о мне, смерть" в лад именно та-
кому звону. В голосе колоколов слишком часто звучит тревожная нота,  грозная
и металлическая, и, слушая их, мы испытываем боль,  а  не  радость;  но  эти
колокола, звонившие вдали то  громко,  то  тихо,  то  с  грустным  кадансом,
который врезался в память, как рефрен модной песенки,  оставались  неизменно
мелодичными; они были столь же  неотъемлемы  от  общего  духа  этого  тихого
сельского ландшафта, как журчание ручьев и крик грачей неотъемлемы от весны.
Я готов был просить благословения у  этого  звонаря,  кроткого  старца,  так
мягко  раскачивающего  веревку  в  такт  своим  размышлениям.  Я  готов  был
благословлять священника, церковный совет или еще кого-нибудь, кто  заведует
во Франции подобными делами, за то, что они позволяют этим  милым  старинным
колоколам  проливать  безмятежную  радость,  а  не  созывают  собрания,   не
устраивают сбора пожертвований, не печатают  в  местной  газетке  постоянных
призывов, чтобы обзавестись набором с иголочки новых,  наглых  бирмингемских
подделок, которые начнут трезвонить во  всю  мочь  под  ударами  с  иголочки
нового звонаря, буйным набатом пугая эхо в долине и наводя на нее ужас.
     Наконец колокола смолкли, и с последним отголоском  закатилось  солнце.
Представление окончилось; долиной Уазы  завладели  безмолвие  и  сумрак.  Мы
взяли  весла,  полные  светлой  радости,  как  люди,  посмотревшие  чудесный
спектакль и возвращающиеся теперь к повседневному труду. Река в  этом  месте
была особенно опасна; она бежала необыкновенно быстро и  внезапно  порождала
коварные водовороты. Одна трудность тут  же  сменялась  другой.  Иногда  нам
удавалось проскочить над затопленной плотиной, но чаще вода переливалась  по
самым кольям, и мы должны были выходить на берет и  тащить  лодки  на  себе.
Однако больше всего нам  мешали  последствия  недавних  бурь.  Через  каждые
двести-триста ярдов реку перегораживало упавшее дерево, и  обычно  не  одно.
Порой оно не доставало до противоположного берега, и мы  огибали  лиственный
мыс, слушая, как журчит и пенится вода среди ветвей. Порой же доставало,  но
берег был так высок, что,  пригнувшись,  мы  благополучно  проскакивали  под
стволом. Иногда нам приходилось влезать на ствол  и  перетаскивать  байдарку
через него, а иногда - если течение было особенно сильным - у нас  оставался
только один выход: причалить к берегу и нести  байдарку  на  себе.  Все  это
придавало плаванию значительное разнообразие и не позволяло нам  забыться  в
мечтах.
     Вскоре после того, как мы снова пустились в путь и  я  намного  обогнал
Папироску, все еще пьяный от солнца, скорости и колокольного звона, река  по
обыкновению сделала львиный прыжок у излучины, и я увидел почти прямо  перед
собой очередное упавшее дерево.  Я  мгновенно  повернул  руль  и  прицелился
пронестись под стволом в том месте, где он  выгибался  над  водой,  а  ветви
образовывали просвет. Когда человек только что  поклялся  природе  в  вечной
братской  любви,  он  склонен  принимать  великие   решения   без   должного
обдумывания, и это решение, для меня достаточно великое, не было принято под
счастливой звездой. Ствол уперся мне в грудь, и пока я пытался  съежиться  и
все-таки проскользнуть под ним, река взяла дело в свои руки и унесла  из-под
меня лодку. "Аретуза" повернулась поперек течения, накренилась, извергла то,
что еще оставалось от меня на ее борту, и, освободившись от  груза,  нырнула
под ствол, выпрямилась и весело помчалась дальше.
     Не знаю, скоро ли  мне  удалось  выбраться  на  дерево,  за  которое  я
цеплялся, но, во  всяком  случае,  эта  операция  длилась  дольше,  чем  мне
хотелось бы. Мысли мои приняли мрачный, почти траурный оборот, но я все-таки
крепко держал весло. Едва мне удавалось извлечь на  поверхность  плечи,  как
река уносила мои пятки, и, судя по весу моих брюк, в их  карманах  скопилась
вся вода Уазы.  Пока  не  испробуешь  этого  на  практике,  невозможно  даже
представить себе, с какой силой  река  увлекает  человека  в  глубину.  Сама
смерть схватила меня за ноги, так как это была ее  последняя  засада  и  она
лично вмешалась в борьбу. Но все-таки я не выпустил весла. В конце концов  я
ползком вскарабкался на ствол и приник к нему размокшим бездыханным  комком,
не зная, смеяться ли мне или плакать от такой несправедливости. Какую жалкую
фигуру являл я, наверное, в глазах Бернса, все еще пахавшего в высоте! Но  в
руке у меня  было  весло.  И  на  моей  гробнице,  если  я  ею  когда-нибудь
обзаведусь, будет высечено: "Он крепко держал свое весло".
     Папироска уже промчался мимо, ибо - как мог бы заметить и я, не пылай я
тогда такой любовью ко всей природе, - вершина дерева далеко не доставала до
противоположного берега. Он предложил мне помощь, которую  я  отклонил,  так
как уже утвердил на стволе  локти,  и  послал  его  в  погоню  за  беглянкой
"Аретузой". Течение было слишком быстрым, чтобы можно было  выгрести  против
него даже в одной байдарке, не говоря уж о том,  чтобы  вести  за  собой  на
буксире вторую. Поэтому я перебрался по стволу на берег и отправился  дальше
пешком. Я так продрог, что сердце мое преисполнилось злобы. Теперь мне стало
понятно, почему отчаянно дрожат камыши. Впрочем, я  мог  бы  преподать  урок
дрожания любой камышинке.  Когда  я  приблизился  к  Папироске,  он  шутливо
сообщил мне, что решил, будто я  "занимаюсь  гимнастикой",  и  только  потом
сообразил,  что  меня  бьет  озноб.  Я  хорошенько  растерся  полотенцем   и
переоделся в сухой костюм, извлеченный из прорезиненного мешка. Но до  конца
плавания я так и не пришел в себя. Меня не оставляло мерзкое  ощущение,  что
сухая одежда на мне - моя последняя. Борьба с рекой меня утомила,  и,  может
быть, я, сам того не зная,  несколько  пал  духом.  Здесь,  в  этой  зеленой
долине, где властвовала быстрая река, природа внезапно обратила против  меня
свою хищную сторону. Колокола колоколами, но я услышал  и  зловещую  мелодию
Пана. Неужели злая река все-таки утащит меня за ноги на дно?  И  не  утратит
при этом свою красоту? Благодушие природы в конечном счете оказывалось  лишь
маской. Нам предстояло еще долго плыть  по  извилистой  реке,  и,  когда  мы
добрались до  Ориньи-Сент-Бенуат,  сумерки  совсем  сгустились,  а  колокола
звонили к поздней вечерне.


ОРИНЬИ-СЕНТ-БЕНУАТ

ДНЕВКА

     На следующий день было воскресенье, и церковные колокола звонили  почти
без передышки. Собственно говоря, насколько я помню,  мне  нигде  больше  не
приходилось  замечать,  чтобы  верующим  предлагался  столь  богатый   выбор
всевозможных служб. А пока колокола заливались в ярком солнечном свете, весь
городок в сопровождении собак отправился на охоту среди рапса и свеклы.
     Утром мимо гостиницы проходил разносчик со своей  женой,  и  под  тихую
жалобную музыку они пели "О  France,  mes  amours"  {"Франция,  любовь  моя"
(франц.).}. Люди начали выглядывать из окон и дверей, и, когда наша  хозяйка
подозвала торговца, собираясь купить листок со словами,  оказалось,  что  он
уже все их распродал. Она была далеко не первой, кого очаровала  эта  песня.
Есть что-то чрезвычайно жалобное в той любви,  которую  французы  со  времен
войны питают к  тоскливым  патриотическим  песням.  Как-то  на  крестинах  в
деревушке под Фонтенбло я наблюдал за  лесником  из  Эльзаса,  когда  кто-то
запел "Les malheurs de la France" {"Несчастья Франции" (франц.).}. Он  встал
из-за стола и отвел в сторону своего сынишку. Остановившись возле  меня,  он
сказал, положив руку на плечо мальчика:
     - Слушай, слушай и запоминай, сын мой.
     А потом он вдруг вышел в сад, и я слышал в темноте его рыдания.
     Позорное поражение их армии и утрата  Эльзаса  и  Лотарингии  подвергли
тяжкому испытанию терпение этого пылкого народа, и сердца французов все  еще
горят ненавистью  -  не  столько  против  Германии,  сколько  против  Второй
империи. В какой еще стране патриотическая песенка соберет  на  улице  целую
толпу? Но несчастье усиливает любовь, и мы почувствуем себя  англичанами  не
прежде, чем утратим Индию. Независимая Америка  до  сих  пор  остается  моим
тяжким крестом, и Фермер Джордж вызывает во мне сердечное  отвращение;  свою
родину я люблю сильней всего, когда вижу звездно-полосатый флаг и вспоминаю,
какой могла бы быть наша империя!
     Песенник, который я приобрел у этого торговца, представлял собой весьма
пеструю смесь. Игривые непристойности парижских кабаре соседствовали в нем с
народными песенками, на мой взгляд, очень поэтичными и  достойными  веселого
мужества беднейших сословий Франции. В этих  песенках  дровосек  прославляет
свой топор, а садовник гордится своей лопатой вместо того,  чтобы  стыдиться
ее. Эти трудовые стихи были не слишком хороши, но их неунывающий дух искупал
слабости формы и выражения. С другой стороны, военные и патриотические песни
все до одной были слезливым дамским рукоделием. Поэт испил  до  дна  горькую
чашу унижений, он призывал армию посетить с опушенным  оружием  гробницу  ее
былой славы и воспевал не победу, а смерть.  В  сборнике  была  песенка  под
названием "Французы-новобранцы", которую следовало  бы  поставить  во  главе
списка наиболее расхолаживающих военных гимнов. В подобном настроении вообще
невозможно идти в  бой.  Самый  смелый  новобранец  побледнел  бы,  раздайся
подобная песня рядом с ним в утро сражения, и под ее  мотив  сдался  бы  без
сопротивления целый полк.
     Если Флетчер  из  Солтауна  прав  в  том,  что  он  говорит  о  влиянии
национальных песен, значит, дела Франции плохи. Однако исцеление заключено в
самом бедствии, и храброму, бодрому  народу  надоедает  хныкать  над  своими
горестями. Поль Дерулед написал  уже  немало  мужественных  военных  стихов.
Пожалуй, в них не гремят фанфары, способные  зажечь  сердце  в  человеческой
груди, им не хватает лирического порыва и они медлительны. Но они  исполнены
торжественного, благородного стоицизма,  который  может  послужить  надежной
опорой солдатам, борющимся за правое дело. И чувствуешь, что Деруледу  можно
верить. Как будет прекрасно, если ему удастся  привить  частицу  этого  духа
своим соотечественникам, чтобы можно было поверить в их будущее! А пока  его
стихи  -  хорошее  противоядие  против  "Французов-новобранцев"   и   прочих
заунывных стишков.
     Байдарки мы накануне оставили  на  хранение  человеку,  которого  будем
называть здесь Карнивалем. Я не разобрал его фамилии - и пожалуй, к  лучшему
для него, так как не могу поведать о нем потомству ничего  хорошего.  И  вот
днем мы направились к обиталищу  вышеупомянутого  субъекта,  где  обнаружили
целую депутацию,  внимательно  изучающую  наши  лодки.  Один  из  визитеров,
толстяк, неплохо знавший реку, немедленно захотел поделиться с  нами  своими
сведениями. Весьма элегантный молодой господин  в  черном  сюртуке,  кое-как
владевший  английским  языком,  тут  же  завел  разговор  об  оксфордских  к
кембриджских лодочных гонках. Кроме них, имелись еще три красивые  девицы  в
возрасте от пятнадцати до двадцати лет и почтенный  старец  в  блузе,  почти
беззубый и изъяснявшийся с сильным местным акцентом.
     Папироске предстояло совершить какой-то таинственный ритуал  над  своим
такелажем в каретном сарае, и, таким образом, мне  пришлось  проводить  весь
парад в одиночку. Волей-неволей я оказался в положении героя. Девицы ахали и
вздрагивали при мысли об опасностях, подстерегавших нас  на  нашем  пути.  И
галантность не позволила мне разочаровать  дам.  Небрежный  рассказ  о  моем
вчерашнем злоключении произвел чрезвычайный эффект.
     Вновь повторилась история Отелло, но уже с тремя Дездемонами  и  кучкой
доброжелательных сенаторов на заднем плане. Никогда байдаркам так не льстили
- и не льстили так искусно.
     - Она похожа на скрипку! - в экстазе воскликнула одна из девиц.
     - Благодарю вас за сравнение, мадмуазель, - ответил я. -  И  тем  более
горячо, что с берега мне нередко кричат, будто она похожа на гроб.
     - О! Но она, правда, похожа на скрипку! Она совершенна, как скрипка.
     - И отлакирована, как скрипка, - добавил кто-то из сенаторов.
     - Остается только натянуть струны, - заключил другой сенатор, - и тогда
- "там-тати-там!" - Он увлеченно изобразил результат подобной операции.
     Не правда ли, до чего милые и  изящные  комплименты?  Не  могу  понять,
каким секретом похвалы владеют эти люди: или  их  секрет  -  лишь  искреннее
желание сделать приятное? С другой стороны, гладкость речи не  считается  во
Франции грехом, тогда как в Англии человек,  выражающийся,  как  книга,  тем
самым вручает обществу прошение об отставке.
     Старичок в блузе прокрался в каретный сарай и не совсем к месту сообщил
Папироске, что он отец этих трех девушек и еще четырех:  немалое  достижение
для француза!
     - Поздравляю вас, - вежливо ответил Папироска.
     И старичок, видимо, добившись своего, столь же тихо удалился.
     Мы все очень подружились. Девицы даже предложили поехать с нами дальше!
Но шутки шутками, а и они и сенаторы очень хотели узнать час нашего отъезда.
Однако в тех случаях, когда вам предстоит забраться в байдарку  с  неудобной
пристани, зрители, даже самые благожелательные, оказываются  лишними,  и  мы
сказали, что тронемся в путь не раньше двенадцати, а мысленно решили  отбыть
еще до десяти.
     К вечеру мы снова вышли на улицу, чтобы отправить  несколько  писем.  В
воздухе веяла приятная прохлада. Длинное селение казалось совсем  безлюдным,
и только кучка мальчишек следовала за нами, словно  за  бродячим  зверинцем;
вершины холмов и деревьев теснились в ясном небе, а колокола призывали к еще
одной службе.
     Внезапно мы заметили, что перед лавкой на  широкой  обочине  стоят  три
девушки, с которыми мы познакомились  днем,  и  еще  одна.  Конечно,  совсем
недавно мы весело с ними болтали. Но каковы правила хорошего тона в  Ориньи?
Будь это проселочная дорога, мы, разумеется, заговорили бы с ними, но здесь,
на глазах у всех местных кумушек, позволительно ли хотя бы поклониться им? Я
посоветовался с Папироской.
     - Погляди-ка, - ответил он.
     Я поглядел. Девушки продолжали стоять там же, где стояли, но  теперь  к
нам были обращены четыре спины, прямые и добродетельные.  Капрал  Скромность
отдал команду, и дисциплинированный взвод сделал поворот кругом, как  единый
человек. Они сохраняли эту позицию все  время,  пока  мы  могли  их  видеть,
однако мы слышали, как они перехихикиваются, а девица, с которой мы не  были
знакомы, даже засмеялась вслух и  поглядела  через  плечо  на  врага.  Да  и
действительно ли это была скромность, а не деревенское кокетство?
     Когда мы возвращались к гостинице,  мы  заметили  что-то  непонятное  в
обширном золотом поле вечерних небес над меловыми утесами и деревьями на  их
вершинах. Непонятный предмет парил слишком высоко  и  был  слишком  велик  и
устойчив для змея. Он не блестел и, значит, не мог оказаться  звездой.  Ведь
будь звезда черной, как чернила, и  плотной,  как  грецкий  орех,  в  мощном
солнечном сиянии она все равно замерцала  бы.  Улицы  были  усыпаны  людьми,
стоявшими с задранными вверх головами, ватаги ребятишек со всех ног  мчались
по прямой дороге, которая вела на вершину холма, где уже собрались их  более
шустрые сверстники.  Мы  узнали,  что  видим  воздушный  шар,  вылетевший  в
половине пятого из Сен-Кантена. Большинство взрослых орвньянцев отнеслось  к
этому событию с глубочайшим хладнокровием. Но мы были англичанами  и  вскоре
уже взбирались на холм наперегонки с лучшими бегунами.  Мы  ведь  тоже  были
по-своему путешественниками,  и  нам  очень  хотелось  посмотреть,  как  эти
путешественники будут высаживаться на землю.
     Когда мы поднялись  на  вершину,  все  уже  кончилось.  Золото  в  небе
погасло, а шар исчез. Куда? - задаю я себе вопрос. Унесся ли он  на  седьмое
небо? Или благополучно опустился где-то там, за голубым неровным горизонтом,
куда, ныряя то вверх, то  вниз,  уходила  дорога?  Возможно,  аэронавты  уже
грелись у очага какого-нибудь фермера - говорят, в негостеприимных  небесных
высях  царит  ледяной  холод.  Быстро  стемнело.   Придорожные   деревья   и
разочарованные зрители, возвращающиеся домой через луга, рисовались  черными
силуэтами на фоне красной полоски догорающего заката. Мы отвернулись от этой
неуютной картины и начали спускаться с холма навстречу дынного  цвета  луне,
висевшей высоко над лесистой долиной, а на  белых  утесах  позади  нас  чуть
розовели отблески печей, в которых пережигали известь.
     А в Ориньи-Сент-Бенуат над  рекой  зажигались  лампы  и  приготовлялись
салаты.


ОРИНЬИ-СЕНТ-БЕНУАТ

ОБЩЕСТВО ЗА ТАБЛЬДОТОМ

     Хотя мы опоздали к обеду, общество за столом  встретило  нас  искристым
вином.
     - Так уж заведено у нас во Франции, - объявил кто-то. - Те, кто  ест  с
нами, наши друзья.
     И все остальные зааплодировали.
     Наших  сотрапезников  было  трое,  и  трудно  было  бы  подыскать   для
воскресного вечера более странное трио.
     Двое из них,  приезжие,  как  и  мы,  были  с  севера  страны.  Один  -
краснощекий великан с густой черной шевелюрой и бородой - принадлежал к тому
типу  неукротимых  французских  охотников,  которые,  чтобы  доказать   свою
доблесть,  не  брезгуют  никакой  добычей  -  ни  полевым   жаворонком,   ни
пескариком. Однако, когда такой широкоплечий здоровяк, чья  грива  могла  бы
соперничать с гривой Самсона, по чьим артериям  ведрами  бежит  алая  кровь,
похваляется  столь  бесконечно  малыми  подвигами,   создается   впечатление
разительного несоответствия, словно паровой молот щелкает орешки.  Второй  -
анемичный, грустный блондин, тихий и робкий - чем-то походил на датчанина  -
"tristes tetes de  Danois"  {Эти  печальные  датские  лица  (франц.).},  как
говаривал Гастон Лафенетр.
     Упомянув это имя, я не могу не прибавить несколько слов о прекраснейшем
человеке, ныне покойном. Мы никогда уже не  увидим  Гастона  в  его  костюме
лесника - все звали его Гастоном, но  не  из  фамильярности,  а  потому  что
любили, - и не услышим, как он будит эхо Фонтенбло, трубя в  свой  охотничий
рог. Никогда больше его добрая улыбка не усмирит страсти художников всех рас
и народов, и при виде нее англичанин уже не почувствует себя во Франции, как
дома. Никогда уже овцы, не более  чистые  сердцем,  чем  он  сам,  не  будут
бессознательно позировать его трудолюбивому карандашу. Он умер слишком  рано
и как раз тогда, когда бутоны скрытого в нем  таланта  начали  распускаться,
обещая что-то достойное его; однако никто  из  тех,  кто  знал  Гастона,  не
скажет, что он жил напрасно. Я знал его совсем мало, но я нежно любил его, и
то, насколько другие понимали его и ценили, может, на  мой  взгляд,  служить
хорошим мерилом для них самих. Его влияние, пока он еще жил среди нас,  было
поистине благотворным; он смеялся искренне и заразительно, и при взгляде  на
него сразу становилось легче на душе; какая бы  печаль  ни  томила  его,  он
всегда держался бодро и весело, встречая превратности судьбы так, словно это
был весенний дождь. Но теперь его мать сидит в одиночестве  на  опушке  леса
Фонтенбло, где он собирал грибы в дни своей бедной и суровой юности.
     Многие его картины оказались по ту сторону  Ла-Манша,  не  считая  тех,
которые были украдены у него, когда подлец янки бросил его в Лондоне с двумя
английскими пенсами в кармане и лишь со  вдвое  большим  запасом  английских
слов. Если у кого-нибудь из тех, кто прочтет  эти  строки,  на  стене  висит
пейзаж с овцами в манере Жака,  подписанный  этим  прекраснейшим  человеком,
помните, что ваше жилище помог украсить самый добрый и самый мужественный из
людей. В Национальной галерее найдутся картины получше,  но  такого  доброго
сердца не было ни у одного художника среди многих поколений. Дорога в глазах
господних смерть святых его, учат  нас  псалмы.  И  она  не  может  не  быть
дорогой, ибо это колосса