продолжать
насиловать мой желудок? Респектабельность - вещь по-своему неплохая, но  она
не превыше всего. Я не посмею, конечно, намекнуть, что  это  -  дело  только
вкуса; однако я рискну сказать следующее: если какое-либо  занятие  человеку
явно не по душе, неприятно, необязательно и,  в  сущности,  бесполезно,  то,
будь оно респектабельно, как англиканская церковь, чем скорее он его бросит,
тем лучше для него самого и для всех, кого это касается.


ПО КАНАЛУ САМБРЫ

В КАРТ

     Часа через три весь "Большой олень" отправился проводить  нас  к  реке.
Кучер омнибуса смотрел на нас тоскливыми глазами. Бедная птица в клетке! Как
памятно мне время, когда я сам бродил по станционной платформе, смотрел, как
поезда один за другим уносят в ночь свой груз свободных людей, и жадно читал
в расписании названия далеких городов!
     Мы еще не миновали все форты, как начался дождь. Лобовой ветер  налетал
яростными порывами, а пейзаж вполне гармонировал с безжалостностью  небесных
стихий. Мы плыли вдоль изуродованных берегов, покрытых  редким  кустарником,
но зато щеголяющих  разнообразием  фабричных  труб.  Мы  сделали  привал  на
замусоренном лужке, где торчало несколько древесных стволов  с  обрубленными
ветвями, и выкурили по трубочке, пользуясь тем, что выглянуло солнце. Однако
ветер был так силен, что мы, собственно, курили только его. Окрестный пейзаж
не радовал глаз никакими природными  красотами,  кроме  грязных  мастерских.
Стайка детей во главе с высокой девочкой остановилась в двух шагах от нас  и
внимательно наблюдала за нами до самого нашего отъезда. Я был бы рад узнать,
что они о нас думали.
     Шлюз в Омоне оказался почти непреодолимым препятствием, так  как  место
причала располагалось под высоким и крутым берегом, а спуск находился оттуда
очень далеко. Человек десять прокопченных рабочих пришли нам на  помощь.  От
вознаграждения они отказались наотрез  и  -  что  еще  лучше  -  с  истинным
благородством, не оскорбившись и не оскорбляя.  "Такой  уж  обычай  в  наших
местах", - объяснили они. Прекрасный  обычай!  В  Шотландии,  где  вам  тоже
помогут бескорыстно, добрые  люди  отвергнут  ваши  деньги  так,  словно  вы
пытаетесь подкупить избирателя.  Коль  скоро  человек  готов  утрудить  себя
достойным поступком, то, право, стоит сделать еще одно небольшое усилие и не
посягать  на  достоинство  тех,  кому  помогаешь.  Однако  в  наших   бравых
саксонских странах, где мы семьдесят лет бредем по грязи, с  рождения  и  до
смерти внимая свисту ветра,,  мы  и  добро  и  зло  творим  надменно,  почти
вызывающе, даже милостыню превращая в свидетельство собственной  добродетели
и в акт войны против несправедливости.
     За Омоном снова выглянуло солнце, а ветер стих; после нескольких  минут
усердной гребли заводы остались позади,  и  мы  очутились  в  очаровательном
краю. Река здесь вилась среди пологих холмов, и  солнце  то  светило  нам  в
спину, то оказывалось прямо впереди, превращая реку в  поток  непереносимого
сияния. По обеим сторонам тянулись луга и яблоневые сады, отделенные от воды
лишь полоской осоки и водяных лилий. Изгороди были очень высоки и  опирались
на стволы могучих вязов, так  что  поля,  порой  очень  маленькие,  казались
рядами беседок над рекой. Дали были  от  нас  заслонены,  лишь  изредка  над
ближайшей  изгородью  вдруг  вздымалась  лесистая  вершина  холма,  создавая
средний план, - и все. Небо было  безоблачно.  Воздух  после  дождя  чаровал
чистотой и прозрачностью. Река петляла между холмов, сверкая, как зеркало, и
каждый удар весла заставлял вздрагивать лилии у берега.
     По лугам бродили причудливо узорные черно-белые коровы. Одна,  с  белой
мордой и глянцевито-черным туловищем, подошла к воде  напиться  и,  когда  я
проплывал мимо, смотрела на меня, задумчиво подергивая ушами, точно комичный
священник в какой-нибудь пьесе. Через секунду я услышал громкий  всплеск  и,
оглянувшись,  увидел,  что   "священник"   с   трудом   выкарабкивается   на
обрушившийся берег.
     Кроме коров, мы не видели ни единого живого существа, если  не  считать
нескольких птиц и множества рыболовов. Эти последние  сидели  на  бережку  с
удочками - кто с одной, а кто  и  с  десятком.  Они,  казалось,  цепенели  в
блаженстве, и те из них, кого нам удавалось  втянуть  в  обмен  репликами  о
погоде,  отвечали  нам  тихим  и  рассеянным  голосом.  Они  как-то  странно
расходились во мнениях относительно того, какая  именно  рыба  привлекла  их
сюда со всей их наживкой, но  в  одном  были  единодушны:  этой  рыбой  река
изобилует. Когда мы убедились, что ни одному из них никогда не попадалась на
крючок рыба той породы, которую  постоянно  ловил  его  сосед,  мы  невольно
заподозрили, что никто из них вообще в жизни не поймал ни одной рыбешки.  Но
так как день был удивительно хорош, я от души надеюсь, что терпение  каждого
из них было вознаграждено, и каждый отправился домой, неся  полную  корзинку
серебристой добычи. Кое-кто из  моих  друзей  начнет  стыдить  меня  за  это
пожелание, но мне человек, будь он  даже  удильщиком,  куда  приятнее  самой
лучшей пары жабер во всех господних водах. К рыбам я не  питаю  ни  малейшей
нежности, кроме тех случаев, когда их подают к столу под белым соусом, тогда
как удильщик - это весьма  существенная  часть  речного  пейзажа,  а  посему
заслуживает известного признания со стороны байдарочников. Он всегда вежливо
ответит,  где  ты  находишься,  а  его  недвижная  фигура  отлично  оттеняет
окружающую пустынность  и  безмолвие,  напоминая  к  тому  же  о  сверкающих
обитателях глубин под днищем твоей байдарки.
     Самбра так трудолюбиво выписывала узоры среди своих  холмов,  что  было
уже начало седьмого, когда мы подошли к шлюзу в Карте. Папироска  вступил  в
шутливую перебранку с ватагой ребятишек, которые  бежали  рядом  с  нами  по
бечевнику. Тщетно я взывал к его благоразумию. Тщетно я убеждал его на нашем
родном языке, что нет на свете существа опаснее мальчишки: стоит  только  им
ответить, и града камней тебе не избежать. Что до меня, то на все обращенные
ко мне реплики я лишь  кротко  улыбался  и  покачивал  головой,  словно  был
существом вполне безобидным и не понимал ни слова по-французски. Мой прошлый
опыт на родных реках был таков, что я предпочту столкнуться  нос  к  носу  с
любым  кровожадным  хищником,  чем  встретиться  с  компанией   здоровых   и
нормальных уличных мальчишек.
     Однако я был несправедлив к этим мирным юным эноитянам. Когда Папироска
отправился наводить справки, я выбрался на берег, чтобы,  покуривая  трубку,
приглядывать  за  байдарками,  и  тотчас  стал  объектом  самого  дружеского
любопытства. К детям теперь присоединились молодая женщина и  кроткого  вида
юноша без одной руки, так что я  почувствовал  себя  почти  в  безопасности.
Когда я рискнул произнести свое  первое  французское  слово,  одна  девчушка
кивнула со смешной взрослой умудренностью.
     - Вот видите, - заявила она.  -  Он  все  хорошо  понимает,  он  просто
притворялся.
     И все весело засмеялись.
     Сообщение о том, что мы приехали из Англии, произвело  на  них  большое
впечатление, и та же девочка не преминула объяснить, что Англия - это остров
"очень далеко отсюда - bien loin d'ici".
     - Это ты правду сказала: очень-очень далеко отсюда, - заметил однорукий
паренек.
     Никогда еще меня не охватывала такая тоска  по  родине:  расстояние  до
места, где я впервые увидел свет дня, вдруг показалось мне неизмеримым.
     Байдарки им очень понравились. И я подметил в этих детях  деликатность,
про  которую  стоит  рассказать.  Последнюю  сотню  ярдов  нашего  пути  они
оглушительно требовали дать им покататься; и на  следующее  утро,  когда  мы
готовились отчалить, они опять оглушили нас той же песенкой;  однако  в  эту
минуту, когда обе байдарки стояли возле берега пустые, не раздалось ни одной
такой просьбы. Деликатность ли? А может быть, они просто боялись пуститься в
плавание в такой чудней лодке? Я ненавижу цинизм даже больше, чем дьявола, -
впрочем, может быть,  это  одно  и  то  же?  И  все  же  цинизм  -  неплохое
тонизирующее средство, холодный душ  и  грубое  полотенце  для  сантиментов,
совершенно необходимые для чрезмерно чувствительных натур.
     От байдарок они перешли к моему костюму. Они не могли  насмотреться  на
красный шарф, служивший мне поясом, а нож исполнил их благоговейного ужаса.
     - Вот такие ножи делают  в  Англии,  -  сказал  однорукий  юноша,  и  я
обрадовался, что он не знает, как плохо теперь делают их в Англии. - Они для
тех, кто уходит в море, - добавил он. - Чтобы защищаться от больших рыб.
     Я чувствовал, что с каждым его словом становлюсь в их глазах все  более
романтической фигурой. Да, собственно, я и был романтической  фигурой.  Даже
моя трубка, самая обыкновенная французская трубка,  казалась  им  редкостной
диковинкой, ибо прибыла сюда издалека. И пусть мои перышки были сами по себе
не слишком пышны, зато  они  были  заморскими.  Правда,  одна  деталь  моего
туалета рассмешила их так, что они забыли про вежливость, - мои  парусиновые
туфли, давно уже утратившие свой первоначальный цвет. Вероятно, ребятишки не
сомневались, что причиной была их местная грязь. Все  та  же  девочка  (душа
нашего общества) показала для сравнения свои сабо - жаль, что вы не  видели,
как грациозно и весело она это проделала.
     Неподалеку на траве стоял молочный бидон  молодой  женщины  -  огромная
медная амфора. Я воспользовался возможностью отвлечь  всеобщее  внимание  от
моей персоны, а также отплатить похвалой за похвалы. И вот я с большим жаром
стал восхищаться формой бидона и его цветом, с  полной  искренностью  уверяя
их, что он кажется совсем золотым. Это их ничуть  не  удивило.  По-видимому,
такие бидоны были местной  гордостью.  И  дети  принялись  расписывать,  как
дороги эти амфоры, -  некоторые  стоят  даже  тридцать  франков  штука!  Они
сообщили мне, что бидоны возят на осликах по одному с каждой стороны седла -
какая богатая попона могла бы с ними  потягаться?  -  и  что  они  есть  тут
повсюду, а на больших фермах их очень много и совсем огромных.


ПОН-СЮР-САМБР

МЫ - КОРОБЕЙНИКИ

     Папироска вернулся с хорошими вестями: в десяти минутах ходьбы  отсюда,
в местечке, называющемся Пон, есть гостиница. Мы спрятали байдарки в хлебном
амбаре и попробовали найти проводника среди  ребятишек.  Кружок  вокруг  нас
сразу  распался,  а  когда  мы  предложили  вознаграждение,   ответом   было
обескураживающее молчание. Дети, несомненно, считали нас парой  разбойников.
Почему бы и не поболтать с нами в людном месте, да к  тому  же  опираясь  на
значительное численное превосходство? Но совсем другое дело - отправиться  в
одиночку с двумя головорезами, которые в этот тихий вечер точно с неба упали
в их мирную  деревушку  с  ножами  за  кушаком,  овеянные  ароматом  дальних
странствий. К  нам  на  помощь  пришел  владелец  амбара;  выбрав  какого-то
мальчугана, он пригрозил ему телесным наказанием, иначе, боюсь, нам пришлось
бы самим отыскивать дорогу.  Но,  по-видимому,  мальчуган  страшился  хорошо
известного ему хозяина амбара больше, чем таинственных незнакомцев.  Однако,
я думаю, его сердчишко  билось  отчаянно,  во  всяком  случае,  он  старался
держаться впереди на безопасном расстоянии и  пугливо  на  нас  оглядывался.
Наверное, вот так на заре мира дети указывали дорогу Зевсу  или  кому-нибудь
еще  из  олимпийцев,  спустившихся  на  землю   в   поисках   романтического
приключения.
     Мы  шагали  по  грязному  проселку,   и   Карт   с   его   церковью   и
трещоткой-мельницей  остался  позади.  С  полей  брели  домой  батраки.  Нас
обогнала бойкая маленькая женщина. Она боком сидела  на  ослике  между  двух
сверкающих бидонов, то и дело изящно подгоняла ослика каблуками  и  визгливо
окликала прохожих. Но никто из усталых мужчин не трудился ей  отвечать.  Наш
проводник вскоре свернул с дороги и зашагал по тропинке через  поле.  Солнце
уже зашло, но весь западный горизонт перед нами  был  еще  сплошным  золотым
озером. Через несколько мину* тропка нырнула  в  узкий  проход,  похожий  на
бесконечную решетчатую беседку. По обеим сторонам тянулись темные  фруктовые
сады,, среди листвы прятались низенькие домики, и  дым  из  труб  тянулся  к
небесам; порой в просветах мелькал огромный золотой щит запада.
     Мне  еще  не  приходилось  видеть  Папироску   в   столь   идиллическом
настроении. Восхваляя сельский пейзаж, он положительно  впал  в  поэтический
слог. Да и сам я был опьянен не меньше. Теплый вечерний  воздух,  сумеречные
тени, пылающее небо и тишина гармонично аккомпанировали нашей прогулке, и мы
оба решили впредь избегать городов и искать ночлега только в деревушках.
     Наконец тропинка скользнула между двумя домами  и  вывела  путников  на
широкую грязную проезжую дорогу, по обеим сторонам которой, насколько хватал
глаз, тянулось малопривлекательное селение. Дома отстояли от дороги довольно
далеко, и на узких пустырях перед ними виднелись поленницы, тележки,  тачки,
мусорные кучи и чахлая травка. Слева посреди улицы торчала тощая башня.  Чем
она была в прошлые века, я не знаю, -  возможно,  надежным  убежищем  в  дни
войны, - но теперь наверху виднелся циферблат со стертыми цифрами,  а  внизу
железный почтовый ящик.
     Гостиница, которую нам рекомендовали в Карте, была переполнена, а может
быть, хозяйке не понравился наш вид. Следует  упомянуть,  что  наши  длинные
мокрые прорезиненные мешки делали наше обличье не слишком цивилизованным. По
мнению Папироски, мы смахивали на мусорщиков.
     - Господа, наверное, коробейники? (Ces messieurs sontdes marchands?)  -
осведомилась хозяйка гостиницы и, не дожидаясь ответа, который ей, вероятно,
представлялся очевидным, рекомендовала нам отправиться к мяснику - он  живет
возле башни и пускает к себе ночевать запоздалых путников.
     Мы направили свои стопы туда. Но мясник был уклончив, а все его кровати
были заняты. Или, может быть, ему не понравился  наш  вид.  На  прощание  он
спросил нас:
     - Господа, наверное, коробейники?
     Смеркалось уже всерьез. Мы больше не различали лиц  прохожих,  невнятно
желавших нам доброго  вечера.  Домовладельцы  же  Пона,  по-видимому,  очень
берегли керосин: во всем этом длинном селении ни в одном окне не  засветился
огонек. По-моему, нигде в мире не найти другого такого длинного селения, но,
возможно, от усталости и разочарования  каждый  шаг  казался  нам  тремя.  В
глубоком унынии мы добрались до последнего трактира  и,  заглянув  в  темную
дверь, робко осведомились, нельзя ли  нам  здесь  переночевать.  Женский  не
слишком приветливый голос ответил утвердительно. Мы сбросили мешки и  ощупью
отыскали стулья.
     Комната была погружена в непроницаемую тьму, в которой  красным  светом
светились щели и конфорки топящейся плиты. Но вскоре хозяйка  зажгла  лампу,
чтобы рассмотреть своих новых  гостей.  Вероятно,  причиной  того,  что  она
пустила нас в дом, был мрак, во всяком случае, наша внешность как  будто  не
слишком ей понравилась. Мы находились в  обширной  комнате,  почти  лишенной
мебели  и  украшенной  двумя   аллегорическими   литографиями   "Музыка"   и
"Живопись", а  также  текстом  закона,  запрещающего  пьянство  в  публичных
местах. Сбоку находилась небольшая стойка с полудюжиной бутылок на ней.  Два
батрака, устало сгорбившись,  ждали  ужина;  у  стола  хлопотала  некрасивая
девушка с сонным ребенком лет двух на руках.
     Хозяйка  переставила  кастрюли  на  плите  и  положила   на   сковороду
бифштексы.
     - Господа, наверное, коробейники? - спросила она резко.
     И на этом все  разговоры  окончились.  Мне  начало  казаться,  что  мы,
пожалуй, и в самом деле коробейники. Мне в жизни  не  приходилось  встречать
людей со столь бедной фантазией, как содержатели гостиниц  в  Пон-сюр-Самбр.
Однако  манеры  и  прочие  внешние  признаки,  как  и  банкноты,  не   имеют
международного хождения. Достаточно пересечь границу,  и  ваши  полированные
манеры не стоят уже ни гроша. Эти эноитяне не видели никакой  разницы  между
нами и  средним  коробейником.  Более  того,  пока  жарились  бифштексы,  мы
получили некоторую  пищу  для  размышлений,  наблюдая,  как  безмятежно  они
считают нас тем, чем сочли с  самого  начала,  и  как  вся  наша  изысканная
учтивость,  все  наши  любезные   усилия   поддержать   разговор   прекрасно
гармонируют с навязанной нам ролью бродячих торговцев. Во всяком случае, это
большой комплимент французским коробейникам: даже перед такими судьями мы не
могли побить их нашим же собственным оружием.
     Наконец нас пригласили к столу. Батраки (у  одного  из  них  лицо  было
изможденным и бледным, словно от  постоянного  переутомления  и  недоедания)
поужинали тарелкой хлебной похлебки, двумя-тремя  картофелинами  в  мундире,
чашечкой кофе, подслащенного патокой, и кружкой скверного пива. Хозяйка,  ее
сын и упомянутая выше девушка ели то же самое. По  сравнению  наш  ужин  мог
показаться лукулловым пиром. Нам подали бифштексы - правда,  жестковатые,  -
картофель, сыр, лишнюю кружку пива и кофе с настоящим сахаром.
     Видите, что значит быть джентльменом... виноват, коробейником! Прежде я
не догадывался, что коробейник может быть важной персоной  в  харчевне,  где
столуются батраки, но теперь, оказавшись на один вечер в роли коробейника, я
убедился, что дело обстоит именно  так.  В  своем  смиренном  пристанище  он
пользуется примерно таким же почетом, как  человек,  снимающий  в  столичном
отеле номер с гостиной. Если вглядеться повнимательнее,  обнаруживаешь,  что
классовые различия среди людей неисчислимы, и, возможно, по  милости  судьбы
вообще никто не стоит на нижней ступени лестницы и всякому дано ощущать свое
превосходство над кем-то другим, так что ничья гордость не страдает.
     Наш ужин не доставил нам большого удовольствия, особенно  Папироске.  Я
же пытался убедить себя, что это просто забавное  приключение  -  и  жесткий
бифштекс и все прочее. Если верить изречению Лукреция, наш  бифштекс  должен
был стать вкуснее оттого, что рядом ели пустую похлебку. Однако на  практике
это выглядит совсем иначе. Одно дело знать теоретически, что другим  живется
хуже, чем тебе, но вовсе не так уж приятно -  я  сказал  бы  даже,  что  это
противоречит этикету вселенной, - сидеть с ними за одним столом и  пировать,
пока они довольствуются черствыми корками. Я не  видел  ничего  подобного  с
того далекого дня, когда в школе  один  обжора  расправлялся  в  одиночку  с
тортом, присланным ему ко дню рождения. Это было, насколько я помню, гнусное
зрелище, и мне в голову не приходило, что  я  сам  когда-нибудь  окажусь  на
месте такого обжоры. Но вот вам  еще  один  пример  того,  что  значит  быть
коробейником.
     Несомненно, беднейшие слои населения в нашей стране отличаются  большей
добротой и жалостливостью, чем те, кто богаче их. И  думается  мне,  причина
тут в том, что рабочий или коробейник не может отгородиться от  своих  менее
преуспевающих ближних. Если  он  позволяет  себе  лишнюю  кружку  пива,  ему
приходится делать это на глазах десятка людей, которым такая роскошь  не  по
карману. Это ли не заронит ему в душу сочувствия? Вот так бедняк,  бредя  по
жизни, видит ее такой, какова  она  на  самом  деле,  и  знает,  что  каждый
проглоченный им кусок отнят у голодных.
     Однако на определенной  ступени  благосостояния,  как  при  подъеме  на
воздушном шаре, счастливец минует зону облаков, и с этой минуты  он  уже  не
видит, что происходит в подлунном мире. Теперь он  созерцает  лишь  небесные
тела, которые содержатся в идеальном порядке  и  выглядят  положительно  как
новые. Он обнаруживает,  что  провидение  трогательно  о  нем  заботится,  и
невольно уподобляет себя лилиям и жаворонкам. Разумеется, петь  он  все-таки
не поет, но с каким скромным видом восседает он в своем  открытом  ландо!  А
вот если  бы  весь  м