видишь
такое  множество  гармоничных  пропорции,  возникающих  одна  из  другой   и
сливающихся  воедино,  то  пропорциональность   начинает   казаться   чем-то
трансцендентным, переходит в какое-то иное, более важное качество. Я никогда
не мог понять, откуда у людей берется смелость проповедовать в соборах.  Что
бы они ни сказали, это может только ослабить впечатление. За  свою  жизнь  я
слышал порядочное количество проповедей, но любая из них далеко  уступает  в
выразительности собору. Он великолепнейший проповедник и проповедует днем  и
ночью, не только повествуя о человеческом искусстве и дерзании в прошлом, но
и пробуждая в вашей душе сходные чувства; а  вернее,  подобно  всем  хорошим
проповедникам, он дает лишь необходимый толчок, и вы начинаете проповедовать
себе - в конце-то концов каждый человек сам себе доктор богословия.
     К вечеру, когда я  расположился  на  воздухе  у  дверей  гостиницы,  из
собора, как властный призыв, донесся нежный рокочущий гром органа.  Я  очень
люблю театр и был не прочь посмотреть два-три акта этого спектакля,  но  мне
так и  не  удалось  понять  сущность  богослужения,  свидетелем  которого  я
оказался. Когда я вошел, четверо, а может быть, пятеро священников и столько
же певчих перед высоким алтарем пели "Miserere". Если не считать  нескольких
старух на скамьях и кучки стариков, стоявших на коленях на  каменных  плитах
пола, собор был пуст. Некоторое время спустя из-за  алтаря  попарно  длинной
вереницей вышли молоденькие девушки в черных одеяниях и с белыми  вуалями  и
начали спускаться в центральный неф; каждая держала в руке зажженную  свечу,
а первые четыре несли на столе статую девы Марии с младенцем.  Священники  и
певчие поднялись с колен и замкнули процессию, распевая "Ave  Maria".  Таким
порядком они обошли весь  собор,  дважды  пройдя  мимо  колонны,  к  которой
прислонялся я. Загадочный старик священник, показавшийся мне  главным,  шел,
склонив голову на грудь. Губы его  бормотали  слова  молитвы,  но  когда  он
бросил на меня темный взгляд, я подумал, что мысли его заняты не  молитвами.
Двое остальных, чьи голоса звучали куда громче, смахивали на грубых, толстых
мясников лет сорока с военной выправкой и наглыми сытыми глазками; пели  они
со смаком, и "Ave Maria" в их  устах  приобретала  сходство  с  гарнизонными
куплетами. Девицы держались робко и скромно, но, пока они медленно двигались
по проходу, каждая исподтишка посматривала на англичанина, а дюжая монахиня,
надзиравшая за ними, испепелила его взглядом. Что до певчих, то они с начала
и до конца проказничали, как  умеют  проказничать  только  мальчишки,  лишая
церемонию всякой торжественности.
     Дух происходящего был мне во многом понятен. Да и как можно  не  понять
"Miserere",  -  по  моему  мнению,  творение   убежденного   атеиста?   Если
проникаться отчаянием - благо, то "Miserere" - самая  подходящая  для  этого
музыка, а собор - достойное  обрамление.  В  этом  я  полностью  согласен  с
католиками - кстати, не странно ли, что они  называются  именно  так?  Но  к
чему, во имя всего  святого,  эти  шалуны-певчие?  К  чему  эти  священники,
которые искоса разглядывают прихожан, притворяясь  погруженными  в  молитву?
Эта толстуха монахиня, которая грубо дирижирует своей  процессией  и  больно
дергает за локоть провинившихся девиц?  К  чему  это  сплевывание,  сопение,
забытые ключи и прочие тысячи  досадных  мелочей,  нарушающих  благоговейное
настроение, которое с таким трудом создают песнопения и  орган?  Преподобные
отцы могли бы у любого театра поучиться, чего удается достичь с помощью даже
небольшой  дозы  искусства  и  как  важно  для  пробуждения  высоких  чувств
хорошенько вымуштровать своих статистов и держать каждую вещь на ее месте.
     И  еще  одно  обстоятельство  меня  расстроило.  Сам  я  мог   стерпеть
"Miserere", так как последние недели все  время  был  на  свежем  воздухе  и
занимался физическими упражнениями, но я от души желал, чтобы этих  стариков
и старух здесь не было. Ни музыка, ни ее божественность никак  не  подходили
для людей, уже узнавших  почти  все  невзгоды  жизни  и,  вероятно,  имевших
собственное мнение о ее трагической стороне. Человек преклонных  лет  обычно
носит в душе свое "Miserere", хотя я и замечаю, что такие люди  предпочитают
"Те Deum". A вообще-то лучшим богослужением для престарелых будут,  пожалуй,
их  собственные  воспоминания:  -  сколько  друзей  умерло,  сколько  надежд
потерпело крушение, сколько ошибок и неудач, но в  то  же  время  сколько  и
счастливых дней и милостей провидения! Во всем этом, без сомнения,  найдется
достаточно материала для самой вдохновенной проповеди.
     В  целом  же  впечатление  было  очень  торжественным  и  глубоким.  На
маленькой иллюстрированной  карте  нашего  путешествия  внутрь  страны,  еще
хранимой моей памятью,  которая  порой  развертывает  ее  в  минуты  досуга,
Нуайонский собор нарисован в  колоссальном  масштабе  и  по  величине  равен
целому департаменту. Я и сейчас вижу перед собой  лица  священников,  словно
они стоят совсем рядом, и слышу, как под сводами гремит "Ave Maria, ora  pro
nobis". Эти великолепные воспоминания совсем заслонили остальной Нуайон, и я
не хочу ничего больше про него рассказывать. Это -  просто  скопление  бурых
кровель, под которыми люди ведут, наверное, весьма респектабельную  и  тихую
жизнь, но когда солнце клонится к закату, на город;  падает  тень  собора  и
звон пяти колоколов проникает во все его уголки,  возвещая,  что  орган  уже
поет. Если я когда-нибудь решу присоединиться к римско-католической  церкви,
я поставлю условием, чтобы меня сделали епископом Нуайона на Уазе.


ВНИЗ ПО УАЗЕ

В КОМПЬЕН

     Самым терпеливым людям в конце концов надоедает постоянно  мокнуть  под
дождем, если, конечно, дело не происходит  в  горах  Шотландии,  где  вообще
забываешь, что существует ясная погода. Именно это грозило нам в  тот  день,
когда мы покинули Нуайон.  Я  ничего  не  помню  об  этом  плавании:  только
глинистые откосы, ивы и дождь - ничего, кроме  непрерывного,  безжалостного,
колючего дождя, пока мы н