порывом  ветра,  то
работая веслами, тихо плыли от шлюза к шлюзу между двумя  рядами  аккуратных
деревьев.
     Это был прекрасный, зеленый, сочный ландшафт, а  вернее,  одна  зеленая
водная аллея, которая тянулась  от  деревни  к  деревне.  Все  вокруг  имело
упорядоченный вид, свойственный давно обжитым местам.  Когда  мы  проплывали
под мостами, остриженные в кружок дети, перегнувшись через перила, плевали в
нас с истинной консервативностью. Но еще более консервативны были  рыболовы,
которые не сводили глаз со своих поплавков и не удостаивали  нас  ни  единым
взглядом. Они сидели, примостившись на устоях, быках  и  просто  на  берегу,
тихо  поглощенные  своим  занятием.  Они  были  безразличны  ко  всему,  как
образчики неживой природы. Они не  шевелились,  словно  удили  на  старинной
голландской гравюре. Листья трепетали, по воде бежали  маленькие  волны,  но
рыболовы оставались неподвижны, как государственная церковь. Можно  было  бы
трепанировать все их простодушные головы и не  найти  под  черепной  крышкой
ничего, кроме свернутой рыболовной лески. Мне несимпатичны дюжие  молодцы  в
резиновых сапогах, по грудь  в  воде  штурмующие  горные  потоки  в  надежде
поймать лосося, но  я  нежно  люблю  этот  класс  людей,  предающихся  своей
бесплодной  страсти  всю  вечность  и  еще  один  день  над  тихими  и   уже
малонаселенными водами.
     У  последнего  шлюза  сразу   за   Вилворде   смотрительница   говорила
по-французски достаточно внятно и сообщила нам, что до Брюсселя  еще  добрых
две  лиги.  И  там  же  вновь  полил  дождь.  Он  чертил  в  воздухе  прямые
параллельные линии, и поверхность канала раздробилась на  мириады  крохотных
хрустальных фонтанчиков. Найти  ночлег  по  соседству  было  нельзя,  и  нам
оставалось только убрать паруса и усердно грести под дождем.
     Прекрасные виллы с часами и длинными линиями  закрытых  ставнями  окон,
рощи и аллеи  великолепных  старых  деревьев  под  дождем  и  в  сгущающихся
сумерках придавали берегам канала угрюмое величие. Я видел нечто подобное на
гравюрах: пышные пейзажи, пустынные и помрачневшие с приближением бури. И до
самого конца нас сопровождала  тележка  с  поднятым  верхом,  которая  уныло
тряслась по бечевнику, держась у нас за кормой на неизменном расстоянии.

КЛУБ КОРОЛЕВСКИХ ВОДНИКОВ

     Дождь прекратился где-то возле Лакена. Но солнце уже зашло, воздух стал
прохладным, а у нас на двоих не нашлось бы и одной сухой нитки.  К  тому  же
теперь, когда мы почти достигли конца зеленой аллеи  и  были  уже  на  самом
пороге Брюсселя, нам пришлось  столкнуться  с  серьезной  трудностью.  Вдоль
обоих берегов почти вплотную друг к другу стояли баржи, ожидая своей очереди
войти в шлюз. Нигде не  было  видно  ни  одной  удобной  пристани,  ни  даже
конюшни, где мы могли бы оставить байдарки на ночь. Мы кое-как выбрались  на
берег и вошли в  кабачок,  где  какие-то  грустные  бродяги  пили  вместе  с
трактирщиком. Трактирщик был с нами немногословен: ни  каретных  сараев,  ни
конюшен, ни еще чего-нибудь поблизости  нет.  А  заметив,  что  пить  мы  не
намерены, он выказал явное нетерпение поскорей от нас избавиться.  Спас  нас
один из грустных бродяг. В одном конце залива имеется слип, сообщил он  нам,
и еще что-то, что он точно описать не сумел, но тем не менее  его  слушатели
воспрянули духом.
     И действительно, в конце  залива  имелся  слип,  а  наверху  слипа  два
симпатичных юноши в матросских костюмах. Аретуза обратился к ним с вопросом,
и один из них сказал, что пристроить на  ночь  наши  байдарки  будет  совсем
нетрудно, а другой, вынув папиросу изо рта, осведомился,  не  фирмы  ли  они
"Сирл и сын". Это имя вполне заменило визитную карточку. Из лодочного  сарая
с вывеской "Клуб королевских водников"  вышло  еще  шестеро  молодых  людей,
тотчас  присоединившихся  к  нашей  беседе.  Все  они  были  очень  любезны,
словоохотливы и полны восторга, а их речь изобиловала английскими  лодочными
терминами, названиями английских лодочных фирм и английских лодочных клубов.
К стыду своему, я не знаю ни единого места в моей родной стране, где меня  с
подобной радостью приняло бы такое  же  число  людей.  Мы  были  английскими
любителями водного спорта, и бельгийские любители  водного  спорта  кинулись
нам на шею. Не знаю, такой ли сердечностью  приняли  английские  протестанты
французских гугенотов, когда те  бежали  за  Ла-Манш,  спасаясь  от  гибели.
Впрочем, какая религия сплачивает людей  теснее,  чем  занятие  одним  видом
спорта?
     Байдарки внесли в лодочный сарай, клубная прислуга  вымыла  их,  паруса
были повешены сушиться, и все стало чистым и аккуратным, как картинка. А нас
тем временем новообретенные братья - так они сами себя  именовали  -  повели
наверх и отдали в наше распоряжение свою умывальную. Один одолжил нам  мыло,
другой  -  полотенце,  еще  двое  помогли  развязать  мешки.   И   все   это
сопровождалось такими вопросами, такими  заверениями  в  уважении  и  любви!
Признаюсь, только тут я понял, что такое слава.
     - Да-да, "Клуб королевских водников" - старейшинй клуб в Бельгии.
     - У нас членов - двести человек.
     - Мы... (тут я привожу не слова кого-то одного, но экстракт  из  многих
речей, впечатление, оставшееся у меня после долгих  разговоров,  и,  на  мой
взгляд,  это  была  очень  юная,  милая,  безыскусственная  и   патриотичная
похвальба) ...мы  выигрывали  все  гонки,  за  исключением  тех,  в  которых
французы обставляли нас нечестным образом.
     - Оставьте здесь вашу мокрую одежду, ее высушат.
     - O! Entre freres! {Между  братьями!  (франц.).}.  В  любом  английском
лодочном клубе нас встретили бы так же! (От души надеюсь, что так оно и было
бы!)
     - En Angleterre vous employez des sliding-seats, n'est-ce  pas?  {Вы  в
Англии пользуетесь подвижными сиденьями, правда? (франц.).}
     - Днем мы все работаем в торговых  конторах,  но  вечером,  voyez-vous,
nous sommes serieux {Вы видите, мы серьезны (франц.).}.
     Так он и сказал. День все они посвящали легкомысленным  торговым  делам
Бельгии, но по вечерам  выкраивали  несколько  часов  для  серьезных  сторон
жизни. Быть может, мое представление о мудрости неверно,  но,  мне  кажется,
это были очень мудрые слова. Люди, занимающиеся  литературой  и  философией,
весь день отдают тому, чтобы избавиться от подержанных идей и  ложных  норм.
Это их профессия - в поте чела упорно мыслить, чтобы  вернуть  себе  прежний
свежий взгляд на жизнь и разобраться, что действительно нравится им самим, а
с чем они волей-неволей научились мириться. В сердцах  же  этих  королевских
водников  умение  различать  было  еще  живо.   Они   еще   хранили   чистое
представление о том, что хорошо и что дурно, что интересно и что  скучно,  -
представление,  которое  завистливые  старцы  именуют  иллюзией.   Кошмарная
иллюзия пожилого возраста, медвежьи объятия обычаев,  по  каплям  выжимающие
жизнь из человеческой  души,  еще  не  завладели  этими  юными  бельгийцами,
рожденными под счастливой звездой. Они еще понимали,  что  интерес,  который
вызывает у них их коммерческая деятельность, - ничтожный пустяк в  сравнении
с их пылкой многострадальной любовью к лодочному спорту. Зная, что  нравится
тебе самому, и не говоря смиренно "аминь", когда  свет  заявляет,  что  тебе
должно нравиться что-то  иное,  ты  сохраняешь  свою  душу  живой.  Подобный
человек бывает духовно щедр, он честен не только в коммерческом смысле этого
слова, он выбирает своих друзей, руководствуясь личными  симпатиями,  вместо
того, чтобы принимать их как неизбежный придаток к занимаемому им положению.
Короче  говоря,  он  человек,   который   действует   согласно   собственным
побуждениям, сохраняя себя таким, каким  его  создал  бог,  -  а  не  просто
рычажок  в  социальной  машине,   приклепанный   согласно   принципам,   ему
непонятным, во имя цели, ему неинтересной.
     Разве кто-нибудь  посмеет  сказать  мне,  что  конторская  деятельность
приятнее возни с лодками? Тот, кто так думает, либо никогда не видел  лодок,
либо никогда не видел контор. И первые, во всяком случае,  гораздо  полезнее
для здоровья. Самым важным  делом  для  человека  должно  быть  его  любимое
развлечение. Противопоставить этому можно только алчную погоню за  деньгами;
один лишь "Маммона, дух бесчестнейший из всех, низринутых с  небес",  посмел
бы возразить хоть слово. Только лживые ханжи и  лицемеры  могут  утверждать,
будто коммерсант и банкир  -  это  люди,  бескорыстно  трудящиеся  на  благо
человечества, а посему всего более полезные  ему  именно  тогда,  когда  они
наиболее поглощены своими сделками. Это не так,  ибо  человек  важнее  своей
службы. А когда мой  королевский  водник  оставит  свою  исполненную  надежд
юность так далеко позади, что будет  испытывать  горячий  интерес  только  к
гроссбуху, то, смею сказать, он будет уже куда менее симпатичен и вряд ли  с
таким радушием  встретит  двух  промокших  до  костей  англичан,  которые  в
сумерках приплывут на байдарках в Брюссель.
     Когда мы переоделись и выпили по стакану светлого пива  за  процветание
клуба, один из юношей  проводил  нас  до  гостиницы.  Отобедать  с  нами  он
отказался, но готов был выпить стаканчик  вина.  Энтузиазм  -  штука  весьма
утомительная, и я начал понимать, почему пророки были  столь  непопулярны  в
Иудее, где их знали лучше всего.  Три  мучительных  часа  этот  превосходный
молодой человек сидел с нами и разглагольствовал о лодках и лодочных гонках,
а перед уходом любезно распорядился, чтобы нам в спальню подали свечи.
     Время от времени мы пытались переменить тему, но это удавалось нам лишь
на краткое мгновение: королевский водник становился  на  дыбы,  шарахался  в
сторону, отвечал на вопрос и вновь кидался в бушующие валы своей излюбленной
темы. Я называю это его темой, но боюсь, он был не  хозяином  ее,  а  рабом.
Аретуза, для которого любые гонки и скачки - порождение дьявола, оказался  в
тяжелом положении. Он не смел выдать своего невежества и, чтобы не посрамить
честь Старой Англии, рассуждал о знаменитых английских клубах  и  знаменитых
английских гребцах, дотоле ему вовсе не  ведомых.  Несколько  раз,  особенно
когда речь зашла о подвижных сиденьях, его чуть было не разоблачили. Что  до
Папироски, который в буйную пору юности участвовал  в  лодочных  гонках,  но
ныне отрекается от грехопадений тех легкомысленно потраченных  лет,  то  его
положение было даже еще более отчаянным, ибо  королевский  водник  предложил
ему пройти завтра  на  одной  из  их  восьмерок,  дабы  они  могли  сравнить
английскую и бельгийскую греблю. Каждый раз, когда об этом заходила речь, на
лбу моего друга выступал холодный пот. Точно так же подействовало на  нас  и
еще одно предложение юного энтузиаста.  Оказалось,  что  чемпион  Европы  по
байдарке (как, впрочем, и большинство остальных чемпионов) был членом "Клуба
королевских водников". И если бы мы только подождали  до  воскресенья,  этот
адский гребец милостиво проводил бы нас до следующей нашей остановки. Но  мы
- ни тот и ни другой - не испытывали ни малейшего  желания  гнать  солнечных
коней вперегонки с Аполлоном.
     Когда молодой человек ушел, мы отменили распоряжение  насчет  свечей  и
заказали коньяку и воды. Пучина сомкнулась над нашими головами.  Королевские
любители водного спорта были на  редкость  славными  юношами,  но  они  были
немножечко слишком юны и чуть-чуть слишком любили водный  спорт.  Нам  стало
ясно, что  мы  старые  циники:  нам  нравилось  тихое  безделье  и  приятные
размышления о том о сем; мы не желали опозорить нашу страну,  сбив  с  темпа
восьмерку или жалко  влачась  в  кильватере  чемпиона  по  байдарке.  Короче
говоря, нам пришлось спасаться бегством. Это отдавало  неблагодарностью,  но
мы  постарались   возместить   свою   невежливость   карточкой,   исписанной
изъявлениями искреннейшей признательности. Нам было не до церемоний: мы  уже
чувствовали на своих затылках жаркое дыхание чемпиона.

В МОБЕЖЕ

     Под влиянием ужаса, который мы испытывали перед нашими добрыми друзьями
- королевскими водниками, а также учитывая, что между Брюсселем  и  Шарлеруа
нам пришлось бы пройти не менее пятидесяти пяти шлюзов, мы решили  остальную
часть пути до границы проехать  на  поезде  вместе  с  байдарками  и  прочим
багажом. Пройти пятьдесят пять шлюзов за один день практически  означало  бы
проделать весь этот  путь  пешком,  таща  байдарки  на  плечах,  к  великому
удивлению деревьев над каналом и под градом насмешек всех нормальных детей.
     Пересечь границу даже на поезде Аретузе  далеко  не  просто.  Почему-то
любому чиновнику он кажется подозрительным субъектом. Где бы он ни проезжал,
там  всегда  собирается  чиновничий  конклав.  Во  всем  мире   торжественно
подписываются договоры, от Китая  до  Перу  величественно  восседают  послы,
посланники и консулы, и "Юнион Джек" развевается на всех  ветрах;  под  этой
внушительной охраной дородные священники, школьные учительницы,  джентльмены
в серых  костюмах  из  твида  и  всяческая  мелочь  английского  туризма  со
справочниками в руках без  малейших  помех  раскатывают  по  континентальным
железным дорогам, и все же худощавая особа Аретузы застревает в ячеях  сети,
тогда как эти крупные рыбы весело продолжают свой путь. Если он путешествует
без паспорта, то его без лишних разговоров ввергают в гнусное узилище,  если
же его бумаги в порядке, то ему,  правда,  позволяют  следовать  дальше,  но
только после того,  как  он  до  дна  изопьет  унизительную  чашу  всеобщего
недоверия. Он с рождения британский подданный, и  все  же  ему  ни  разу  не
удалось убедить в этом ни единого чиновника. Он льстит себя мыслью,  что  не
лишен честности, и все же его в лучшем случае принимают  за  шпиона,  и  нет
такого  нелепого  или  злонамеренного  способа  добывания  хлеба  насущного,
который  не  приписывался  бы  ему  в  пылу  чиновничьего  или  гражданского
недоверия...
     Это просто уму непостижимо. И я по призыву колокола ходил в  церковь  и
сидел за столом хороших людей, но это не оставило на мне ни малейшего следа.
Чиновничьим очкам я непонятен, как индеец. Они поверили бы, что  я  уроженец
какого угодно края, но только не моего собственного.  Мои  предки  трудились
напрасно, и в моих скитаниях за границей славная конституция мне не  защита.
Поверьте, быть приличным образчиком  своего  национального  типа  -  великое
дело.
     Никого по дороге в Мобеж не просили предъявить документы, кроме меня! И
хотя я отчаянно цеплялся за свои права,, мне наконец  пришлось  смириться  с
унижением, чтобы не отстать от поезда. Я сдался, скрепя сердце,  -  но  ведь
мне надо было ехать в Мобеж!
     Мобеж - город-крепость с очень хорошей гостиницей "Большой олень".  Он,
по-видимому, населен солдатами и коммивояжерами: во всяком случае, мы больше
никого там не видели, если не считать коридорных. Нам  пришлось  задержаться
там, потому что байдарки не торопились к нам присоединиться; в конце  концов
они прочно сели на мель в таможне, и мы  должны  были  вернуться  к  ним  на
выручку. Делать нам было нечего, осматривать - тоже. Кормили нас, к счастью,
хорошо, но и только.
     Папироску чуть было не арестовали за попытку  зарисовать  фортификации,
чего он даже при всем желании  не  сумел  бы  сделать.  А  кроме  того,  мне
кажется, каждая воинственная нация уже имеет планы всех чужих укреплений,  и
подобные предосторожности более всего напоминают  попытку  запереть  конюшню
после того, как коня угнали. Но, без сомнения, они способствуют  поддержанию
духа у населения. Великое дело, если людей удается убедить, что они каким-то
образом причастны  к  свято  хранимой  тайне.  Это  придает  им  значение  в
собственных глазах. Даже масоны, чьи секреты разоблачались  всеми,  кому  не
лень, сохраняют известную гордость; и любой бакалейщик, хотя в глубине  души
он и сознает, какой он безобидный  и  пустоголовый  простак,  возвращаясь  с
одного из "застолий", ощущает себя необыкновенно важной персоной.
     Странно, как хорошо живется двум людям - если их двое - в городе, где у
них нет знакомых. По-моему, созерцание жизни, в которой  ты  не  участвуешь,
парализует личные желания. И ты  с  охотой  довольствуешься  ролью  зрителя.
Булочник стоит в дверях своей лавки; полковник с  тремя  медалями  на  груди
проходит вечером мимо, направляясь в кафе; солдаты бьют в барабаны, трубят "
горны и расхаживают  на  часах  у  фортов,  храбрые,  как  львы.  Невозможно
подобрать слова, чтобы описать, насколько умиротворенно  ты  созерцаешь  все
это. В родных местах нельзя  сохранить  безразличие:  ты  сам  участвуешь  в
событиях, в армии служат твои  друзья.  Но  в  чужом  городе,  не  настолько
маленьком, чтобы он сразу стал привычным,  и  не  настолько  большом,  чтобы
обхаживать путешественников, ты оказываешься так далеко от всего, что просто
забываешь, как можно в чем-то участвовать; вокруг нет ничего  по-человечески
близкого, и ты уже не помнишь, что ты человек. Возможно, в скором времени ты
вообще перестанешь быть человеком. Гимнософисты удаляются  в  лесные  дебри,
где их окружает буйная жизнь природы, где все дышит романтикой, - нет,  было
бы  куда  полезнее  для  их  цели,  если  бы  они   поселились   в   скучном
провинциальном городке, где видели бы ровно столько образчиков  человеческой
породы, сколько необходимо, чтобы рассеять тоску по людям, и где перед  ними
были бы лишь приевшиеся внешние  стороны  человеческого  существования.  Эти
внешние стороны так же мертвы для нас, как многие  церемонии,  и  говорят  с
нашими глазами и ушами на мертвом языке.  Они  столь  же  бессмысленны,  как
слова присяги или приветствие. Мы  так  привыкли  видеть  супружеские  пары,
шествующие в церковь по воскресеньям, что уже не помним, символом  чего  они
являются, и романистам даже приходится оправдывать и превозносить  адюльтер,
когда они хотят показать нам, как это  прекрасно,  если  мужчина  и  женщина
живут только друг для друга.
     Однако в Мобеже нашелся человек, который позволил мне заглянуть за свой
фасад. Это был кучер омнибуса нашей гостиницы - насколько  помню,  ничем  не
примечательный на вид коротышка, но с какой-то человеческой искрой  в  душе.
Он  прослышал  про  наше  маленькое  плавание  и  явился  ко   мне,   полный
восторженной зависти. Как он жаждет путешествовать! Как ему хочется побывать
в других местах и посмотреть мир, прежде чем он сойдет в могилу!
     - Ну, что у меня есть? - сказал он. - Я еду на станцию.  Ну,  ладно.  А
потом я еду назад к гостинице. И так каждый день всю неделю. Бог мой,  разве
это жизнь?
     Я тоже не мог назвать это жизнью - для него. Он настойчиво расспрашивал
меня о том, где я побывал и куда еще намерен отправиться, и, слушая меня, он
вздыхал  -  я  не  преувеличиваю.  Может  быть,  он  стал  бы   мужественным
исследователем Африки, может быть, он поплыл бы с Дрейком к Индиям?  Но  наш
век немилостив к людям с цыганскими наклонностями. Кто умеет плотнее  других
сидеть на конторском табурете, тот и завоевывает богатство и славу.
     Хотел бы я знать, служит ли мой приятель по-прежнему кучером в "Большом
олене". Навряд ли; мне кажется, когда мы приехали в Мобеж, он уже готов  был
взбунтоваться, и встреча с нами могла послужить последней каплей.  В  тысячу
раз лучше, если он стал бродягой, чинит тазы и кастрюли где-нибудь у дороги,
спит под деревьями, и каждый день утренняя и вечерняя заря пылает  для  него
на новом горизонте. Вы, кажется, сказали, что быть кучером омнибуса - весьма
респектабельное занятие? Прекрасно. Так какое же право имеет тот,  кому  это
респектабельное занятие не нравится, препятствовать другим воссесть на козлы
своего омнибуса? Предположим, мне не понравилось какое-нибудь кушанье, а  вы
сообщили мне, что остальное общество питает к нему пристрастие. Какой  вывод
должен был бы я сделать из ваших слов? Неужели мне следовало  бы